Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
4 января в электричке Екатеринбург — Краснотурьинск я поставил себе задачу — прочитать за 2024 год пятьдесят книг на английском языке. Последние несколько лет я преступно мало читал, особенно на иностранных языках: не мог собрать себя в кучу и дочитать до конца даже самую худенькую книжку.
В этой же электричке запоем прочитал ироничный автофикшн Хэрри Мэтьюза «Моя жизнь в ЦРУ» — смешнейшая, эрудированная книга. Пообещал себе, что прочитаю еще пару книжек Мэтьюза, но руки пока так и не дошли. Под конец восьмичасового переезда взялся за «Приоткрытую завесу» Брайана Эвенсона — лиминальный хоррор Эвенсона вообще стал для меня главным лейтмотивом года: за двенадцать месяцев умудрился прочитать аж семь книг бывшего мормона.
После продуктивной поездки в электричке две недели не мог взять книгу в руки. Начал было уже открещиваться от челленджа, но неожиданно взялся за монструозный роман Брета Истона Эллиса «Осколки» — эта большущая книга напоминала мне, почему я так люблю Денниса Купера и почему так не люблю его подражателей.
Неудивительно, что после затянутой книженции Эллиса я решил заняться чтением/перечитыванием Купера — пролистал Closer, Frisk, Try и Guide (лучший роман писателя), а затем принялся за другого преступно недооцененного в России автора, Натаниэла Уэста. Прочитал «Видения Бальсо Снелла», «Подругу скорбящих» и остановился — замечательные, абсурдно смешные романы, но в процессе чтения отвлекался, хоть и получал удовольствие.
Вообще, первые полгода читал что попало, безо всякого плана и логики. Вот какие книги меня задели:
Филипп Ларкин — «Джилл»
Джесси Л. Андерсон — «Западный контингент»
Ишмаэль Рид — «Вольнонаемные гребцы»
Сесар Айра — «Призраки»
Джеймс Парди — «Неглубокая могила»
Джон Фэи — «До чего же довел меня блюграсс»
В начале лета решил поглубже покопаться в современном weird fiction — прочитал «Негативное пространство» Б. Р. Йегера, «Нижний мир» и «Реку сквозь деревья» Дэвида Пика, «Рыбака» Джона Лэнгана. От фантастики перешел к постмодернизму: наконец изучил Стива Эриксона — «Зеровилль» и Tours of the Black Clock убедили, что писателя хвалят не зря. Очень напористые и хорошо написанные романы.
Август выдался засушливым — ничего не читал, зато много писал сам. Как всегда, вернуться в строй помогли детективы. Абсолютно наобум начал читать серию триллеров Джо Р. Лансдейла о приключениях закадычных дружков Хэпа и Леонарда. Пусть сами сюжеты и не блещут оригинальностью, но у Лансдейла идеальный слух на вкусный диалог: почти каждую фразу Хэпа или Леонарда хочется распечатать и повесить на стенку, а затем позвать в гости друзей — пусть посмеются.
К началу зимы прочитал-таки пятьдесят книг. Вот какие книжки понравились больше всего:
Матиас Энар — «Ежегодный пир Погребального братства»
Уильям Т. Вольманн — «Навстречу всему»
Харальд Вётманн — Awake
Роберт Кувер — «Нуар», «Открытый дом»
Под конец года загнал себя в малоразрешимую кабалу — впервые за много лет начал читать несколько книг одновременно: Herscht 07769 Ласло Краснахоркаи (роман, написанный одним предложением), «Империю тишины» Кристофера Руоккио (классический приключенческий sci-fi — от зауми тоже нужно отдыхать) и «Киноистории» Александра Клюге (сборник микрорассказов гениального режиссера).
Пока прочитал только Краснахоркаи, но шагать в новый год с долгами не шибко хочется — придется встречать канун с книгой в каждой руке. А я и не жалуюсь.
