Мария Степанова. Против лирики. М.: АСТ, 2017
Исследователи поэзии в России (эксплицитно — начиная с Тынянова, подспудно — еще раньше) много думали о проблеме архаизма и новаторства, об их соотношении и сочетании. Опыт авторов последних десятилетий, таких как Олег Юрьев, Максим Амелин, Линор Горалик и, конечно, Мария Степанова, показывает, насколько живительным может быть обращение поэта к архаике. Тут есть что-то от геологоразведки и добычи полезных ископаемых: современные методы и инструменты, наработанный опыт поэтического говорения, озарения, настойчивость — все это позволяет обнаружить золотоносную жилу в породах, казалось бы, давно отдавших драгоценное содержимое. Выясняется, однако, что скрытое в них богатство только ждет нового применения и блеска.
Предыдущее избранное Степановой — «Стихи и проза в одном томе» — выходило семь лет назад в «НЛО», и книга «Против лирики» не совпадает с ним ни единым текстом, кроме одного перевода из Эдварда Эстлина Каммингса, стихотворения для Степановой принципиально важного. Это лирический текст наблюдателя и одновременно эпический текст нарратора, который то ли отождествляет себя с «кем-нибудь», жившим в «растаком городке», то ли просто рассказывает о нем. Мир растакого городка, где «все женились на коеком / рассвет и закат все одно молчком / плясали вскачь и смеялись всплачь / твердили нет погружаясь в сон», — инвариантный, неизменный в общем, но изменчивый в частностях фольклорный мир. Степанова, наряду с Горалик, — самый серьезный в современной русской поэзии исследователь и заклинатель фольклора, хотя порой это порождает сомнения в собственном методе. Так, в начале цикла/поэмы «Spolia» Степанова как бы суммирует недружественную критику в свой адрес, доводя ее до крайности: «она не способна говорить за себя», «ее материал / не хочет ей сопротивляться / дает поцелуй без любви, лежит без движенья», «где ее я, положите его на блюдо / почему она говорит голосами».
«Где ее я» — основополагающий для поэтики Степановой вопрос. «Я» — прерогатива лирики, и, несмотря на то что в последние годы многие поэты отказываются от этого местоимения (об этом чуть ниже), индивидуальность для лирика остается непременным условием. В речи по случаю вручения Степановой премии Андрея Белого в 2005 году Дмитрий Кузьмин говорил: «„Я” Степановой утверждает себя как личную волю, а не как фигуру дискурса через испытание языка на прочность и пластичность: все уровни языка от лексики до синтаксиса послушно гнутся, выявляя и предел удержания предписанных грамматикой значений, и потенциал новых смыслов, но прежде всего — присутствие изгибающего субъекта». Действительно, уже в раннем цикле «Женская персона» очевидно, что с языком здесь происходит нечто ненормативное, неканоническое. Задача цикла — сотворение этой самой «женской персоны»: физиологические и бытовые переживания (еда, болезнь, шопинг) здесь получают высоту, стихи становятся гимнами ощущениям. Эти ощущения амбивалентны: высокое значение, высокий статус получают вещи, казалось бы, низменные, не стоящие внимания. Отсюда и лексический разнобой: Степановой доступны разные регистры речи — архаика, просторечие, наукообразие, платоновского толка избыточность; сталкиваясь с полнокровным ощущением, «я» будто не знает, что выбрать и выбирает все сразу:
Были б деньги, покупала бы одне
Я с духами махонькие скляницы,
Нюхом чуяла, которая приглянется,
Ворковала бы над ней
Не за тем, чтоб капельную жидкость
За уши втирать, а чтобы тело,
Мелко дергаясь, как под коленом жилка,
От дремучей жадности лютело.
В дальнейшем вопрос о том, бывают ли важные и неважные, стыдные и нестыдные, низкие и высокие темы, отпадет, а метание/мерцание «я» в слоях языковой стилистики останется — и сделается для Степановой определяющим. «Я» всякий раз отправляется на задание, примеряя разные одежды, преображаясь, маскируясь. Его неопределенность — ключ к истолкованию названия «Против лирики». Название это кажется парадоксальным, ведь книга как раз включает стихи сугубо лирические. Здесь нет ни известных баллад вроде «Летчика», «Жены» или «Гостьи», ни поэм «Проза Ивана Сидорова» и «Вторая проза» с их сложными сюжетами, восстанавливать которые — увлекательная детективная работа. Отсутствие этих поэм не позволяет отследить перемену, произошедшую с поэтикой Степановой к тому времени, как был написан сборник «Лирика, голос». Произошло же вот что. Песенность ранее будто испрашивала себе места, выбивалась из текста фонетическими стяжками и усечениями («когда глаза имела голубы», «не рассыпаясь на зве»), мелодичным просторечием («В что за духовке, в какой под-воде, / В ворохе чьих покрывал / Прочие части, искомые где, / Прятать куда заховал?»). Теперь она обрела полные права — эпос освободил лирику.
