Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Yael van der Wouden. The Safekeep. Viking, 2024
Booker Prize Foundation
Роман Яэль ван дер Вауден «Хранилище» посвящен теме, которая медленно, но верно приходит на смену теме Холокоста. Тема эта — память о Холокосте (историческая и не только) и связанные с ней молчание и повествование, то есть попытки что-то сделать с прошлым: замолчать его или проговорить. Начинается «Хранилище» как едва ли не мелодрама: молодой человек знакомит сестру со своей девушкой, и они начинают жить в большом и полупустом доме. Вскоре оказывается, что сестра и девушка героя — полные противоположности, но им приходится делить общее пространство. И это только вершина айсберга: постепенно сестрой овладевает страсть к порядку, подозрительно напоминающая о главном стереотипе, связанном с немцами...
Ван дер Вауден в своем романе работает с двойной травмой — Холокоста в Нидерландах и оккупации страны нацистской Германией. И вроде бы понятно, что в такой ситуации голландцы должны прежде всего заботиться о себе, ведь они сами жертвы (в том числе и простить себя, если в прошлом они с чем-то не справились), и лишь потом — разбираться со своей исторической памятью. Однако механика ее работы куда более прихотлива, и непроговоренное прошлое, конечно, влияет и на настоящее. Напряжение только усиливается на фоне обманчиво безмятежных пейзажей провинциальных Нидерландов.
Charlotte Wood. Stone Yard Devotional. Sceptre, 2024
Booker Prize Foundation
«Посвящение на каменном дворе» Шарлотты Вуд исследует несколько тем, которые также уводят (и уходят) в прошлое. Женщина средних лет уезжает — как она думает, просто чтобы перевести дух, — из Сиднея в Новый Южный Уэльс. Такая завязка напоминает романтический протосюжет о поисках себя, в финале которого герой после тяжких испытаний переживает новое рождение. Однако Вуд, обманывая читательские ожидания, приводит свою героиню в религиозную коммуну. И если мы ждем описания каких-то современных религиозных практик, от нью-эйджа до эзотерики, то вновь ошибемся: община поклоняется некоему единому (и конечно, неведомому) богу, связанному с изрядной долей местных верований. Коммуна не совсем отрезана от «большого мира» — до главной героини доходят новости оттуда, только теперь она должна воспринимать их не как прежде, а иначе. И чем дальше, тем больше жизненная логика героини входит в противоречие с тем, что она переживает в коммуне. Между тем в какой-то момент в общине начинает происходить нечто странное, намекающее на присутствие сверхъестественного, — или это только ошибки восприятия? Но затем эта странная реальность не только заявляет о своем автономном существовании, но и, кажется, начинает влиять на всю окружающую жизнь.
Одна из тем романа связана с деколониальной проблематикой: так как в Австралии колонизируемые остались существовать на одной земле с колонизаторами, то они, несомненно, во многом утратили свою идентичность. И теперь могут предложить уставшим от жизни жителям Сиднея разве что духовный ретрит, где еще осталось место их верованиям. Верованиям, которые в чем-то оказываются посильнее современной рациональности.
Тонкой лирикой своего стиля этот роман напоминает легендарную австралийскую картину Питера Уира «Пикник у Висячей скалы».
Rachel Kushner. Creation Lake. Jonathan Cape, 2024
Booker Prize Foundation
При всей несхожести двух романов подобную тему разрабатывает и «Озеро творения» Рэйчел Кушнер, которое начинается как шпионский триллер: агент американской разведки Сэйди Смит (уже здесь начинается литературная игра — таковы настоящие имя и фамилия одной из самых популярных английских писательниц) вступает в экообщину на юге Франции. Ее цель обманчиво проста: выведать как можно больше о таинственном лидере активистов по имени Бруно (недвусмысленный намек на Бруно Латура). Вслед за тем между американкой и французом разворачивается настоящий конфликт нарративов. Постепенно победу одерживают истории, рассказываемые (и навязываемые) Бруно, которому удается увлечь Сэйди идеями о возможности дать новую жизнь доисторической культуре (тоже своего рода утопия — и не до конца ясно, стоит ли воплощать ее в жизнь).