Год начался с Набокова. Захотела перечитать «Лолиту». Почему — не знаю. Но не вышло. Книжки я за неимением времени обычно слушаю. «Лолиты» в аудиоформате не нашлось, поэтому я взялась за «Король, дама, валет». Захотелось еще. Послушала «Камеру обскуру» и «Защиту Лужина». Так вот. Набоков — настоящий method actor от литературы. То слепнет, то страдает галлюцинациями — и все убедительно. Страшно убедительно. Страшно в прямом смысле.
Потом я начала слушать «Приглашение на казнь». Закончить не смогла — стало плохо. И что же вы думаете? Через неделю пошла гулять с «Процессом» Кафки в наушниках. Я уже читала его раньше, но (да простят меня те, кто считает аудиокниги «ненастоящим» чтением), по-моему, это тот случай, когда аудиокнига лучше. Спишь наяву. И сон такой гадкий — мутный, черный, липкий. После таких снов обычно просыпаешься уставшим, с больной головой и смутной тревогой. Дослушала до конца.
Вторая половина года — дневниковая и эпистолярная проза. Мемуары Анны Федоровны Каменской, которые нужно читать, сидя в кресле-качалке под тусклым торшером с бахромой. Письма художницы Зинаиды Серебряковой и воспоминания о ней современников — книжка грустная и довольно увесистая, как раз чтобы настучать по голове тем, кто заявляет, что «художник должен быть голодным». Сбивчивые, рваные дневниковые записи Михаила Кузмина 1917–1921 годов (огромное спасибо Александре Пахомовой!).
А закончился год совершенно дурацкой и в то же время удивительно поэтичной книжечкой «Русские эротические сказы» Игоря Гергенрёдера. Читалась в дороге от скуки. Скуки не было. Согласно автору, «сказы» эти — настоящее устное творчество, собранное где-то в Приуралье в 1970-х. Но манера везде одна и та же. Впрочем, это не важно. Что за язык! Это как взять кудрявый слог Ремизова, разбавить его музыкальными экзерсисами Каравайчука и щедро приправить эстетикой небезызвестного взрослого фильма об эротических похождениях колобка. Знаете ли вы, что такое «кутак-задвигун», «навздрючь-копытце» и «балабончики» ? Я вот знаю. Но вам не скажу.
Так получилось, что в этом году я не дочитал до конца ни одной книги, а еще не прочитал ни одной книги, что называется, «для души». Помню, как в детстве подобрал с асфальта монетку и бабушка тут же выбила ее у меня из пальцев, потому что монетка была, по ее словам, заговорена цыганами и высосала бы душу, если бы я ее присвоил. Теперь мне любопытно, как сложилась бы моя жизнь, подними я монетку, а 2024 год я начал с книг Петра Анатольевича Куценкова — «Догоны, XXI век: Путевые записки шуточного родственника» и «Дети дождя: ногом, теллем и догоны», написанной в соавторстве с Дарьей Ванюковой. Французский этнограф Марсель Гриоль, посетивший в первой половине XX века африканское племя догонов, сообщил научному сообществу о том, что народ, не имеющий письменности, в курсе существования трех спутников планеты Сириус, которые и в обычный телескоп (прибор, с которым тогда еще не были знакомы догоны) сложно увидеть, а просто посмотрев на ночное небо — невозможно. Этот и другие космогонические мифы догонов, вероятно, были мистификацией французского этнографа, а Петр Анатольевич посетил Мали как раз с целью изучить культуру догонов и выяснить, как на самом деле живет этот народ.
Оздоровительные и просто приятные прогулки с псом оказались еще и образовательными — во время их я прослушал около десяти аудиокниг в жанре любовное фэнтези, среди которых точно были: «Второй шанс для попаданки» Санны Сью, «Скандал на драконьем факультете» Тальяны (не опечатка) Орловой, «Институт будущих магисс» Анны Платуновой и «С драконами не разводятся» Юлии Ханевской. Нельзя сказать, что эти книги сыграли какую-то хоть чуть-чуть важную роль в моей жизни или что какая-то из них мне запомнилась, но это привело меня к мысли, что если Вселенная бесконечна и в ней происходили, происходят и будут происходить все возможные варианты событий, то можно предположить, что есть время, когда происходят события, описанные, например, в книге «Попаданка я и моя драконья семья», и настоящий кошмар, в сравнении с которым кошмары нашего мира кажутся сущим пустяком, — это быть заброшенным в то время из своего нынешнего.
