Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Игорь Виноградов. Гоголевская энциклопедия. Произведения, наброски, подготовительные материалы. В 7 т. Т. 1: А—Ж. М.: ИМЛИ РАН, Река времен, 2024
Объем работы, проделанный составителем «Гоголевской энциклопедии», пугает: по-хорошему, такие издания следует делать большим коллективом, поскольку нельзя же объять необъятное, но, как показывает практика, иногда можно. Впрочем, Игорю Виноградову, по всей видимости, не привыкать — изучением жизни и творчества Гоголя он плотно занимается с середины 1990-х, сделал за это время, мягко говоря, немало и собрал обширнейший материал, что позволило ему самостоятельно взяться за энциклопедию, в которой в алфавитном порядке рассматриваются все тексты Николая Васильевича вплоть до самых незначительных отрывков и набросков. Идея заключается в том, чтобы дать читателям и исследователям максимально широкий контекст, биографический и историко-литературный, с привлечением всех доступных на сегодняшний день источников (а они как вводились в оборот, так и продолжают вводиться), и в конечном счете дать окончательный ответ на любимый многими вопрос «что хотел сказать автор». Уложить в голову информацию хотя бы из одной статьи, посвященной какому-нибудь из ключевых произведений Гоголя, скажем «Вию», — задача сама по себе нетривиальная, поскольку сведений там приводится столько, что безо всякого преувеличения может закружиться голова. Одни только варианты происхождения слова «вий» и возможные литературные и фольклорные источники, на которые мог опираться автор, перечисляются страницами, и хотя в сумме все равно получается, что автор все это вытащил сугубо из собственной головы, но зато картина тщетных исследовательских усилий, не ослабевавших десятилетиями, получается весьма цветистая.
Сам Виноградов для интерпретации гоголевских текстов обращается в первую очередь к параллелям с его собственными произведениями, сочинениями современников и духовной литературой. С последним, на наш взгляд, возникает некоторый перекос: автор последовательно громит все, что было написано о Гоголе в рамках радикально-демократической и советской марксистской традиций, поэтому Николай Васильевич на всех этапах творческой эволюции оказывается православным и верноподданным до мозга костей писателем, антиромантическим и даже антизападным, клеймящим декабристов и воплощающим в образах казаков и чертей идеи, почерпнутые в Библии и трудах отцов церкви. Спору нет, толкований предвзятых и даже прямо идиотских существует немало, рядить Гоголя в одежды «революционного демократа» было неостроумным фокусом, но и при чрезмерном усердии, направленном в противоположную сторону, тоже можно перестараться. Например, имя «Хома Брут», по мнению автора, указывает на то, что главный герой «Вия» — закоренелый грешник (Брут = Иуда), а весь сюжет повести строится вокруг идеи пожирания зла злом, то есть получается, что содержание его сугубо духовно-нравственное, а читатели этого просто пока не поняли. Согласиться с такой сильной интерпретацией сложновато, однако отдать должное создателю столь фундаментального труда (только в первом томе, набранном мелким и очень мелким кеглем, больше тысячи страниц) это, конечно же, не мешает.
«В образе помещика Тентетникова Гоголь продолжил свои размышления над темой декабристского заговора. Прежде всего в этом образе он воплощает мысль о тщетности и бесплодности движения декабристов [Виноградов 2007а: 142-143]. На это, в частности, указывает само фамильное прозвище гоголевского героя. По наблюдению исследователя Л. Васильева (Васильев: 225), фамилия Тентетников образована Гоголем от содержащегося в словаре гоголевского Миргорода 1842 г. слова „Тендитный — слабосильный, нежный“ [Гоголь 1842–1843. 2: 490; Гоголь 1994. 1/2: 404]. Это слово встречается в „Старосветских помещиках“ — в реплике помещицы Пульхерии Ивановны: „...Я знаю вашего кучера, он такой тендитный да маленький...“ (Гоголь 1842—1843. 2: 25) (в черновой редакции: „...он такой хилый...“; Гоголь 1937–1952. 2: 469). В этом свете обе фамилии героя второго тома — и Тентетников и Дерпенников — прямо перекликаются с гоголевской характеристикой в Выбранных местах из переписки с друзьями поэта Н. М. Языкова, автора цитируемого Гоголем — в связи с этой характеристикой — стихотворения „Дерпт“: „Его язык “... был на тощих мыслях и бедном содержании, как панцырь богатыря на хилом теле карлика“».