Но воскрешенная — пусть хотя бы в одной общине, ведомой страстным воображением своего основателя — доисторическая реальность оказывается во многом убедительней современной. Сама Кушнер объясняла это так: «Меня заинтересовали доисторические времена — как тем, что́ можно узнать о древних людях, так и тем, откуда вообще берется наше стремление что-то знать о них, на чем основано ощущение, что мы свернули куда-то не туда, что наши предки спрятали от нас недоступные для прочтения послания». Рискну развить мысль автора: дело в том, что доисторическая эпоха не воспринимается нами такой же однозначно обреченной, как наша, словно перед ней лежало несколько вариантов развития цивилизации, из которых можно было свободно выбирать, и выбор, сделанный нашими предками, возможно, был не самым лучшим... Разумеется, в текст романа вплетено множество отсылок к «Сердцу тьмы» Джозефа Конрада и «Волхву» Джона Фаулза, а также идет постоянная игра с «добрыми дикарями» Жан-Жака Руссо, и находить эти аллюзии — отдельное удовольствие.
Предоставлю слово жюри Букеровской премии: «Это нечто особенное — превратить интеллектуальный роман, наполненный множеством идей, в захватывающий шпионский триллер... Это еще на многих уровнях и политический роман: в нем представлены радикальные левые, утописты, затворник-гуру, одержимый неандертальцами, темные силы безжалостного капитализма. На протяжении всего сюжета Рейчел Кушнер исследует, как человек взаимодействует с идеологиями и разрушает их».
Anne Michaels. Held. Bloomsbury Publishing, 2023
Booker Prize Foundation
«Удерживаемый» Анны Майколс также посвящен исторической травме и памяти — на этот раз речь идет о Первой мировой войне. Сначала тяжело раненный солдат, упавший на землю неподалеку от берега реки где-то во Франции (география текста конечно не случайна: это и река забвения, и река как метафора жизни), старается ни в коем случае не потерять сознание, так как боится, что, случись это, он больше не будет самим собой. Но ему предстоит выжить, и, как нетрудно догадаться, впоследствии он будет искать забвения. Этому хрупкому равновесию между памятью и амнезией и посвящен роман. Воплощением пространства памяти здесь служат фотоателье и фотографии, на которых — и здесь начинается интрига — проступает, среди прочего, совсем не то, что хотелось бы видеть герою.
Метафора забвения (или памяти) здесь устроена двояко. С одной стороны, фиксация памяти, направленность сознания на прошлое позволяет отвлечься от происходящего вокруг. С другой — герой не запоминает, что происходит с ним в настоящем времени, хотя травма все равно преследует его. В такой ситуации фотографии предстают простыми фиксациями реальной действительности, не связанными с окружающим миром. Они не отсылают ни к чему за рамками фотографических карточек. Память как будто расслаивается на не связанные друг с другом части. И в этом обнаруживается важное наблюдение Анны Майколс: отдельные воспоминания не должны пересекаться друг с другом, чтобы память о войне не разъела более раннее, счастливое прошлое. Вряд ли будет преувеличением сказать, что Анна Майколс на свой лад реконструирует механизм травмы: за травматичными воспоминаниями резервируется особый отдел памяти (или «Хранилище», если воспользоваться названием романа Яэль ван дер Вауден), о котором человек хотел бы забыть. Но понятно, что само знание о его существовании тоже травматизирует.
Впрочем, в «Удерживаемом» имеется своеобразный ключ к памяти: в какой-то момент в действие вмешиваются сверхъестественные силы, которые выступают в роли хранителей памяти, — но решить, «настоящие» ли они, все равно должен читатель.
Samantha Harvey. Orbital. Jonathan Cape, 2023
Booker Prize Foundation
Роман Саманты Харви «Орбита» можно, пожалуй, назвать опрокинутой утопией. Астронавты на Международной космической станции неспешно облетают Землю и делятся друг с другом своими размышлениями. Мы привычно ожидаем реализацию метафоры возвращения: мол, чтобы полюбить и понять свой дом, надо его покинуть — и в конце концов вновь обрести. Но у астронавтов Харви (кстати, один из них русский) нет никаких особых причин стремиться на Землю. В мире романа МКС — место куда более безопасное, чем Земля. Поэтому любовь героев романа к родной планете не выливается в потребность во что бы то ни стало вернуться на нее. Никакой альтернативы у них при этом тоже нет: в отличие от традиционных сюжетов о космических путешествиях, лететь им некуда, они привязаны к земной орбите.