На самом деле книг в этом году было много и про каждую можно было бы что-то сказать, но я добавлю только одну, которая, кстати, попалась мне совсем недавно, — это роман «матерого Мастера Церемоний и организатора феерических вечеринок» эм-си ЧЕ с названием из нулевых: Vintage, изданный «Амфорой» в 2005 году. В романе главный герой, известный рок-музыкант, по какой-то необязательной причине приезжает из гламурной (снова нулевые) Москвы в Пермь и просто живет свою жизнь, но уже в другой, негламурной действительности. Мое внимание привлекла Пермь, поскольку большую часть жизни я жил именно в этом городе, и мне сразу захотелось почувствовать призрачность узнавания Перми нулевых, что я с удовольствием и сделал. К тому же сочинение эм-си начинается загадочно и многообещающе — «Тем летом птицы остервенело и дерзко срали на город с высоты птичьего полета...»
Наверное, мой самый примечательный читательский опыт 2024 года — знакомство с романом Александра Тарасова «Ортодоксы». Узнал я про него еще в прошлом году, когда листал в РНБ советский журнал «Земля советская» (1929–1933), где роман публиковался частями. Показалось, что это такой раннесоветский Довлатов — в частности, зацепил и развеселил следующий отрывок:
«Декламировал Нюре — Есенина.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, сулил мне бог...
(Я прилично декламирую и, кажется, очень красив кажусь в то время).
Сделал несколько грубоватую выходку. Вообще иногда мне свойственны грубости. Испытал, как на нее подействует.
Сыпь, гармоника! Скука! Скука!
Сидит, молчит.
Пей со мной, паршивая сука!
Пей со мной!
Вздрогнула, но, кажется, ничего. Только рот плотнее сжала.
Пей, сука, пей.
Немного покраснела, но не остановила. Давно так хорошо не декламировал Есенина».
Решил, что надо обязательно найти роман и прочесть. К моему удивлению, его не оказалось даже в библиографии Тарасова в статье о нем в википедии, не говоря уже об онлайн-версии текста. К счастью, в той же РНБ обнаружилось единственное книжное издание 1931 года.
При сравнении с журнальной версией находятся отличия — например, процитированный отрывок лишился матершины. Ну, что ж поделаешь. Заказал, пришел и прочел книгу за один присест. Ох и славно же было: февраль, за окном холод, а я в уютном читальном зале с отличной книжкой. И пусть весь мир подождет.
О чем «Ортодоксы»? Наверное, можно сказать, что это нечто вроде «Дневника Кости Рябцева» и прочей школьной прозы тех лет, но со своими особенностями. В них грандиозное количество живой письменной речи: все постоянно и без зазрения совести читают письма, стихи, дневники друг друга. Например, кусочек про Есенина — это из записок местного поэта Кольки Стеблева.
Книжку я на всякий случай отфотографировал — не шибко качественно, но разобрать можно. Если кому-то вдруг требуется, то кликните здесь.
И еще вот какая штука: в 1931 году «Ортодоксы» вышли с подзаголовком «книга первая». А есть ли вторая? Оказывается, есть. Хоть и неясно, целиком и в доступном ли для чтения состоянии, но информация с сайта архивов Вологодской области скорее обнадеживает. Вероятно, следует заняться. Возможно, мне пригодилась бы помощь какого-нибудь неравнодушного книгочея из тех краев.