Мэри Бирд. Смех в Древнем Риме. Как шутили и над чем смеялись в Вечном городе. М.: АСТ, 2025. Перевод с английского П. Зайкова. Содержание
Во вступлении известная британская исследовательница Античности Мэри Бирд приводит рассказ сенатора II века н. э. о перформансе императора Коммода в Колизее. Коммод мнил себя великим гладиатором и живым воплощением бога, стрелял в зрителей из лука и наконец приблизился к ним, держа в одной руке отрубленную голову страуса, а в другой — окровавленный меч. Вид ухмыляющегося безумца с оружием на расстоянии вытянутой руки вызвал у свидетеля приступ плохо контролируемого хохота.
Эта сцена, говорит историк, заставляет нас задаться тремя вопросами. Первый — что веселило римлян (по меньшей мере тех, о ком можно судить по историческим источникам)? Второй — какую роль смех играл в римском обществе, что считалось достойным смеха, а что — нет? Третий — насколько мы можем разделить древнеримское веселье и искренне захохотать над тем же, над чем надрывали живот благородные мужи той эпохи? На все эти вопросы оксфордский профессор отвечает, опираясь на широкий круг авторов — от Горация до Апулея, — и это чрезвычайно увлекательное чтение.
«Многие абсолютно уверены, что глагол „adridere“ всегда подразумевает либо одобрительный, либо льстивый смех, хотя это далеко не так. У него действительно есть такое значение: Овидий в „Науке любви“ советует присоединяться („adride“) к смеху возлюбленной всякий раз, как она рассмеется; характерная черта комического подхалима — „всем угождать и поддакивать“, в том числе и смехом („adridere omnibus“); а Гораций использует это слово в значении „смеяться сочувственно“. Но оттенок согласия и одобрения присутствует далеко не всегда, о чем красноречиво свидетельствуют словосочетания вроде „saevum adridens“ („дико хохоча“)».
Жиль Делез, Феликс Гваттари. Капитализм и шизофрения. Анти-Эдип. Т.1. М.: РИПОЛ классик, 2025. Перевод с французского С. Мухамеджанова. Содержание
«РИПОЛ классик» с помпой перевыпустили двухтомник «Капитализм и шизофрении», причем первый том — в новом переводе. «Анти-Эдип» Жиля Делеза и Феликса Гваттари, написанный в 1972 году, — это яростная шизоатака на психоанализ, авторы обвиняют корпус фрейдовских идей в том, что он воспроизводит структуры традиционной семьи, которые, по их мнению, служат опорой для капитализма. Их идея заключается в том, что желание не должно быть заперто в клетке Эдипова комплекса, оно должно быть освобождено, чтобы создавать новые формы жизни, новые связи, новые миры. Они предлагают концепцию «машин желания» — механизмов, которые непрерывно производят реальность, соединяя людей, объекты и идеи в бесконечных потоках.
Спустя полвека запал «Анти-Эдипа» кажется наивным. Капитализм, как выяснилось, прекрасно себя чувствует и без патриархальных ценностей, а освобожденное желание чаще становится новым товаром, чем производит революции. Но новый перевод может вызвать интерес, который эта книга заслуживает, — хотя бы потому, что мы барахтаемся в облаке интуиций и понятий, придуманных философской двоицей.
«Как только исчезает присущее машине структурное единство, как только развенчано присущее живому существу личное и специфическое единство, становится видна прямая связь между машиной и желанием, машина становится сердцем желания, машина становится желающей и желание машинируется. Не желание внутри субъекта, а машина внутри желания и остаточный субъект сбоку, рядом с машиной, в ее окрестности, приставший к машине паразит, аксессуар вертебрально-мащинированного желания».
