Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Хейден Уайт. Практическое прошлое. М.: Новое литературное обозрение, 2024. Перевод с английского Константина Митрошенкова, Армена Арамяна Содержание
В 1997 году В. Г. Зебальд читает в Цюрихе курс лекций под названием «Воздушная война и литература» (Luftkrieg und Literatur), посвященный тому, как в послевоенной Германии учились говорить о страшном и травматическом опыте массовых воздушных бомбардировок немецких городов в конце Второй мировой войны, бомбардировок, не имевших стратегического смысла, поскольку было ясно, что Рейх проиграл войну. Возмущаться этим после поражения, открытия правды об уничтожении евреев и Нюрнбергского процесса было «стыдно», горевать считалось «неэтичным». Немецкую литературу охватила немота и косноязычие, нарушаемые редкими попытками придать смысл событиям последнего года войны. Новые способы уничтожения изменили словесность, и немецкие писатели искали верный взгляд и тон при приближении к этой теме.
Как вспоминать о прошлом? Можно сделать на основе истории о немецкой катастрофе модернистский, затрудненный для восприятия текст, можно придать ей моральный смысл возмездия, можно поместить ее в героический национальный нарратив: короче говоря, эстетизировать это событие и обезвредить его абсурдность. Есть еще один вариант: отказаться от позиции плакальщика или моралиста, стать хроникером и вестником, не знающим оправдания и обнажающим собственное замешательство. Перечисляя литературные тексты, в которых нарративизировался опыт разрушения немецких городов, Зебальд убеждает нас, что вопрос «как вспоминать о национальной катастрофе» касается не исторического прошлого или поэтики романа, а нашего поведения в современном мире. Неосознанные, не нашедшие своего места в речи, эти болезненные воспоминания — отличная почва для оживления обскурантистских идей, теорий заговора и нового этапа антисемитизма. Историческое прошлое принадлежит настоящему и заставляет нас иметь с ним дело или же заплатить «вечным возвращением одного и того же» за то, что мы закрываем глаза и затыкаем уши.
Противостояние двух подходов к истории — архивного и практического — становится центральной темой только что вышедшей на русском языке книги Хейдена Уайта «Практическое прошлое» (оригинальное издание 2014 года). В своей последней работе Уайт желает продемонстрировать, что в век модернизма и постмодернизма историография должна подвергнуть переосмыслению собственную методологию и усовершенствовать свой язык, отчасти сблизившись с художественным творчеством, чтобы подобраться к таким сложным событиям, как «окончательное решение еврейского вопроса», ковровые бомбардировки городов и массовые теракты нового тысячелетия.
С именем Хейдена Уайта (1928–2018) связан важный поворот в изучении истории. В своем самом известном труде «Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века» (1973) он предложил посмотреть на исторические сочинения, претендующие на статус объективной науки, с точки зрения их повествовательной природы и зависимости от риторических и литературных приемов. В основе любой нарративизации лежат конкретные способы, при помощи которых разрозненным частям истории придается целостность, сообщающая рассказу качества литературного жанра. Историография, как и словесное творчество, работает с языком и символизирует цепочки событий при помощи тех же тропов и сюжетных механизмов, которые действуют в художественном тексте. Идеи Уайта были созвучны критической теории и постструктуралистской философии, однако их не без тревоги отвергали профессиональные историки, среди которых блестящий итальянский ученый Карло Гинзбург. Уайт стал эмблематической фигурой для постмодернистского релятивизма и размывания границы между правдой и вымыслом. Его работы служили примером лингвистического поворота в гуманитарных науках и открывали психологическое и историографическое измерение в изучении повествовательных структур. Однако его сильно упрощают, когда критикуют как дерзкого ниспровергателя науки и усматривая неточности в анализе исторических вопросов. Не стоит пытаться увидеть недостатки в работе с историческим материалом у того, кто является скорее литературным критиком и философом.
