Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Ребекка Фридман. Маскулинность, самодержавие и российский университет, 1804–1863. Бостон — Санкт-Петербург: Academic Studies Press / БиблиоРоссика, 2023. Перевод с английского Николая Проценко. Содержание
Подобно тому, как мы не замечаем шарообразности Земли, ступая по ней, мы едва ли осознаем, как воздействуют на наши взгляды привычные социальные институты, частью которых мы с неизбежностью становимся на протяжении своей жизни. Одним из важнейших в их ряду оказывается университет, где происходит становление молодого человека как личности и как профессионала в выбранной сфере. И если мы вполне можем отрефлексировать формирование профессиональных установок (так, к примеру, врач, глядя на человека, видит диагноз и сам отдает себе в этом отчет), то более тонкие установки социального плана становятся частью нашего мировоззрения порой неощутимо. В равной степени смелое и скрупулезное исследование, осуществленное Ребеккой Фридман (год публикации на английском языке — 2005-й), предлагает нам на основании как официальных бумаг, так и личных документов, дневников и воспоминаний взглянуть на механизм формирования гендерной идеологии в ее сопряжении с политическим строем в российских университетах периода николаевской России.
Вообще говоря, изучение того, как внедряется и работает идеология в разных сферах политической и социальной жизни, — дело увлекательное и имеющее свою историю. Можно коротко упомянуть в этой связи и работы самого практического, инструментального даже толка, посвященные коммунистической пропаганде и опубликованные в 1930-е годы психотехниками Н. Шпильрейном и Д. Рейтынбаргом в Советском Союзе и политологами и социологами Г. Лассуэллом и Д. Блюменшток в Соединенных Штатах; и аналитические труды по механизму создания и воздействию на массы пропаганды в период Первой мировой войны; и ряд публикаций, освещающих проблематику индоктринации в советском школьном обучении (этот проект активно работал в Санкт-Петербурге в начале 2000-х) и т. д. и т. п. Содержательное же исследование Ребекки Фридман сополагает две, на первый взгляд, несоприкасающиеся области — гендерные стереотипы и политическое устройство государства. Тем не менее автор логически обосновывает свой подход, опираясь на работы теоретиков гендера и исходя из конкретной исторической ситуации николаевской России, когда университеты стали инструментом подготовки будущих государственных мужей — «послушных и респектабельных мужчин». Далее перед нами последовательно разворачивается увлекательная картина того, каким образом этот процесс происходил в рамках университета как формальной структуры и каким образом неформальное студенческое социальное пространство задавало свои представления и стандарты маскулинности.
За коротким историческим экскурсом следует подробный разбор административного устройства российских университетов (в центре внимания автора — Московский, Санкт-Петербургский и Казанский), которому посвящена вся первая глава. Среди приведенных фактов довольно поразительным кажется количество студентов в университетах Российской империи: согласно разным источникам, в 1836 году их было около 1500, в 1844 году — около 2500, в 1848 году — около 3400. Для сравнения, в 2020 году, по данным Министерства науки и высшего образования Российской Федерации, количество студентов в российских вузах составляло около семи миллионов человек, включая иностранцев. Эти цифры невозможно объяснить приростом численности населения: согласно первой всеобщей переписи населения, проведенной в конце XIX века, в стране проживало более 125 миллионов человек — вполне сопоставимо с сегодняшними показателями. Помимо чисто экономических факторов, на эти цифры оказывают влияние и социальные: доступ к университетскому образованию имели не все сословия, поскольку, по мнению Николая I, знания полезны только тогда, когда они соответствуют социальному положению человека (формально в университет могли поступить и крестьяне-вольноотпущенники, пусть и без права получения документа об образовании, но по сути подразумевалось, что для обучения низших сословий достаточно приходского училища). При этом отмечается, что российское дворянство не стремилось получать университетское образование.
