«Письма о письме» — название завлекательное и лукавое. Людям нравятся сборники писем, мудрых мыслей и прочие разновидности интеллектуальных консервов. Даже человек, знакомый с наследием Чарльза Буковски лишь понаслышке, не устоит перед искушением поддеть книгу ногтем на первой попавшейся странице: вот сейчас, сейчас с тобой поделятся готовыми ответами на все твои вопросы…
Чтобы понять отношение Буковски к писательству, чтобы в должной степени ощутить, какой мукой и карой, каким невозможным счастьем была для него литература, достаточно внимательно прочесть любой его роман, сборник рассказов или подборку стихов. Само устройство текстов Буковски, его стиль дают отличную возможность увидеть то, что автор не особо и прятал: писательство было для него той необходимостью, без которой здравомыслящий человек предпочел бы обойтись. Тем, чего лучше избегать, а то и опасаться.
Речь не о метафорическом кресте, высшем предназначении или единожды выбранном пути. Сама по себе литература вряд ли способна кого-то призвать, потому что, стоит начать писать, прислушиваясь к царящим повсюду голосам живых и эху голосов ушедших, как становится понятно: тебя здесь никто не ждет, мир прекрасно без тебя обойдется. Писательство в некотором смысле вообще противоречит человеческой природе. Если кто-то скажет, что его позвал неведомый голос, что он пошел по дороге, открывшейся ему одному, — он либо лжец, либо идиот. Если бы человек, начавший писать, знал, что ждет его впереди, сколько — помимо обещанных, но призрачных радостей и утешения — там будет хаоса, отчаяния и боли, в мире не существовало бы литературы. Люди пишут не вопреки страху, а потому что не догадываются, чего ждать и опасаться.
Все это можно ощутить, читая стихи и прозу Буковски. Но то литература, образы, подтексты, миражи. Здесь же — голая мысль, незащищенный дух, чистая субъективность. Первое желание, возникающее при знакомстве с этой книгой, — оградить ее от случайных читателей (которые все равно найдутся, ничего с этим не поделаешь). Буковски, состарившийся, по ощущениям, лет в 25, продолжает ехидничать, потешаться над нами и преподносить сюрпризы с того света.
Чего мы ждем от писем? Что недопонятое при чтении прозы откроется в ясном свете. Но «Письма о письме» ни к каким разгадкам не приближают и готовых ответов не дают. Они не добавляют хоть сколько-нибудь ценных знаний, в них не так много точных, нерасплывчатых формулировок, а порой это и вовсе поток сознания алкаша с внушительным стажем (кем Буковски, без сомнений, и был). Это довольно мучительное чтение, кажущееся нетрудным и доступным лишь на первый взгляд. Но вот что забавно. Едва сквозь написанные слова начинает проступать, а то и агрессивно пробиваться голос — хриплый, неровный, тяжелый, с какими-то чугунными нотками, — ты забываешь обо всех этих обстоятельствах. Тебя утягивает звук. Потом ты ловишь ритм. А потом сливаешься с этим звуком и ритмом — и остановиться уже нет никакой возможности. Практически любой абзац из «Писем о письме» можно разбить на поэтические строки и перед вами окажется верлибр. Поэзия, вольно или невольно, присутствует здесь повсюду. Например:
В молодости
(ах чу, как летят года!)
я получал двойки по английскому
в старом милом Г. К. Л. -А.
за то, что каждое утро в 7:30
приходил похмельным.
Дело было не столько в похмелье,
сколько в том,
что занятия начинались в 7:00
***
Я бы решил,
что многие наши поэты,
которые честные,
признаются,
что манифеста у них нет.
Это мучительное признание,
но искусство поэзии
обладает собственными силами,
которые вовсе не нужно подразделять
на критические списки.
Я не хочу сказать,
будто поэзия обязана
пренебрегать условностями
и быть безответственным паяцем,
швыряющим слова в пустоту.
Но само ощущение хорошего стихотворения
обладает собственной причиной бытия.
Обложка книги «Письма о письме»
***
Очерк с «манифестом»,
который я отправил вчера
(кажется),
теперь не дает мне покоя.
Хотя текста у меня под рукой сейчас нет,
по-моему, я там употребил фразу
«останемтесь же справедливы».
В жаркой моей одинокой фатере
это не давало мне уснуть
(шлюхи отныне возлегают
с менее замороченными дурнями).
Полагаю,
«будем же справедливы»
правильнее.
Переводчику Максиму Немцову удалось не просто поймать звучание речи Буковски, но вскрыть какой-то секретный код его языка. И когда Буковски называет Гитлера «Хитлером», буквально слышишь, что он его именно так и называет. Заглавная «Х» меняет практически все: речь идет уже не о диктаторе и палаче, а о персонаже из личной мифологии Буковски. Можно возразить — есть же устоявшаяся форма написания на русском. Но не стоит забывать, что перед нами не оригинал, а перевод, у которого своя особая логика. Чтобы донести до нас определенные вещи, порой их необходимо видоизменять. Благодаря этому в «Письмах» Чарльз Буковски самый что ни на есть живой Буковски.
Автор «Писем» обладал поистине тотальной памятью. Из десятилетия в десятилетие он проносит воспоминания, как ночевал на парковых скамейках, работал на фабриках, скотобойнях, почте. Как снимал лачугу, стоящую без фундамента на голой земле, и пол ему заменяли разостланные газеты. Как умирал в больницах и не мог выбраться из десятилетнего запоя, практически утратив способность писать. Когда подобный опыт становится материалом прозы, нередко писатель начинает подсознательно его отторгать. Многие для того и пишут — чтобы забыть, расстаться, примириться. Напишешь о чем-то личном, тяжелом, больном, передашь собственные чувства персонажу — и уже толком не вспомнишь, с тобой ли это было или ты это выдумал. Но это не про Буковски.
«Письма о письме», несмотря на сравнительно малый объем (чуть больше двухсот страниц), охватывают практически всю писательскую жизнь Буковски — без малого пятьдесят лет. Первое письмо датировано 1945-м годом, последнее — 1993-м.
Составитель сборника Абель Дебритто говорит в послесловии, как с годами менялся стиль писем, — от некоторой вычурности и изощренности слога конца 1950-х до прямолинейности и прозрачности мысли 1980-х годов. Доля правды в этом, безусловно, есть, но только если смотреть под определенным углом. Язык писем более-менее один и тот же, видоизменяется не столько стиль, сколько общее состояние, настроение — от черного отчаяния до искрящей эйфории. И повествуют они не о своеобразном росте Буковски (по градусу напряжения строки, написанные двадцатипятилетним стариком, не особо отличаются от написанных семидесятилетним мальчишкой). Письма показывают, как отчаянно хотел он признания, потому что сомнений в том, чем ему стоит заниматься, у него не было. Важно было объяснить, доказать это другим.
Из десятилетия в десятилетие, иногда ослабляя хватку, а иногда вцепляясь с новой силой, он проносит одну и ту же идею — ему надо, надо, надо писать; создавать тысячи стихотворений, сотни рассказов и эссе. В этом смысле показательно самое последнее письмо: Буковски благодарит Джозефа Паризи из журнала «Поэзия», куда приняли к публикации его стихотворения после сорока (!) лет отказов.
Если Чехов посредством писательства по капле выдавливал из себя раба, то Буковски с помощью письма отодвигал на максимально продолжительный срок встречу со смертью. И в некотором смысле ему это удалось — и удается до сих пор.