«Практическое прошлое» открывает для русскоязычного читателя позднего Хейдена Уайта, размышляющего о насущных проблемах современности и задающегося вопросом, как эти проблемы могут быть описаны при помощи исторической науки. Уайт в этой книге выступает также и в амплуа исследователя этики повествования и эволюции литературных форм XX века. Он драматизирует работу историка, видя в ней не попытку приручить время и подчинить его структурной логике, а «усилить недоумение» при встрече с историческими событиями.
В центре книги разделение между двумя типами прошлого, заимствованное у Майкла Оукшотта: историческим и практическим. Историческое прошлое сконструировано учеными-профессионалами для объективного, как им кажется, изучения. Оно безобидно и призвано быть свободным от наших страстей и желаний, это прошлое следует поместить в ближайшие и далекие контексты, чтобы сделать похожим на наши интеллектуальные ожидания от исторической логики. Самое главное — не связывать его с нашими сегодняшними нуждами, иначе мы окажемся в плену идеологии. В свою очередь, «практическое прошлое» — это «те представления о „прошлом“, которые все мы носим с собой и на которые полагаемся, поневоле или насколько умеем, когда дело касается информации, идеалов, образцов и стратегий, пригодных для решения всех практических проблем — от личных дел до больших политических программ — внутри всего того, что мы считаем нашей настоящей „ситуацией“». Такое прошлое сохраняет свою актуальность сегодня и способно вернуться в наши жизни. Отдельное напряженное и вдохновенное эссе Уайта из рассматриваемой книги как раз связано с темой травматического события в истории XX века как нового типа нашего опыта, для которого невозможно подобрать гармоничные формы описания, коль скоро этот опыт предполагает «возвращение» травмы и ее «проживание» в новых исторических условиях. Травматические события исторического прошлого не перестают влиять на наши повседневные практики, если не определять их.
«Практическое прошлое» связано также и с темами, до которых нет особого дела традиционной историографии, такими как «любовь, работа или страдания, и такого рода отношениями между ними, которые являются (или были) достаточно реальными, но доступны как объекты практического изучения только посредством воображаемой гипотезы». Последние два столетия с таким прошлым работает скорее художественная литература, нежели историческая наука. В особенности в его освоении поднаторели смешанные типы литературного письма, где размыта граница между документом и фикцией: исторический роман, модернистская и постмодернистская метапроза, автобиографическая литература. Скажем, роман «Аустерлиц» Зебальда, давший изображение «атмосферы Европы после Холокоста, сложно назвать вымыслом, коль скоро референтом этого романа является именно история. Роман основан на фактах, а для их осмысления и воплощения в тексте используются литературные техники. Именно это смешение двух прагматик — исторической и литературной — позволяет тексту Зебальда иметь не меньшее значение для нашего познания прошлого, считает Уайт, чем серьезным исследованиям.
Понятие «практического» понимается в кантианском смысле «как зарождение присущего исключительно человеку осознания необходимости что-то делать». Когда-то о практической пользе считали нужным заботиться и история, и литература, связанные до XIX века с риторикой. Попытка истории в позитивистский век стать объективной наукой и отделиться от фикции, а также философии — это наивная и несбыточная мечта, как следует из изложения Уайта. И нет, дело не в том, что научная история походит на литературу и потому доверие к ней подорвано. Дело в том, что научная история походит на литературу слишком мало и потому не может справиться с новыми типами событий, открываемыми XX веком.
Уайт хочет отстоять право художественного познания быть легитимным способом разговора о прошлом там, где классическая описательная и каталогизирующая история не справляется. Эмблематический пример такого «неудобного прошлого» — уничтожение евреев в ходе Второй мировой войны. Как писать о Холокосте? Подходят ли сложившиеся историографические подходы для описания свидетельских документов второй половины XX — начала XXI веков? Ведь «в то время как историки в обыкновенном для них черепашьем темпе занимались реконструкцией того, что на самом деле произошло в ходе „Окончательного решения еврейского вопроса“ и/или Холокоста, область исследований Холокоста (Holocaust studies) наводнило множество мемуаров, автобиографий, романов, пьес, фильмов, стихотворений и документальных фильмов». Показания жертв не могут рассматриваться в связи с корреспондентной и когерентной теориями истин: «свидетели таких экстремальных событий, какими изобилует прошлый (и наш собственный) век, вполне могут писать или говорить о них в других экспрессивных модусах, таких как вопросительная, повелительная или сослагательная модальность», а не только декларативная, как принято в научной историографии. Примо Леви называет свою книгу об Освенциме «Человек ли это?», задавая тем самым модальность отношения к своему свидетельскому показанию. Вопрос о достоверности или миметичности оказывается в этом случае второстепенным.