С учетом заданного ракурса исследования логично посмотреть, какие сферы университетской жизни как почти исключительно мужского сообщества специально регулировались административным регламентом и проверялись надзорными органами, особенно принимая во внимание взгляды главы Комитета устройства учебных заведений при Министерстве народного просвещения, созданного в 1826 году, адмирала А. С. Шишкова и министра просвещения, назначенного в 1833 году, С. С. Уварова. Первыми добродетелями почитались мораль и манеры, подробно прописанные в университетских кодексах; сюда же относилась и благонадежность. Специально назначенным инспекторам предписывалось следить как за академическими успехами студентов, так и за тем, чтобы они «отличались скромностью, пристойностью и вежливостью». Постоянно зримо присутствуя в жизни студентов, инспектор должен был «контролировать нравственность» и «следить за тем, чтобы молодые и неопытные» студенты «не предавались разврату и не заводили дурных знакомств». Студент, уличенный, к примеру, в назойливом лорнировании дамы, считался нарушителем приличий и мог получить выговор. Иными словами, достойный муж отечества, в соответствии с требованиями государства, должен быть опрятен, послушен, благопристоен, а также обязан был отрешиться от присущих молодости порывов страстей. Впрочем, подавлялась сексуальность не только в духе «опасных связей», но и вообще всякая: женатые мужчины не могли поступить в университет, а женитьба во время учебы означала исключение. Только чистота и опрятность, послушание и порядок.
Подобная «цивилизующая миссия», взятая на себя Николаем I в отношении российского студенчества и реализуемая посредством неусыпного контроля и системы поощрений и наказаний, неизбежно сталкивалась с его живым существованием и полнокровием молодых сил. В последующих главах разворачивается картина публичных и приватных (или полуприватных) пространств, в которых молодым людям предъявлялись иные представления о маскулинности. Ожидаемо, что, помимо собственно общежития, такими пространствами оказываются кабаки и трактиры, где мужское начало воплощается в удали в пьянстве, покушении на приличия и законность, а также агрессивном поведении. Это противоречивым образом работало и на формальный идеал маскулинности, позволяя обнаруживать те сферы, откуда можно было черпать энергию, необходимую для демонстрации авторитета перед теми, кто стоял ниже по социальной лестнице.
Студенческие братства — освященная веками традиция, совершенно не укорененная ни в советских, ни в современных российских университетах (не будем же мы всерьез относить к ним профсоюзы и студенческие научные общества), — существовали в имперской России, хотя и остаются малоизученной областью. Они дают нам новое измерение маскулинности: не будучи частью формальной структуры и находясь даже в состоянии некоторой фронды по отношению к ней, они построены на собственных строгих кодексах, полагают честь важнейшей добродетелью, отстаивать которую следует на дуэли, устанавливают обряды и ритуалы, закрепляющие ощущение принадлежности к группе. Описание этого важного чувства находим и в любопытном документе — рукописи графа А. А. Бобринского «Студенты 40-х годов студентам 70-х годов», написанной после его поступления в Санкт-Петербургский университет*Цит. по: Тихонов И. Студенческие корпорации Санкт-Петербургского университета в описании графа А. А. Бобринского // Клио No 10 (130), 2017. С. 66–76.: «Решаются главные дела собраний; приступают к баллотировке нового студента, и первокурсник узнает, что он избран, что необходимые 2/3 голосов нашлись в его пользу. Он избран — но ему еще далеко до полноправного бурсака. Он фукс покудова, т. е. роль его чрезвычайно маловажна. Он обязан вполне слушать и повиноваться всякому студенту во всем том, что касается общественных дел и пиров». Важно здесь не только само это чувство, но и то, что практики, связанные с его поддержанием, также находятся в сложных диалектических отношениях с формально установленными дисциплинарными кодексами, о чем практически напрямую говорится в рукописи Бобринского: «Часто в формальностях видны лишения свободы... и предпочитают крик и гвалт правильному пению. Есть люди, которые найдут лишним учреждение фуксов и повторят все ту же фразу, что будемте все равны! А в этих-то формальностях и коренится основа порядка и избежание шума и бестолковщины».
В пятой главе рассматривается еще одно важное пространство маскулинности — домашний очаг. Молодые люди отдалялись от своих семей как буквально, уезжая на учебу в университет, так и эмоционально и идейно. Это порождало не только проблему отцов и детей, но и побуждало молодых людей к поиску новых родственных связей через родню или друзей. Учитывая общий идеологический фон, родственные связи становились сложным фактором влияния на отношения студентов с государством и университетом.
Исследование Ребекки Фридман, замечательно переведенное Николаем Проценко, позволяет свершиться главной магии науки: в голове в процессе чтения что-то щелкает, и разрозненные фрагменты знаний и представлений о предмете, словно под действием магнетизма, складываются в целостную, многослойную картину.