С Жан-Люком Нанси я познакомилась в самом начале 1990 года, когда по приглашению Лаборатории постклассических исследований в философии он приехал в Москву. Вместе с Сюзан Бак-Морс, приезжавшей в то же время, он должен был концептуально подготовить визит Жака Деррида, который и состоялся через месяц, в феврале. Помню, как в буфете Академической гостиницы на Октябрьской накануне его выступления мы пили чай из граненых стаканов и он делился со мной, своим переводчиком, заметками, которые потом и были преобразованы в лекцию. Лекция называлась «Сегодня», и читал ее Нанси по-английски. Несмотря на его старания заранее обговорить все основные моменты, по ходу выступления случилось непредвиденная трудность. Рассуждая о субъекте, способном удерживать в себе свои противоречия (тезис позднего Гегеля), Нанси употребил слово, похожее на «law». Я не задумываясь перевела его как «закон». Однако сидевший в зале Леша Гараджа тихо и внятно произнес: «любовь». Возникло небольшое замешательство. Тогда Нанси, повернувшись ко мне — мы сидели рядом за столом лицом к аудитории, — по-русски воскликнул: «Я люблю тебя!» Все сомнения тут же были сняты.
Текст этой лекции (замечу, весьма непростой) переведен и давно опубликован. В ней говорится о беспредпосылочности, абсолютности и свободе всякого существования, о том, что смысл разделяем и что сообщаемость и есть этот самый нам дарованный смысл, о пределах самой философии, которая должна мыслить внешнее или, выражаясь по-другому, мир. И конечно, здесь затронута тема сообщества, чем и прославился Нанси, написав сначала «La Communauté desœuvrée» («Непроизводящее сообщество», 1986), а потом элегантно редуцировав всю терминологию, очевидно хайдеггерианского происхождения (речь идет прежде всего о Mitsein, со-бытии), до простого предлога «с», как нельзя лучше указывающего на не переводимую ни во что иное совместность. Что имеется в виду? Близость. Но не пространственная близость, а экзистенциальная, то есть смена дистанций, непостоянство, приближение и отдаление, — одним словом, встреча. Это тот мир, где встречаются и соприкасаются тела, открытые друг другу на своих пределах, но отнюдь не сущности. Главная идея книги о сообществе — критика такой общественной тотальности (фашизм, но в неменьшей степени и коммунизм), которая производит сущность. А производством сущности бесконечно заняты общественные институты, и в результате появляются образы единства, будь то народ, вождь, партия или государство. Все это — слишком хорошо знакомые нам вещи. Но как можно мыслить общество без сущности? Мыслить так — значит мыслить конечность, исходить из того, что сообщество образовано чем-то, что из него «уходит» или «вычитается», и это что-то есть его «работа» (œuvre). А работа (она же «произведение») является не чем иным, как слиянием в некое единство (на философском языке имеется в виду субстанциальное тождество или идентичность).
Сообщество — это мысль о конечности, которую и упраздняет сущность. Но это отнюдь не оплакивание неизбежного конца, а возвращение живому того, что его и отличает как живое: только сообщество способно показать мне мою смерть, куда для меня нет и не может быть перехода, равно как и мое рождение, которое заново я не могу пережить, — бессмертная самость этого сделать не может. Впрочем, важно уточнить, что рождается и умирает вовсе не субъект, а сингулярность. Сингулярность, это немного тяжеловесное слово, можно понимать как меру всякого начала, а также как само распределение: это топография встреч, пересечений, разделения (partage) с его двойным оттенком разделительной черты и соучастия. Это и есть коммуникация в изначальном и простейшем смысле «связи». Мы заведомо связаны друг с другом. Но сообщается — передается — не набор отдельных слов и предложений, а опыт сообща переживаемой конечности. Конечность (в отличие от бесконечного тождества) показывает и являет себя не иначе как совместно. Таков способ существования множественных и ни в чем не повторяющих друг друга тел. Это означает, что сингулярное существование раскрыто внешнему, которое оказывается лишь новой сингулярностью, разомкнутой настолько же вовне.