«Против лирики», впрочем, название хитрое. С одной стороны, антагонизм здесь не только полемический (в духе «Против метода» Фейерабенда или «Против интерпретации» любимой Степановой Зонтаг), но и географический:
Против лирики, по ту сторону
Плоско лежащего залива,
Есть во тьме невидимый берег,
Там-то я нахожусь в засаде!
Это из сборника «Счастье», который полон стихотворений, написанных античными метрами; перед нами отсылка к одному из истоков лирики и одновременно обещание завоевать ее территорию заново («Эта африка будет нашей!»).
С другой стороны, для этой, по сути, военной операции нужно самоотвержение. В сборнике «Лирика, голос» мы видим, каким оно может быть. Филолог Ирина Плеханова, автор монографии «О витальности новейшей поэзии», отмечает, что «запев» всей книги (в журнальной версии он стоит в начале, в книжной — в конце) «заявляет простодушный отказ от стихотворства — как условие поэтического рождения заново»:
Вот возьму да и не буду
Я сейчас писать стихи.
Вот возьму да и не стану
Ни за что стихи писать.
Я не Дмитрий Алексаныч,
Дмитрий Алексаныч умер,
Я не Александр Сергеич,
Александр Сергеич жив.
При лице литературы
Вроде я колоратуры,
Вроде я фиоритуры —
Волос-голос-завиток,
Электрический фонарик,
Быстрый и неровный ток.
Это ощущение «электрического фонарика» — что-то вроде гальванизации. Лирика, голос — чистые проводники: лица нет, только «волос-голос-завиток», однако они исключительно узнаваемы. Поэт становится чистым ретранслятором — логичный, можно даже сказать, «трендовый» отход от нарративной поэзии в сторону обезличивания поэта. Этот отход принято связывать с поэзией Аркадия Драгомощенко и далее — американской «языковой школой», но Степанова совершила его раньше, чем молодые последователи Драгомощенко. В эссе «Перемещенное лицо», завершающем рецензируемый том, она одной из первых постулировала нынче уже почти общее место: будущее лирики — за избавлением от автора, то есть не от индивидуальности, а от ее манифестации как самоцели: «Авторская воля сводится тогда к работе команды, обеспечивающей прямой эфир для эксперимента; задача едва ли не техническая: переключение камер, смена планов». Лирика, по мнению Степановой, подошла «к очередной финальной черте — где, чтобы выжить, поэту нужно стать хором». Установка «против лирики» возвращает нас к фольклору — огромной машине естественного отбора слов, не интересующейся индивидуальностью. Индивидуальность состоит в умении подладиться к этой машине, инфильтрировать ее, поставить себе на службу. Это умение манифестировано в заглавной части сборника «Киреевский», названного в честь знаменитого русского собирателя фольклора.
Кто хранит заборы наши, изгороди пестрые?
Пан косматый и Пропал спорят, соревнуются.
И Пропал-то шестипал, глянешь и поежишься,
И Пан снял жупан — от козла не отличить.
Выше, выше ставьте крышу, славьте крышу новую,
Хатки, мазанки, землянки, избяные бревнышки
Обойдите, обоймите, дайте нам понятия —
Мы покажем, мы уважим, мы за все расплатимся:
Звездной ежевикой, синегубою черникой,
Перьями сорочьими, орехами лесными,
Дымчатой водою с бородою дедовской,
Черной бороздой, пожизненною пахотой.
В «Киреевском» песни отпускаются на волю, причем с помощью остранения — или актуализации, «отелеснения» песенного тропа:
Колотился, колотился свет у ворот,
Подкатывался, показывался:
Сметанушка, матушка, иди на крыльцо,
Государыня-сударыня, выгляни!