Что касается прочего чтения за 2024 год, то это были, как правило, случайные книги, которые почему-то встретились на жизненном пути. Вот те, что я мог бы выделить: «Грех межзвездный» Филипа Жозе Фармера, «Дневник 2002–2006» Александра Маркина, «На краю жизни» Чхона Мёнгвана, «Саранча» Сергея Буданцева, «Кто там ходит так тихо в траве» Сергея Вольфа, «страшилочная» трилогия о Серебряных прудах Антона Иванова и Анны Устиновой, «Город знакомых незнакомцев» Чхве Инхо, «Мошенник на Поле чудес» Валерия Сотникова, «Лето с чужими» Таити Ямада, «25 лет в плену у веселых и находчивых» Валерия Хотнога, «Подарок из космоса» Уильяма Котцвинкла, «Жуки» Ника Арнольда, «Акулина в бизнесе, или Три жизни...» Евгении Кузнецовой, «Прекрасная второгодница» Валерия Алексеева, «Картошка в натюрморте» Феликса Ветрова, «Психомашина» Виктора Гончарова.
И отдельным образом очаровала книга про осьминогов — «Приматы моря» Игоря Акимушкина. Здесь и восьминогие романтики, и восьминогие танцоры. Прекрасный и трогательный ретронаучпоп.
О некоторых прочитанных книгах я уже рассказывал в течение года на «Горьком». Все они по-своему достойны вашего внимания, отдельно отмечу лишь роман Карло Леви «Христос остановился в Эболи». О некоторых еще я надеюсь рассказать подробно в январе-феврале, о каких-то говорить не хочется, а о чем-то в двух словах не получается. Вот, например, перечитывал я «Государство» Платона, ну и что тут скажешь... Прав он был во всем, конечно. Так что поделюсь некоторыми чуть менее тривиальными соображениями.
Жорж Бернанос. Униженные дети. Дневник 1939–1940. Довольно непростое чтение со многих точек зрения. Тематически эти записи примыкают к поздней межвоенной публицистке, издававшейся по-русски в сборнике «Сохранять достоинство» 1988 года. Однако в дневнике Бернанос выступает едва ли не яростнее и парадоксальнее, чем в других работах. В первую очередь он рассчитывает на сочувствие, только за которым и может последовать попытка настоящего понимания. Поэтому он стремится вывести читателя из спокойного интеллектуального равновесия и бьет прямо по болевым точкам предрассудков и догматизма. Его рассуждения нельзя просто так ни принять, ни опровергнуть, а их интонация создает почти невыносимое напряжение. При этом текст устроен довольно прихотливо и скорее производит впечатление памятника модернистской литературы, нежели отчаянного крика мятущейся души. Мировоззрение Бернаноса трудно провести по какому бы то ни было разряду, включая банальные «оптимизм» и «пессимизм». Как любой зрелый человек, он сложен. Поскольку он человек, постольку он не теряет духа даже в самых тяжелых обстоятельствах. Ведь ничего более достойного не остается.
Йозеф Рот. Отель «Савой». Очередной год прошел без переиздания шедевральной «Легенды о святом пропойце». И никому за это как будто бы даже не стыдно! Ну, по крайней мере, переиздан вот этот замечательный роман о судьбах заблудившихся путников из старого мира в новый, которым отель заменяет навсегда потерянный дом. В финале, разумеется, и он летит ко всем чертям, но главное в жизни — не финал, а дорога к нему. Рот провел добрую часть жизни в скитаниях между такими отелями, так что бытовые коллизии постояльцев он описывает со знанием дела. Синефилам книга может отдаленно напомнить фильм «Бартон Финк» — конечно, с поправкой на разницу в местном колорите, времени действия и характере юмора, у Рота гораздо более жизнерадостном, чем у Коэнов. Как любого вменяемого человека, его интересуют ножки танцовщицы из соседнего номера, а не ее голова в коробке. Правда, и размах трагедии тут шире, поэтому судьба стучится не из соседнего номера, а откуда-то совсем извне, грозя погубить героев вместе с хором. Через каких-то 15 лет уже тяжело болеющего и сильно пьющего Рота в очередном парижском отеле добьет удар из-за новости о самоубийстве его друга Эрнста Толлера. Еще через год нацисты займут город, и так бесславно закончится блеск старой Европы. Уже в двадцатые годы, сразу после первого акта этой пьесы, Рот понимал, к чему идет дело, но тем слаще и в то же время невыносимее была его критическая ностальгия по временам непростым, а все-таки куда более понятным и родным.
