1. «Афиша» публикует интервью Екатерины Писаревой с прозаиком Евгением Бабушкиным, только что вернувшимся из Минска. Бабушкин вспоминает, что он видел в восставшей против Лукашенко Беларуси: «Это сюрреалистическая картина: когда в реальность спального района входит фаланга из научной фантастики, просто боевые машины, человек по тридцать с одной стороны, тридцать с другой — и ловят тех, кто не успел разбежаться. В доме напротив люди на всех балконах кричат: „Позор!” — и омоновцы начинают стрелять по окнам. Несильно, буквально несколько выстрелов, но все же. <...> То одна, то другая девушка выходила с цветами — цветок символ протеста, он стал пропуском в революцию — и носила эти цветы спецназу. Кто-то не обращал на это внимания, а кто-то вставлял эти цветы в щит, чтобы красиво было, парадно. Как-то все сочеталось: сверхнасилие с той стороны и какая-то сверхлюбовь — с этой». Кроме того, Бабушкин рассказывает о своей новой книге «Пьяные птицы, веселые волки», отрывок из которой публиковался на «Горьком», о будущем романе и о писательском мастерстве: «Если хочешь понять, как передавать человеческую речь в 2020 году, не надо учиться этому у Тургенева или даже у Петрушевской. Сходи на ВДНХ и послушай, как таджик с киргизом пьяный говорит. Там ты услышишь такую русскую речь — потрясающе».
2. На «Кольте» Ирина Машинская вспоминает скончавшегося на прошлой неделе писателя Игоря Ефимова — пишет о том, каким он был в дружбе, в разговоре, в жизни: «Вообще в его отношении к механизмам как к одушевленным была какая-то платоновская забота. Кажется, именно от Игоря, с того нашего путешествия в Канаду, — моя привычка в конце любого длинного пути благодарно похлопать еще горячую машину по капоту». Ефимов, по словам Машинской, обожал загадки и головоломки; как детектив, любил угадывать, что происходит в жизни его знакомых, — иногда успешно, иногда нет. «Я не всегда и не во всем была согласна с его мыслями, взглядами, а иногда и действиями. Но в нем были то достоинство, та спокойная — или взволнованная — определенность и обоснованность позиции, которые не позволяли с ней не считаться», — говорит Машинская.
3. Здесь же Вера Мильчина пишет о переводчике японской литературы Викторе Сановиче: «Русская литература служила ему камертоном для перевода, но главное — предметом чистой любви. Причем ему трудно было понять, что кто-то может этой любви не разделять или, во всяком случае, не стремиться узнать русскую литературу так же глубоко, как он». Мильчина рассказывает о невероятной кропотливости Сановича-переводчика («тщательность Витиной работы не увеличивала ее скорость, и все издательские сроки трещали и лопались»); отдельный сюжет — история издания переведенной им антологии «Сто стихотворений ста поэтов».
4. В серии «Новая библиотека поэта» вышел том переводов Николая Гумилева; здесь собраны все известные и ранее не публиковавшиеся его переводы. Здесь есть Байрон, Готье, Гейне, Бодлер, Мореас. На «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией об этой книге говорит Константин Львов: «Для краткой характеристики издания можно воспользоваться строчкой из ненаписанного стихотворения самого Гумилева о войне: Кровь лиловая немцев, голубая — французов, и славянская красная кровь». Львов рассказывает о том, как относились современники Гумилева к его переводческому таланту (по-разному), и замечает, что «в одном нельзя сомневаться — Гумилев старался сделать любой перевод как можно лучше».
«Гумилеву было тесно в России и русской поэзии — он надеялся постичь чудеса всей земли. Переводчик его сочинений на французский язык Шюзвиль вспоминал: „Незадолго до этого он женился на Анне Горенко и намеревался отправиться в Абиссинию охотиться на пантер. До поездки он хотел принять участие в ночной экспедиции по канализационной сети Парижа, и мне пришлось его сопровождать на встречи с парой натуралистов, которые промышляли набиванием чучел и, как он считал, могли свести его с истребителями крыс”».
5. И еще о стихах. На сайте «Современная литература» поэтесса Мария Ватутина рассказывает, как надо хранить стихи в компьютере — по крайней мере, как система хранения организована у нее: «Я хочу поделиться своим опытом надежного поэтического делопроизводства, ведь в любом постоянном занятии так или иначе образуется делопроизводство, надеюсь, что моя любовь к упорядоченности и систематизации вам пригодится». Это обширная инструкция — от правил каталогизации папок (например, отдельные папки для журнальных подборок и выступлений) до форматирования текста (выравнивание, отступы, кегль...). «Есть писатели, которые более кропотливо составляют и ведут свою сводную библиографию. Они записывают каждое событие из своей литературной жизни с указанием дат, мест и наименований, включая все мастер-классы, все выступления, поездки, рецензии на их книги, упоминания о них в прессе и т. д. Если есть терпение, можно вести и такую летопись своей литературной деятельности». В общем, полная противоположность наволочке Хлебникова. Перед началом чтения Ватутина предлагает прямо сейчас сохранить свои стихи на флэшку, в облако, в мессенджер или еще куда-нибудь — повторим этот мудрый совет.