Все эти термины — сообщество, сингулярность, разделение, внешнее, предел — необходимы для того, чтобы отмежеваться от философии субъекта, то есть от классической философии par excellence. Подход, предлагаемый Нанси, имеет самые серьезные последствия. Это провозглашение существования как того, что всегда сопровождается предлогом «с». «Для одного нет смысла», — любил повторять слова Батая Жан-Люк, ссылаясь на коммуникацию как на встречу по крайней мере двух конечных существ. Но встреч много, и смысл — это и есть динамика протекающих обменов, попеременного приближения и отдаления, то, что превосходит наши возможности назвать нечто или это очертить. Заключить в систему представлений. Вполне вероятно, что совместность может быть чертой всего живого. И тут нельзя не вспомнить мыслителя другого времени, а именно П. А. Кропоткина с его идеей взаимной помощи как фактора эволюции внутри живой природы. Отстаивание философии совместности помогает отвоевать заново саму идею общего, которая, казалось бы, совершенно профанирована и истощена — и тем не менее потребность в ней не угасает. Как научиться не поглощать, а быть рядом, сообщаться, а не подчинять? Это трудный вопрос, на который отвечает сегодня ни больше ни меньше как мир во всем его охвате, чьи невзгоды и страдания только приумножились. В последние годы Жан-Люк, насколько мне известно, перечитывал Спинозу и его философия не переставала развиваться. Материальный мир бесконечен в своих разнообразных связях, но мы ощутимо рискуем его потерять.
Энергия, твердость и спокойствие Жан-Люка были таковы, что он заставлял всех вокруг забыть о том, что долгие годы он жил с пересаженным сердцем. Между тем этот опыт если и не определил его философию, то был подвергнут тщательному рассмотрению. В 2000 году он публикует маленькую книжку под названием «L’Intrus», выдержавшую множество переизданий. В ней изложено немало медицинских подробностей состояния человека, перенесшего пересадку сердца, чей организм стремится отторгнуть чужеродный орган, который обеспечивает его же выживание. Но главное, что этот медицинский факт становится поводом для размышлений о том, чем является современное (о)сознание тождества. L’intrus — другое во мне самом, в наиболее собственном и близком — означает разом несводимую и уже включенную в тождество инаковость. Но у «вторжения» (а l’intrus и есть «вторгшийся», «пришелец», «непрошеный гость») имеются и политические коннотации. Иностранец (беженец, к примеру) — тот, кто по определению является l’intrus. Все конвенции приема иностранца, оказания ему гостеприимства служат единственной цели — любого пришельца нужно нормализовать. А он должен оставаться другим, иначе он вообще перестает им быть. Но проблема в том, что то, что вторгается, не опознается, а значит, его невозможно помыслить — ведь мыслим мы категориями тождества. Нанси настаивает на том, что отождествление (идентификация) происходит через принятие элементов подобного вторжения. Принятие и отторжение дополняют друг друга, а не подменяются одно другим.
Круг интересов Жан-Люка был необычайно широк и корпус написанных им текстов поистине огромен. Здесь не место перечислять эти сочинения. Но хочу заметить, что у него была благоприятная среда, внутри которой его идеи получали наиболее выпуклое оформление. Его многолетний друг и соавтор — блистательный Филипп Лаку-Лабарт, его старший товарищ и коллега — Жак Деррида, и когда-то всех троих причисляли к школе философской деконструкции (и это справедливо хотя бы в том отношении, что сообщество в интерпретации Нанси можно расценивать как процедуру деконструкции общества в его привычном социологическом истолковании). Жан-Люк был всегда в высшей степени востребован. Он путешествовал по приглашению коллег, когда позволяло здоровье, читал лекции и давал многочисленные интервью, снимался в фильмах — в роли самого себя, а в последние полтора года участвовал в зумах нового ковидного формата. Последний раз мы встретились с ним в холодном марте 2017 года в Париже, куда Нанси приехал на один день из Страсбурга, чтобы принять участие в чествовании Д. А. Пригова, устроенном в Центре Помпиду в рамках большой выставки российского неофициального искусства. Перед началом стоявшей в программе совместной беседы мы присели на скамеечку перед видео, в котором Дмитрий Александрович с большим чувством поедал курицу под волнующие звуки Доницетти. «Как он мне нравится!» — с удовольствием сказал Нанси.
Жан-Люк был превосходным другом. На него всегда и во всем можно было положиться. От него исходило ровное спокойствие и неизменная благожелательность, и с ним можно было говорить обо всем на свете. Я думаю, это можно передать простым словом «верность». Как никто другой, он умел оставаться верным своим близким и своим друзьям. Один из последних таких жестов — специально написанное им предисловие к русскому переводу книги «Очевидность фильма: Аббас Киаростами», превосходно сделанному Гараджой. Русскому читателю еще предстоит осваивать Нанси — его трудные, но увлекательные сочинения, его размышления о философии, психоанализе, кино, литературе и современном искусстве, о политике и состоянии глобализованного мира. Это очень современное мышление, которому не чужда идея революции, если под последней понимать сопротивление: сопротивление со стороны совместности (экзистенциального предлога «с») любой трансценденции, которая стремится ее поглотить, будь то Всеобщность или Индивидуальность. Именно момент настоящего, не имеющий под собой основы, но воплощающий живой опыт нашей жизни, подрывает отношения нужды и силы, сопротивляясь «убийственному насилию» и различным формам приведения к единству. Мы должны довериться ему.