Грустная ирония романа Харви заключается в том, что ее астронавты-космонавты воспринимаются не как герои — покорители космоса, а как самые обычные люди. Подобная дегероизация космонавтики — существенная черта нашего времени. Она приводит к тому, что, оказавшись вдали от Земли (пусть и понимая, что на ней сейчас происходит не так уж много хорошего), герои романа начинают представлять ее себе в утопическом свете.
«Орбита» написана в перекличке с космической утопией предыдущего века — циклом «Космическая одиссея» Артура Кларка и его в целом оптимистичным взглядом на отношения человека со Вселенной, на перспективы научно-технического прогресса. Но технологический рывок второй половины ХХ века, импульс которого продолжает ощущаться и сегодня, все-таки не привел к радикальному прорыву, который сделал бы возможным автономное существование человека в открытом космосе. Это линия также намечена в романе Харви: с одной стороны, астронавты находятся в космосе, с другой — они не могут жить там, как на Земле. Возможно, со временем «Орбита» будет восприниматься как главный космический роман эпохи Илона Маска.
Percival Everett. James. Mantle, 2024
Booker Prize Foundation
Роман «Джеймс» Персиваля Эверетта, единственного мужчины в шорт-листе Букера этого года, является парафразом одной из центральных книг в литературном каноне США — романа Марка Твена «Приключения Гекльберри Финна». И этого, пожалуй, уже достаточно, чтобы привлечь к нему читательское внимание. Но как взаимосвязаны два текста? Фактически перед нами пересказ (и частично продолжение) классической истории с точки зрения спутника Гека, Джима, но от привычного сюжета осталось лишь несколько эпизодов, по которым «Джеймса» можно соотнести с «Гекльберри». Вслед за сменой фигуры рассказчика автор радикально меняет и саму историю. Несомненно, Персиваль Эверетт учитывает недовольство американцев своей классикой XVIII-XIX веков, где — конечно, в полном соответствии с эпохой — афроамериканцев называют «неграми» и не обходится без определенной доли расизма (к Марку Твену последнее не относится). Но сама по себе актуальная повестка не особо влияет на оригинальность идеи и художественные достоинства «Джеймса».
В книге происходит своего рода освобождение Джима от покровительства сочувствующего ему (и вообще «хорошего белого») Гекльберри, при котором он играл роль статиста. Эверетт вовсе не считает, что Марк Твен недостаточно описал ужасы рабовладения, но ему важно изобразить их глазами жертвы. При этом современный автор, как бы ни хотел, не может уклониться от заочного спора с классиком — возможно, как раз потому, что Марк Твен так и не сделал из Джима полноправного героя.
Это пристрастное несогласие придает «Джеймсу» необычную диалогическую глубину: его чтение неизбежно вызывает в памяти образы из великого марктвеновского романа, и в этом можно увидеть смелую попытку не переписать, а дописать главный текст об эпохе рабства в США. Кажется, это один из лучших способов для переосмысления американской классики.
***
Booker Prize Foundation
Темы и сюжеты книг из букеровского шорт-листа этого года можно назвать в хорошем смысле актуальными. Все они так или иначе связаны с историей, так что рискну обобщить: именно в прошлом современные авторы ищут истоки нынешнего состояния мира, в общем-то не внушающего оптимизма. Происходит это на фоне трансформации жанра исторического романа — часть его функций (прежде всего сеттинг и антураж) присвоила себе литература фэнтези, а вот умение детально реконструировать историческую эпоху оказывается отодвинуто на второй план, поскольку авторы в погоне за созданием интересных персонажей впадают в излишнюю модернизацию и презентизм.
Уже не первый год жюри Букеровской премии не готово включать в шорт-лист тексты, в которых содержание ощутимо уступало бы форме. Как правило, романы-финалисты строятся вокруг драматического сюжета, связанного с современной повесткой: представитель нашей, модерной, цивилизации сталкивается с архаическими формами культуры или обнаруживает их в себе — и оказывается не готов к такому вызову. Возможно, дело писателей будущего — показать, что диалог между модерном и архаикой все-таки возможен.