Ричард Эдгар Пайпс. Россия при старом режиме. И Толлер, и Рот оставили воспоминания о своих путешествиях в «молодую советскую республику». Кажется, до самого распада Союза профессор Пайпс не бывал где-либо восточнее Вислы, но это не помешало ему стать одним из самых влиятельных русистов и советологов. Его работы вызывают и теоретические возражения, но чаще провоцируют идеологическую критику, причем как со стороны ранимых «патриотов», так и представителей «западничества», в том числе зарубежных. Скажем прямо, история российской государственности, как ее ни крути, весьма и весьма неприглядна при любом порядке. Как и любой ее исследователь, Пайпс по-своему пристрастен, но вполне объективен. Как советолог, он пишет скорее о враге, но с интересом и сочувствием к людям, поскольку полагает, что бытующее среди его друзей понимание российской истории недостаточно. Подчеркивая отличия местных отношений государства и общества от привычных европейцам, он констатирует и анализирует их специфику. Его тон критичен, но вообще-то довольно спокоен. В конечном счете понимание интересует его сильнее, чем вынесение приговоров, и потому он погружается в самые разные аспекты своего предмета — от географических условий до социального устройства и особенностей политического мышления, в том числе опираясь на работы российских и советских историков. Короче говоря, не так страшен Пайпс, как его малюют. Читателей смелых, пытливых и свободных от предрассудков его книги, несомненно, сподвигнут на собственные размышления и поиски, независимо от их взглядов. А тем, кто зависит от взглядов, прочитать их будет полезно вдвойне.
Питер Браун. Мир поздней Античности. По старой недоброй традиции высокие достижения западной учености часто доходят до русского читателя с изрядным запозданием. Конечно, ценность по-настоящему значимых произведений от этого не снижается. Уже ставший классическим труд 1971 года посвящен эпохе, в течение сотен лет и вовсе не существовавшей в глазах потомков, так что в данном случае опоздание сравнительно небольшое. Читать книгу одно удовольствие, особенно читателю, настроенному сколь бы то ни было идеалистически, ведь Браун изображает пеструю культуру Средиземноморья II–VIII вв. с куда большими оптимизмом и верой в силу духа, нежели утешавшийся философией «последний римлянин» Боэций. Вопреки неумолимому распаду самой материи старого мира, наперекор кажущемуся триумфу варварства над цивилизацией, человек смог сохранить достоинство и двинуться вперед, порою исподволь и с большим трудом, но все-таки прогибая изменчивый мир под себя. Правда, тогда на смену языческой науке приходило учение о спасении, дававшее не только утешение, но надежду и, стало быть, опору. Большой вопрос, поможет ли новое язычество нашей безымянной эпохи хотя бы приблизиться к вершинам духа древних.
Осип Мандельштам. Четвертая проза. Человек заговорил стихами не из поэтических, а из практических соображений. С незапамятных времен к рифме прибегают для пущей убедительности. Не просто так легендарные законы Ликурга и всякие священные писания традиционно излагались в стихах. Поэзия в этом смысле — глубоко примитивное искусство. С течением времени человек высказывался все более изощренно. Даже песни о любви постепенно лишились и рифмы, и любви, и всего святого. Теперь поэты нужны, чтобы писать прозу. Поэзия же дело слишком прозаическое. Мандельштам понял это сто лет назад, за что заслужил всеобщие почет и уважение. В очередной раз он показал, что из бытового мусора, мелких интриг и частных обид великий поэт способен выплавить сияющий алмаз, пускай даже ценой своей жизни. Будет ли он огранен ритмом или нет, совершенно не важно. Настоящая поэзия, как завещали нам безнадежно древние греки, являет себя в творении чего-то доселе не бывшего. Поэзия — это поступок, убедительный сам по себе, но только самый сильный поэт превращает поступки в поэзию.
