Стасис Каливас. Логика насилия в гражданской войне. М.: Пятый Рим, 2019. Содержание
Первая опубликованная на русском языке книга доктора политических наук и профессора Оксфордского университета Стасиса Каливаса появилась во многом благодаря случайному стечению обстоятельств. В конце 1990-х годов Каливасу, в тот момент преподававшему в Нью-Йоркском университете специалисту по христианской демократии, пришлось провести два года на своей исторической родине, в Греции, где тогда еще были живы воспоминания о гражданской войне 1946–1949 годов.
Погрузившись в этот материал, Каливас быстро обнаружил, что многие микросюжеты гражданских войн не поддаются объяснению, если подходить к ним с привычных историкам позиций, рассматривающих гражданские войны в качестве конфликтов, стороны которых четко противопоставлены друг другу. Скажем, Гражданская война в России: любой школьник скажет, что это была война между белыми и красными. Или Гражданская война в США: конфликт между аболиционистами-северянами и рабовладельцами-южанами. Таких на первый взгляд исчерпывающих формулировок можно привести сколько угодно. Почти во всех без исключения макроисторических оценках гражданской войны, отмечает Каливас, содержится тезис о том, что ее исход в значительной мере определяют политические предпочтения народных масс, сложившиеся до войны; при этом упоминается целых ряд эндогенных механизмов, на основании которых приверженность и отождествление с определенными взглядами либо формируются в ходе войны, либо радикально изменяются.
Такой подход, по мнению автора, имеет мало общего с реальностью: «Когда исследователь строит свои доводы на существовании устойчивых и ярко выраженных политических общностей с четкими предпочтениями, то они не соответствуют реальной картине — сложной, текучей и неоднозначной». Чтобы ухватить эту картину, Каливас предлагает совершенно другой подход к гражданской войне — с «земли». Такой угол зрения действительно ставит исследователя перед вопросами с неочевидными ответами. Пример, с которого Каливас начинает свою книгу, таков. Представьте себе две греческие деревни, которые находятся недалеко друг от друга, у них практически одинаковый этнический состав жителей, и вообще найти между ними какие-то существенные различия почти невозможно. Но вот начинается гражданская война, и в одной из этих деревень происходит вспышка насилия — массовое убийство совершили вооруженные партизаны, хотя изначально его замышляли соседи и даже родственники, а в соседней деревне тем же самым партизанам жители дали отпор. На месте Греции может в действительности быть любая другая страна — Россия, Босния, Вьетнам и т. д.: подобных сюжетов достаточно в любой гражданской войне.
Понятно, что объяснить эти парадоксы с помощью устойчивых схем типа «красные против белых» не получится — нужно искать новые модели, чему и посвящена книга Стасиса Каливаса. В качестве эпиграфа к своей работе он использует такую фразу из «Правил социологического метода» Эмиля Дюркгейма: «Научный подход к социальным явлениям для нас настолько непривычен, что некоторые из тезисов данной книги могут немало удивить читателя. Однако от социологии как от науки мы ожидаем не простого изложения старинных народных предрассудков, а нового, иного на них взгляда, ибо цель любой науки — открытие, а каждое открытие — это в той или иной мере удар по устоявшимся воззрениям».
Следование этому принципу не в последнюю очередь предполагает готовность социолога к малоприятным для социума выводам: когда Каливас представлял свои исследования публике в Греции, «люди, ослепленные однобокой предвзятостью, не желали принимать тот факт, что движение сопротивления в Греции убило множество невинных греков. Один интеллектуал-общественник поднялся и зло высказал мне, что его огорчает моя речь; затем он спросил у меня, каковы были „истинные мотивы” моего исследования. Когда я писал эту книгу, мной двигало интеллектуальное любопытство, мне хотелось разобраться в особенно тревожащей и непрозрачной грани человеческого поведения».
Дюркгейм незримо присутствует и внутри книги, поскольку насилие в гражданских войнах есть не что иное, как одно из проявлений аномии — этим термином Дюркгейм, как известно, называл дезорганизацию социальных норм и институтов, порождающую экстремальные реакции. Еще у Томаса Гоббса, напоминает Каливас, гражданская война рассматривалась как децентрализованный процесс, который порождает аномическое и беспорядочное насилие. «Моя цель — привнести толику разума в обстоятельства, где разум доведен до крайности», — формулирует свою задачу автор книги.