6. По случаю 100-летия Рэя Брэдбери вышло несколько заметных публикаций. На MyBook Сергей Лебеденко пересказывает биографию писателя, заставшего начало космической эры и закат большой мечты о космосе; в интервью 1996 года Брэдбери с тревогой описывает то самое явление, что сейчас названо культурой отмены. «Да, Брэдбери был фантастом — но фантастом другой эпохи, той, в которой мальчишки летят в космос и напевают „Земля в иллюминаторе”», — резюмирует Лебеденко. В «Мире фантастике» Сергей Бережной объясняет, как Брэдбери стал Брэдбери. Он показывает, как проза Брэдбери вписывается в историю американской фантастики: «Американская история укладывается в столь небольшое количество поколений, что древность оказывается поразительно близка. Молодой Рэй Брэдбери был современником Эдгара Берроуза. А Берроуз был сыном отставного офицера американской Гражданской войны, современника Эдгара По. Как поразительно коротка эта цепочка — всего два-три поколения, неполный век...» Эта публикация — очень подробный рассказ о жизни писателя и о том, как к нему пришла удивлявшая его самого слава.
Сайт посвященного фантастике телеканала Syfy представил список самых замечательных экранизаций Брэдбери — первая из них была снята в 1953 году. Ну а в «Коммерсанте» опубликованы избранные цитаты из его интервью и эссе — все они о том, «как книги сделали из него человека».
7. На Lithub появился перевод открытого письма арабских интеллектуалов в поддержку «просвещенного Ливана»: письмо подписали писатели, поэты, критики, ученые, художники, юристы из Марокко, Алжира, Ирака, Сирии, Бахрейна и других арабских стран, к ним присоединились и коллеги из Европы и Америки. 4 августа Бейрут потряс взрыв, оставивший ливанскую столицу в полуразрушенном состоянии: авторы письма указывают, что эта катастрофа не могла случиться в худший момент для страны. Они вспоминают о протестном движении в Ливане, требующем политических перемен и прекращения коррупции. «Разрушение Ливана будет иметь серьезные последствия для всего Ближнего Востока. Произойдет падение последнего бастиона плюрализма, разнообразия и открытости в регионе. Ливан утратит роль моста, соединяющего Восток и Запад, легких, поставлявших в арабский мир культуру и идею демократии». Вместо этого, по мысли авторов письма, в Ливане воцарятся изоляционизм и террор; подписавшиеся выражают поддержку движению за новый, справедливый и свободный Ливан.
8. В польском литературном сообществе произошло несколько громких событий. Писатели, актеры, режиссеры выступили против гомофобии, которая процветает в Польше при президенте Анджее Дуде; письмо, направленное председательнице Европейской комиссии Урсуле фон дер Ляйен, опубликовано в Gazeta Wyborcza. Письмо написали Ольга Токарчук, Агнешка Графф и кинорежиссер Агнешка Холланд, к нему присоединились, например, Педро Альмодовар, Маргарет Этвуд и Славой Жижек. Еще одно письмо, выражающее возмущение действиями варшавской полиции, задержавшей в начале августа 48 ЛГБТ-активистов, обнародовали польские детские писатели, издатели и иллюстраторы.
Тем временем больше 20 литераторов вышли из Общества польских писателей. Общество в прошлом году начало сотрудничать с Институтом литературы, «организацией, располагающей значительной бюджетной поддержкой, которая позволяет оплачивать работу писателей по ставкам, намного превышающим гонорары на польском журнально-издательском рынке». Диссидентов — а в их число входят ведущие польские авторы, например Ольга Токарчук, Адам Поморский, Ханна Краль, Адам Загаевский, Барбара Торуньчик, — эти деньги не прельщают, а Институт литературы они считают идеологическим органом, призванным «купить лояльность» тех, кто не согласен с политикой польских властей. «Институт литературы и его медийные органы — это институции, созданные на руинах богатого культурного пейзажа. <...> Предлагаемые ставки (уже ставшие притчей во языцех 500+ за стихотворение, 1 000 — за повторную публикацию, 2 000 — за рассказ) убедительно свидетельствуют о подлинной ставке всего предприятия: его цель в том, чтобы привлечь на свою сторону как можно больше писателей, которые должны легитимировать операцию в целом». Филолог и писатель Ежи Франчак напоминает, что ради богатых гонораров Института литературы польское министерство культуры лишило дотаций десятки журналов.
9. В Los Angeles Review of Books Гризельда Поллок разбирает новую совместную книгу супругов Марианны Хирш и Лео Шпитцера. Они уже много лет занимаются исследованием памяти через документ, семейный нарратив; именно Хирш предложила часто встречающийся сегодня термин «постпамять». Новая книга, «Школьные фото в текучем времени», посвящена школьным фотографиям, на которых запечатлены «формальные сборища учеников, зачастую одинаково одетых и смотрящих зрителю в глаза». Это детские фотографии — вне хорошо изученного контекста семейного альбома: дети здесь — члены институции, «идеологического аппарата государства», по Альтюссеру. Зачем, собственно, эти фотографии нужны и что, глядя на них, мы должны чувствовать? Хирш и Шпитцер пишут о художниках, которые превращают школьные снимки в материал для осмысления исторической травмы и феномена памяти: например, аргентинец Марсело Бродски помещает под лицами своих бывших одноклассников те сведения, которые смог о них собрать; чьи-то лица зачеркнуты или обведены кругом с подписями «Исчез», «Пропал без вести» — речь здесь идет о людях, убитых государством. Эмоциональность отношений зрителя со школьными снимками Хирш и Шпитцер приписывают «текучести» времени: такая эмоциональность может больше рассказать нам о роли фотографии в истории, чем сухие репортажные снимки войн и катаклизмов. Переприсвоение институциональных снимков — акт сопротивления модерной рациональности, которая приводит к историческим катастрофам (Поллок ссылается здесь на Зигмунта Баумана). Статичность, парадность этих фотографий как бы помогает высвободиться «неудобным», травматичным знаниям о запечатленных на них людях. По крайней мере, Гризельду Поллок книга Хирш и Шпитцера заставила пересмотреть свой архив школьных фотоснимков — и вновь задуматься о патриархальной системе, в которой такие фотографии становятся фасадом для абьюза, расизма и разного рода злоупотреблений.