Возговорит сметана черногорлая,
Возговорит сметана белобокая:
Я не постная сыть, не изюмная сыпь,
Не острожная масса творожная,
Не равняй мое дело белое
С простодушными простоквашками!
Так цикл начинается: говорят предметы, субстанции. «У всех вещей, как у людей, дурные есть привычки» помним мы из детства. Но последнее стихотворение цикла вновь превращает певца в поэта, дает ему собственную позицию:
Собираются последние песни,
Бойцы невидимого фронта:
Выходят из окруженья,
По две-три строки бегут из плена,
Являются к месту встречи,
Затравленно озираясь.
Как они зачерствели,
Уже не размочить водою!
Как они одичали,
Не могут сказать по-русски.
Но старыми, умелыми руками
Они раздают патроны,
До света зрячими перстами
Они «калашников» перебирают,
Извлекают, охнув, из раны,
Глубоко засевшие буквы —
И к утру, обойдя заставы,
Они входят в бессонный город.
И молчат, пока грохочут пушки.
И молчат, пока грохочут музы.
Неясно, дело ли тут в поэтическом предчувствии, но следующая книга Степановой вышла действительно на фоне грохота пушек. Последний на сегодня сборник «Spolia» отличается от предыдущих радикально. Если ранние стихи Степановой были лирическими фрагментами, записями отдельных, но целостных переживаний; если стихи «Лирики, голоса» и «Киреевского» были завершенными песнями, то «Spolia» — это отчет о распаде всякой цельности и связности. Позволю себе процитировать собственную рецензию на «Spolia»: «Название… объединяющее два цикла текстов, отнюдь не случайно: сполии — это не только военные трофеи (а война — ключевой мотив обоих циклов), но и фрагменты украшений античных зданий, выламывавшиеся и использовавшиеся при постройке новых, средневековых строений. То, что составляло мастерство Степановой в прежних сборниках, разламывается, чтобы случайным образом расположиться в рельефе новых строений, собранных из хаотичных впечатлений последнего времени». Украинская война стала поводом для этой перемены. Автору, собирающему в одном пространстве разнородные тексты, канализирующему знаки агрессии и безумия, для индивидуальности остается лишь порядок монтажа — и индивидуальность наконец протестует против такого умаления:
вагон-ресторан, пластиковые ромашки
меню с золотыми буквами на обложке
официантка, укушенная в шею
все,
кто говорит, как я еще не умею
<…>
дальнобойщик в своей кабине, теперь проверим,
действительно ли она высока, как терем,
и что свет изгоняет тьму между вытегрой и любанью.
положите мне руку на я, и я уступлю желанью
Близкая параллель к устройству «Spolia» — поэма Антона Очирова «Палестина», также состоящая из разнородных фрагментов, склеенных в коллаж и осмысленных в конце концов гуманитарно, как способ дать слово. Поэма Очирова завершается так: «быдло или дебил, / во многие децибел — // кто разберёт в этом тексте // многие голоса /у того все плохие мысли высохнут как роса // у того под ногами будет цвести земля / вернутся из газовых камер польские учителя». Очиров — поэт совершенно иного бэкграунда, и цитаты в его поэме совершенно другие; то, что столь разные авторы прибегают к схожим техникам для осмысления войны (а эти техники восходят ко времени Первой мировой), говорит об универсальной травматичности восприятия войны, в чье информационное поле сегодня, при сравнительно (со страшными войнами XX века) малых масштабах боевых действий, так или иначе вовлекаются все. Испуг, истерика, замешательство — все реакции здесь в каком-то смысле легитимны и подлежат анализу. Все они согласуются с мерой, общей для фольклора и «горячей» авторской поэзии — как можно понять, вернувшись к стихотворению о поезде, которое входит в сборник «Киреевский»:
По его населённым вагонам,
Как спасённые души в раю,
Я хожу в одеяле казённом
И взволнованно песни пою.
Это дело гораздо опасней,
Чем считает отец-проводник,
Потому что хорошая песня
Неизменно восходит на крик.
Но между песней и просто криком есть различие. Криком в песне управляют — и чем незаметнее, тем искуснее. Книга «Против лирики» ни в коей мере не сводится к этому умению — но и оно, как ни крути, в ней есть, и это подтверждает высокое мастерство Марии Степановой, поэта и певицы, которая всегда, в самые «безличные», растворенные в стихии моменты помнит, что она делает.