В своих рассуждениях о логике этого насилия Каливас исходит из того, что гражданские войны существенно отличаются от межгосударственных именно в плане насилия: с этой точки зрения два главных признака гражданских войн — их варварский и одновременно близостный характер. В ходе гражданских войн совершаются страшные зверства, причем зачастую это происходит в местах, где между палачами и жертвами прежде наблюдались близость и мирное взаимодействие, в том числе личного характера (примеры опять же бесчисленны). Однако, полагает Каливас, это насилие над мирными гражданами нельзя сводить к одному только тупому помешательству. Зачастую многим людям, которые по природе не кровожадны, гражданская война предоставляет соблазнительную возможность навредить повседневным врагам. Именно эта банальность войны — так Каливас перефразировал Ханну Арендт — придает гражданской войне большую часть ее притягательности.
При этом множеству людей сама возможность применения насильственных действий противна: «Как показывает эмпирическая регулярность, основывающаяся на серьезных доказательствах, в гражданских войнах в качестве солдат или просто сторонников активно участвует совсем немного людей. Даже если общество четко расколото на две части и не испытывает особого страха, люди в основном воздерживаются от активного участия в войне». Поэтому большинство людей не будет прибегать к насилию до тех пор, пока не найдется тот, кто на это готов, — и желающих взять на себя эту роль в любой гражданской войне более чем достаточно. А отсюда — один шаг до рационализации насилия: «Гражданская война не просто политизирует частную жизнь — наоборот, она действует и в обратном направлении тоже: приватизирует политику. Гражданская война часто трансформирует местные и личные обиды в насилие со смертельным исходом; когда это происходит, такое насилие наделяется политическим значением, которое можно быстро ассимилировать к новым и стойким идентичностям».
Но исходно, настаивает Каливас, гражданские войны являются «крайне эндогенным процессом», то есть в них чрезвычайно важны внутренние факторы, ведущие к насилию — например, частные раздоры. «Коллективные и индивидуальные предпочтения, стратегии, ценности и идентичности постоянно оформляются и приобретают новую форму в течение войны. Лояльность общественности, неверность и поддержку нельзя считать экзогенными и фиксированными», — утверждает Каливас, отмечая, что подобная аргументация часто игнорируется.
В этом, впрочем, нет ничего удивительного: историю пишут победители, у которых своя логика гражданских войн, чаще всего основанная на столкновении двух идеологий. Именно поэтому, к примеру, в официальной советской историографии практически замалчивалась тема «зеленых», причем сам этот термин совершенно условный — третья сила в Гражданской войне в России была исключительно пестрой и несводимой к общему знаменателю. К тому же лицом этой силы, как правило, выступало крестьянство, и исчезновение из «канонической» истории нашей Гражданской войны огромного пласта легко объясняется тем самым урбанистическим уклоном, который обнаруживает Каливас в историографии многих других гражданских конфликтов: «Авторы исследований по гражданской войне — обычно интеллигенты-горожане. А ведь в большинстве гражданских конфликтов задействованы в основном крестьянские армии, и разгораются они в основном в сельских районах... Опыт и точка зрения обычных людей в большинстве работ по гражданской войне, особенно теоретических, не отражены. Несмотря на проявляемый на словах интерес к крестьянству, многие исследователи, рассматривая революции в сельской местности, основное внимание уделяют элите».
Похожим образом, по мнению Каливаса, макроисторические объяснения домысливаются и в тех гражданских войнах, где центральным считается межэтнический конфликт: «Предвзятость усиливается тенденцией делать выводы о довоенных силах, предпочтениях и идентичностях из „национальной идеи” гражданской войны. Разумеется, подобные идеи упрощают сложный характер гражданской войны... Поэтому-то проникающие всюду неэтнические мотивы, стоящие за насилием в „этнических” войнах, такие как грабеж и желание заполучить жилище соседа, обычно не учитываются, и этническая составляющая становится „основной категорией, которой люди на местах оперируют, рассказывая о насилии во время войны и анализируя его”».