Уайт желал бы расширить методы историографии за счет привлечения современных подходов к рефлексии литературной формы. Литературное искусство и способы его изучения продвинулись дальше, чем размышления об исторической науке. Литература стала на уровень своего века, в то время как научные основания истории топчутся в XIX столетии.
Обратиться к практическому прошлому необходимо не только для того, чтобы осознать историю в качестве контекста нашей сегодняшней жизни, но и для того, чтобы попытаться усовершенствовать методы производства исторического знания. Модернистский роман смог уловить кризис субъекта и подрыв детерминистской логики, характерные для XIX-XX веков. Открытия Флобера и Толстого, Джойса и Вирджинии Вулф, Конрада и Элиаса Канетти, а потом Зебальда и других авторов позволили выработать особое литературное письмо для обращения к практическому прошлому. Это письмо позволило отказаться от концепции непротиворечивого сюжета, центрального конфликта, всеведующего рассказчика, линейной причинности при рассмотрении исторических событий. События этого «модернистского» типа уже невозможно выстроить в сюжетную последовательность «согласно паттернам, которые с древних времен используются для наделения событий значением».
В книге Уайта появляется и пример удачного изложения катастрофической истории XX века: книга Пола Фридлендера «Годы истребления: нацистская Германия и евреи» (2007). В этом историческом сочинении при помощи разнообразных техник автору удается рассказать историю уничтожения евреев, не эстетизируя это событие, не банализируя его и не объясняя исторические предпосылки Холокоста при помощи каузальной логики. Модернистский подход, который, по мнению Уайта, использует автор книги, позволяет продемонстрировать, что такого рода события «не обладают ни „сущностью“, ни „субстанцией“»: «неспособность распознать такие события связана не с техниками или способами описания, которые используются для подготовки феномена к „рассмотрению“ в качестве возможного объекта знания, восприятия или репрезентации, а с не-природой (non-nature) самих модернистских событий». Фридлендер рассказывает об уничтожении евреев, но не пытается приписать своим рассуждениям ценности или значения. Как ему это удается? Он не складывает из отдельных историй Второй мировой войны связной истории. Не рассматривает отдельные исторические условия Холокоста в качестве объективных причин, поскольку сама суть этого события заключается в его невообразимости. Использует множество цитат из дневников и свидетельских показаний выживших узников, что делает собственный голос историка лишь одним из многих голосов. Повествование в его книге носит прерывистый и фрагментарный характер.
Сложно удержаться от соблазна и не вспомнить недавно нашумевший фильм «Зона интересов» (2023) Джонатана Глейзера, в котором рассказывается о жизни нацистского функционера, коменданта Освенцима Рудольфа Хёсса. Высокопоставленный чиновник успешно выполняет свою работу и налаживает быт в дарованном ему большом поместье. Поместье построено прямо за забором от лагеря. Хёсс вдруг наталкивается на сложности в отношениях с начальством, которые ставят его семью в сложное положение. Между тем то, что творится за забором его дома, не подлежит рассказыванию, только шум лагеря как вечный гул выверенной машины смерти доносится до героев и зрителей фильма — в звуках, но не в образах. И связный очеловечивающий коменданта рассказ разрушен тем самым ужасом нормальности, о котором писал Джорджо Агамбен, когда рассуждал о футбольных матчах в Освенциме, где за победу боролись эсэсовцы и члены Sonderkommando.