Роберто Боланьо. Дикие сыщики. Вопреки невесть откуда взявшейся репутации радикального пост- или метамодерниста, писавшего для высоколобых критиков, Боланьо был автором доступным и даже увлекательным. Ему нужно было зарабатывать на жизнь, поэтому писал он много, избегая опасности графомании лишь тем, что превращал свою жизнь в рассказ, а рассказ — в жизнь. Его лучшие произведения посвящены примерно одному и тому же: скитаниям неприкаянных молодых поэтов по белому свету — от американских диктатур до каталонских пляжей. Короче говоря, жизни во всех ее проявлениях. Испортить Боланьо трудно, поскольку стиль его незатейлив. Больше всего он интересовался тем, что происходит и, главное, не происходит с героями. Умело разворачивая сравнительно простые сюжеты, порой при помощи откровенно бредовых по меркам реального мира мотивировок, он умудряется вдыхать в кипящую событиями фабулу атмосферу недосказанности, возникающего из ниоткуда беспокойства, ощущение незримо надвигающегося, но лишенного внятных очертаний будущего. Именно в этом Боланьо по-настоящему близок одному из своих кумиров — Хулио Кортасару. Сами по себе эксперименты со структурой романа не так интересны. Все дело в том, чтобы с их помощью позволить хотя бы на мгновение прикоснуться к той интенсивности жизни, которой у читателя никогда не будет. Душой пуститься в приключения, на которые мы не отважимся. Придумать другой мир по образу и подобию реального, слишком осязаемого и прозаического. В конце концов, чего еще требовать от художественной литературы?
Труд переводчика сильно деформирует практики чтения — у каждой работы свои профессиональные заболевания. Времени на «обычное» чтение часто попросту не остается, а книги, появляющиеся под рукой в процессе перевода — прежде всего из ссылок и сносок в том, что переводишь, — неизбежно читаются фрагментарно и отрывочно. Именно так пару лет назад на моем горизонте появился роман китайской писательницы Ван Аньи «Песнь о бесконечной тоске» — о нем я узнал из одной книги, которую переводил, сразу понял, что эту вещь надо когда-нибудь обязательно прочесть, поставил на полку и вот наконец добрался.
Знаменитое определение Гегеля гласит, что роман — это эпос частной жизни, и книга Ван Аньи, написанная относительно недавно, чуть меньше трех десятилетий назад, напоминает о том, что неоднократные похороны классического романа (с почестями и без) были, мягко говоря, преждевременными. Этот более чем 500-страничный текст прекрасен именно своей предсказуемостью, тем, что все в нем на своем месте: сюжет, система персонажей с пресловутым психологизмом, приемы работы со временем и пространством — в общем, совершенно олдскульная вещь, которая не предполагает, что ее проглотят за пару вечеров и благополучно забудут. Когда твое личное читательское время сокращается до минимума, читать надо только то, что приносит настоящее удовольствие от текста. И конечно — от блестящего перевода Марии Семенюк: что там было в оригинале на китайском, можно только догадываться, но на русском роман Ван Аньи сразу же оказался для меня в той нише, где живут классические переводы Голышева, Любимова или Апта.
Несмотря на всю свою камерность, я бы даже сказал, прустовщину, «Песнь о бесконечной тоске» — это полноценный исторический роман, как, впрочем, и «Поиски утраченного времени». Повествование о жизни героини Ван Цияо занимает почти полвека — само по себе заявка на историчность, — и, хотя исторические события от прихода к власти в Китае коммунистов до эпохи «реформ и открытости» чаще всего выступают далеким фоном частной жизни, история постоянно врывается в шанхайские кварталы-лунтаны, как бы они ни пытались отгородиться от внешнего мира. В определенном смысле это роман о внутренней эмиграции, которая может оказаться столь же опасным предприятием, как vita activa, поскольку оставляет наедине с собой, — а в этом внутреннем мире с большой вероятностью может не обнаружиться ничего, кроме бесконечной тоски. В общем, очень подходящий текст, чтобы перевернуть последнюю страницу за несколько дней до нового года и в который раз попробовать оставить эту тоску в прошлом.
В этом году я читал самые разные книги, но отобрал для вас три, так или иначе связанные с американской культурой, — это мое давнее увлечение, о котором я пишу в телеграм-канале «Bentonia».