Массу примеров такого рода можно найти в гражданских войнах на территории бывшей Югославии. Хорошо известно, скажем, что в Боснии целые деревни нередко записывались сербами или хорватами, чтобы избежать массового насилия, в зависимости от того, какие поблизости находились парамилитарные формирования (нередко в их составе находились «национально озабоченные» футбольные хулиганы или идеологически подкованные наемники). В таких сюжетах Каливас также усматривает одно из проявлений урбанистического уклона — «присваивание фигурантам постоянных, фиксированных, неизменных статусов вроде „крестьянин”, „католик”, „албанец”. Таким образом, возникает картина войны между двумя четко демаркированными лагерями, для которых характерна компактная, стабильная и преданная социальная база».
Отказ от «урбанистического уклона» позволяет понять и логику конструирования привычных представлений о гражданской войне как столкновении двух противоположных сил. Например, французские республиканцы характеризовали восставшую Вандею как страну, отставшую от революционной Франции лет на двести, а парижские газетчики изображали жителей контрреволюционного юга как «людоедов и дикарей, с ног до головы залитых кровью».
Основным «сырьем» для книги Каливаса, стремящегося показать важность системного исследования насилия в гражданской войне именно на микроуровне, являются «низовые свидетельства», которые игнорируют макроисторики. Эмпирический материал, собранный Каливасом, без преувеличения колоссален: от гражданских войн античных Греции и Рима до конфликтов 1990-х годов на Балканах и на постсоветском пространстве; от хорошо известных массовому читателю сюжетов, таких как Вьетнамская война или Гражданская война в Испании, до экзотических Мозамбика и Бирмы.
Российский материал в книге представлен не только Гражданской войной 1918–1922 годов, но и такими сюжетами, как коллаборационизм и партизанское движение во время Великой Отечественной войны и конфликт в Чечне в середине 1990-х годов. В последнем случае будет не лишним вспомнить, что ввод российских войск в дудаевскую Ичкерию в конце 1994 года произошел в тот момент, когда она уже находилась в состоянии войны всех против всех. «Я начал понимать, что война не всегда приходит к нам извне. Война, смерть, разруха — все эти ужасы прямо под нашими ногами, так близко к нам, что человек может кануть в пропасть в любой момент... Мы все ходим по тонкому льду, так сказать, и можем в любой момент провалиться в бездну», — эти воспоминания о войне одного чеченца, взятые из книги российского этнолога Валерия Тишкова, служат иллюстрацией центральной мысли книги Каливаса: близостный характер насилия во время гражданских войн часто связан скорее с межличностными и местными разногласиями, чем с безличной абстрактной ненавистью.
Еще один ключевой тезис Каливаса — невозможность однозначной классификации гражданских войн. Те же события в Чечне 1990-х годов, отмечает Каливас, можно рассматривать в качестве сепаратистского конфликта, религиозной войны или чего-то еще более запутанного, наподобие сплетения этнической ненависти, соперничества между кланами и кровной мести. Повстанцы в Ираке после вторжения в этой страну коалиции во главе с США в 2004 году в зависимости от угла зрения оказываются то активистами из партии «Баас», то сепаратистами-суннитами, то исламскими джихадистами, то иракскими националистами. Афганцы, боровшиеся против Советской армии, предстают либо «монолитной ордой борцов за свободу», либо горсткой этнических и племенных ополченцев, движимых жадностью и жаждой власти, а относительно талибов невозможно понять, кто они: люди из народности пуштунов, маскирующиеся под исламистов-фундаменталистов, или исламские фундаменталисты, родившиеся среди пуштунов? «Процесс классификации гражданских войн зачастую похож на раскрывание матрешки: один слой трактовки тянет за собой другой, напоминая бесконечный и неразрешимый поиск „настоящей” природы, предположительно скрытой глубже. Так что часто заявляют, что идеологическая война на самом деле ведется из-за этнической принадлежности или что этническая война на самом деле начинается с целью утолить жадность и ограбить и так далее», — констатирует Каливас.
Эвристика заявленного в книге Каливаса подхода, к сожалению, неисчерпаема, как неисчерпаем материал гражданских войн — прошлых и будущих. Наверняка своего исследователя по схемам, намеченным Каливасом, ждут недавняя война на Донбассе и другие вооруженные конфликты на постсоветском пространстве, очевидцы которых еще живы и могут рассказать много такого, что изменит наши представления об этих событиях. «Если война — это продолжение политики, но другими средствами, то исследование гражданских войн нередко есть продолжение самих войн, — напоминает Стасис Каливас. — Когда умолкли пушки, принялись за работу перья. У гражданских войн есть одно устойчивое качество: как известно, они олицетворяют прошлое, которое никогда не пройдет».