Джереми Эйхлер. Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти. М.: Corpus: АСТ, 2025. Перевод с английского Татьяны Азаркович. Содержание. Фрагмент
Герои этой книги — Рихард Штраус, Арнольд Шенберг, Дмитрий Шостакович и Бенджамин Бриттен — композиторы совершенно разных школ, традиций и личных творческих интенций. Объединяет их стремление посредством музыки описать то, что не поддается описанию в миметических родах искусства, — две страшные страницы в истории XX века: Вторую мировую войну и Холокост. «В годы войны они стояли у разных окон, откуда открывался вид на одну и ту же совершавшуюся катастрофу», — замечает автор этой книги Джереми Эйхлер.
В «Эхе времени» читателю предлагается посмотреть, что же там увидели авторы «Метаморфоз», «Выжившего из Варшавы», «Бабьего Яра» и «Военного реквиема». Естественно, красной нитью через все повествование проходит хрестоматийный афоризм Теодора Адорно о стихах после Освенцима, которые суть варварство. По поводу этой сентенции написаны библиотеки книг, по поводу чего поэт Михаил Гронас однажды лаконично заметил: «Это — двадцать три миллиона девятьсот пятьдесят три тысячи сто восемьдесят шестое стихотворение после Освенцима (цифра неточная)».
Почему же эта цифра продолжает расти в геометрической прогрессии, вопреки любым академическим штудиям и общественному консенсусу, ведущему к парадоксу: «Память о трагедии должна быть увековечена в искусстве, но при этом память о трагедии не должна быть предметом искусства»? По сути, книга Джереми Эйхлера посвящена не только отдельным произведениям и их авторам, но самой природе человеческого творчества, преодолевающего душевные страдания и в то же время способного служить неиссякающим источником этих самых душевных страданий.
Дон Дж. Уайет. Чернокожие в Древнем Китае. СПб.: Academic Studies Press / БиблиоРоссика, 2024. Перевод с английского Елены Нестеровой. Содержание
Вы наверняка слышали «новости» о том, как с афиш голливудских фильмов в Китае удаляют чернокожих актеров, а цензоры вырезают из них целые сюжетные арки с небелыми персонажами. На подобные печальные «курьезы» некитайский человек смотрит через привычную нам призму расизма с сопутствующим удивлением и осуждением.
При этом мы, следуя моральному рефлексу, забываем, что китайский «расизм» исторически, социально и культурно устроен все-таки заведомо иначе, чем знакомая нам человеконенавистическая идея о превосходстве либо неполноценности той или иной части рода людского.
Монография Дона Дж. Уайета посвящена истории первых реальных контактов китайцев с «черными людьми», которые пришлись, если автор не ошибается (а он вряд ли ошибается), на VII век нашей эры, в эпоху Тан. Встрече этой предшествовал, так сказать, «прогрев»: в империи уже были наслышаны о людях с черной кожей, которые, как представлялось слышащим, занимают промежуточное звено между животными и «настоящими» людьми.
Подобные предрассудки, подкрепленные суеверным ужасом, и определили судьбу африканцев, которым довелось встретиться с подданными империи: их заковали в кандалы и компактно расселили по окраинам китайского государства.
При этом Уайет избегает ставшего привычным выдирания волос на голове и груди в связи с безусловно прискорбными и несправедливыми событиями, описываемыми в книге. Ему куда важнее не призвать угнетателей к историческому ответу, а использовать этот свежий для большинства читателей пример как повод заглянуть в саму суть противоестественных человеческих отношений, построенных на коллективной доминации и коллективном подчинении.
«Мы только выигрываем, отдавая себе отчет в том, как опасно относиться к тому, что было, возможно, в прошлом, слишком сильно отталкиваясь от того, что возможно в настоящем. Неспособность сделать это не только не принесет результатов, но и введет в заблуждение. Однако, обращаясь к вопросу о том, когда китайцы впервые осознали существование Африки, мы не можем отрицать, что мы сегодня оказываемся втянутыми в борьбу, больше связанную с преодолением исторического, чем географического расстояния, поскольку еще одним побочным продуктом тезиса о „сжимающемся мире“ стало его влияние на утверждение идеи о постоянно отдаляющемся прошлом, которая давно уже прочно укоренилась в сознании большинства из нас».