Конечно, практическое прошлое, о котором рассуждает ученый, не обязательно должно быть связано с катастрофическими и травматическими событиями. Это и в самом общем смысле фон наших повседневных жизненных практик, позволяющих нам связывать свои действия в настоящем с конкретными историческими моделями. Тем не менее кажется, что именно трудное или «неудобное прошлое» становится парадигматическим примером для феномена, который интересует Уайта. Книга Николая Эппле о том, как в современной России пытается отстоять свое место память о государственных преступлениях советского правительства и как это может быть сопоставлено с подобными процессами в других странах, выдержала в 2023 году четвертое издание. В ней Эппле в частности показывает, как новая волна ресентиментной идеологии и вытекающих из нее государственных решений уже постсоветской России связана с неотрефлексированным советским «трудным» прошлым.
Книга Уайта предлагает этическое измерение исторического мышления. Хотя необходимо заметить, что разделение на два типа прошлого носит у него отчасти декларативный характер. В работе не хватает конкретных примеров неудачного обращения с прошлым, отчего отповедь профессиональным историкам больше похожа на фигуру речи и необходимую полемическую условность. Автор отличного предисловия к книге А. Олейников также упрекает Уайта в том, что он игнорирует «появление новых направлений профессиональной историографии, по сути упраздняющих границу между двумя категориями прошлого», к числу которых принадлежат разработка феминистской истории в трудах Джоан Скотт.
«Практическое прошлое» (2014) Уайта выходит в издательстве «Новое литературное обозрение» одновременно с книгой «Соотношения сил. История, риторика, доказательство» (2000) Карло Гинзбурга. Удивительно читать эти книги вместе. Многолетний спор двух ученых кажется ширмой, скрывающей родственные этические и даже теоретические установки.
Оба они отталкиваются от критической работы филолога и литературного критика как от важного методологического контекста для историографии. Однако Гинзбург выступает скорее как филолог-классик, архивист и комментатор, который призывает нас ослабить практическую хватку, по возможности устранить избыток своей личности в исследовании и позволить историческим фактам заговорить самим. В то время как Уайт более походит на деконструктивиста и предлагает отнестись к исследованию прошлого таким образом, чтобы мы увидели, как оно отбрасывает отраженный свет на наши поступки в настоящем. Несмотря на разницу методологий, оба исследователя схожи в том, какое внимание они уделяют современности, намеренно не исключая ее из разговора о прошлом. Гинзбурга интересует, как повествование о прошлом может становиться окном, в котором мы видим знаки актуальной исторической и политической жизни сегодняшнего дня (наиболее ярко это видно в главе об испанских завоеваниях из его книги). Оба мыслителя говорят о решающем значении этики в работе историка, понимая под этикой связь нашего мышления с современностью.
Даже вопрос о повествовательном характере исторического сочинения и границе между документом и фикцией решается Гинзбургом и Уайтом в схожем ключе. Между двумя этими интеллектуалами сохраняется конфликт там, где речь продолжает идти о возможности признать в любом историческом сочинении фикциональную работу по отбору и интерпретации событий. Более того, Уайт, сам не будучи профессиональном историком, не интересуется подготовительными этапами в работе ученого, предшествующими нарративному оформлению идей. И потому нередко сводит историческую работу лишь к выстраиванию сюжета, то есть тому, что делается в самом конце, и подобное упрощение вызывает у Гинзбурга негодование. Однако оба они полагают, что пограничные литературные жанры вроде исторического романа или фикциональные вкрапления в научных сочинениях несут большой когнитивный потенциал. Гинзбург в знаменитой статье о пропуске строки в «Воспитании чувств» Флобера отдельные страницы посвящает тому, как историческое воображение и художественные способы воплощения правды истории могут быть не менее ценны для исторического познания, чем самый правдивый документ. Уайт в «Практическом прошлом» наполняет эту проблему современным содержанием, говоря о новых типах события, открытых массовыми уничтожениями людей в XX и XXI веках. Для осмысления таких событий требуется, чтобы историография провела критическую ревизию своих методов, подобно той работе, которую проделал модернистский роман, ведь главным инструментом историка остается письмо.