Clayton Atrius. Two Arms and a Head: The Death of a Newly Paraplegic Philosopher (2008)
В 2006 году жизнелюбивый тридцатилетний американец Клэйтон Шварц отправляется в путешествие на мотоцикле от Сиэтла до Аргентины. На третьей неделе пути неподалеку от Акапулько ему под колеса бросается испуганный осел; когда Клэйтон приходит в себя в мексиканском госпитале, то узнает, что его тело парализовано ниже груди.
Клэйтон, выпускник философского факультета и отъявленный максималист, думал составить хронику трехмесячного путешествия на мотоцикле, но в результате написал что-то вроде развернутой предсмертной записки. Принимать эту новую реальность, в которой он всего лишь «две руки и голова, таскающие за собой две трети трупа», он не захотел.
Автор полагает, что людям в его положении неизбежно приходится извращать отношение к собственному телу, размышляет над местом инвалида в обществе, этикой самоубийства — и ни к каким утешительным выводам не приходит.
«Наглядный пример: паралитик, который не может пошевелить ничем кроме шеи и дышит с помощью вентилятора, утверждает, что такие, как он, — „активная группа, способная к самым разным видам деятельности, ничуть не хуже большинства людей без ограничений“. Да он же гребаная голова. Голова! На что он, черт возьми, „способен“?
Разве вас это не пугает? Перспектива иметь четыре парализованные конечности ужасает сама по себе, но представьте, что при этом вы еще будете делать подобные заявления».
David Mamet. Three Uses of The Knife (1998)
Познавательное эссе известного драматурга и режиссера Дэвида Мэмета (Glengarry Glen Ross, House of Games, Wag the Dog) о природе драмы — вернее, о человеческой потребности в ней, о нашей необходимости свести окружающую действительность к драматическому сюжету.
Мэмет пишет, что в повседневной жизни американцы, как правило, говорят пятистопным ямбом; что театральное представление, подобное магии и религиозному обряду, есть акт веры и подчинения; что структура драматического повествования не только не произвольна, а вообще бессознательна — раз и навсегда глубоко заложена в нас природой. Большая часть книги посвящена вопросам лжи, ритуала и совести.
Мэмет утверждает, что в центре любой хорошей драмы лежит предательство, поданное в том или ином ключе. Заглавие книги, «Три способа использовать нож», отсылает к словам блюзмена Хадди Ледбеттера: «Ножом ты режешь хлеб, чтобы были силы работать; ножом ты бреешься, чтобы выглядеть хорошо для любимой; а коли обнаружишь ее с другим, то ножом вырежешь ее лживое сердце».
«Природа велит нам строить гипотезы на основе нашего восприятия, а затем сводить их к знанию, на которое мы будем опираться в действии. Это наше особое средство адаптации, наш птичий полет, наш уникальный инструмент выживания. И драма, музыка, искусство есть торжество этого инструмента, как тяга вальдшнепа в брачной лихорадке, как гигантский прыжок кита. Так специфически выражается у нашего вида избыток способностей / сил / навыков / стойкости / любви. Козлы скачут, а люди творят».
Larry Brown. Big Bad Love (1990)
Ларри Браун (1951–2004) входит в тройку самых известных реднек-прозаиков вместе с Гэрри Крюзом и Барри Ханной; в прессе даже встречается устоявшееся выражение «Harry, Barry and Larry».
Big Bad Love — сборник из десяти рассказов об американской глуши, в которой герои Брауна чахнут, незаметно для самих себя потеряв землю под ногами.
Они бесцельно ездят взад-вперед на пикапах; тянут время и канючат, боясь ехать сначала на работу, потом домой, к жене; бесконечно пьют пиво, стреляют по стеклянным бутылкам и мечтают однажды встретить прекрасную грудастую незнакомку у музыкального автомата в баре.
Звучит ужасно, однако читать Брауна почему-то приятно, хотя на деле все рассказы собираются в один бесконечный внутренний монолог какого-то неудачника и забываются через неделю. Пользователи популярного сервиса Goodreads называют такое Loser Lit.