Эльдар Саттаров. Нить времен. М.: ИД «Городец», 2021
Два романа, выбранных мной для рецензии, совпадают по нескольким ключевым параметрам: они оба созданы молодыми авторами, прежде трудившимся по рабочей специальности; они оба повествуют о российском провинциальном пролетариате нулевых годов; они оба написаны из внешней по отношению к героям позиции. И хотя стиль, композиция и сама цель повествования в этих книгах прямо противоположны друг другу, вывод из них следует один и тот же: мир пролетариата абсолютно замкнут как в бытовом, так и в историческом смысле, и лучшее, что можно сделать, оказавшись на производстве, — поскорее свалить оттуда. Как я постараюсь показать, Влад Ридош и Эльдар Саттаров именно потому приходят к одному и тому же, что с самого начала идут в противоположные стороны — в радикальный натурализм и историзм соответственно.
В аннотации книга Эльдара Саттарова «Нить времен» названа документальным романом, хотя фабулу можно назвать романной лишь условно. Главный герой Альберт организует на сахалинском нефтедобывающем предприятии кружок рабочих-нефтяников и менеджеров, где читает им лекции об истории рабочего самоуправления. Группа мгновенно проникается этими идеями и начинает готовить захват предприятия; чтобы установить контакт с другими рабочими-автономистами, коллеги отправляют Альберта на учредительный съезд всероссийской организации «Автономная сеть», а уже последняя приглашает его на форум альтерглобалистов в Париже. Там Альберт встречается в кафе с неким Жюлем Девьеном, ветераном Красного мая. То, что читатель поначалу принимает за сюжет романа, на этом заканчивается. Оставшиеся две трети книги Саттаров рассказывает нам сначала об истории поражения французского революционного движения 1968 года, а потом — о красном двухлетии в Италии (причем первый исторический очерк ведется как бы от имени Девьена, но его диалоговое оформление чисто декоративное, второй же не имеет такового вовсе). В коротком эпилоге Альберт возвращается на родину, влюбляется и объявляет своим коллегам, что передумал захватывать предприятие.
Михаил Трофименков, автор предисловия к «Нити времен», объясняет, что этот роман повествует «о приключениях идей, выбравших своими носителями тех или иных людей». На самом деле «Нить времен» нельзя назвать традиционным романом идей, где разные персонажи представляли бы разные точки зрения на какую-то проблему и сталкивались бы друг с другом, пытаясь ее решить. «Нить времен» повествует о приключениях одной-единственной идеи: идеи о том, что коллективная собственность на средства производства — это чисто экономический вопрос, который может быть решен на любом отдельно взятом предприятии.
Сперва Саттаров рассказывает нам, сколь соблазнительной эта мысль может быть в непосредственном опыте современного рабочего, лишенного каких-либо политических инструментов для изменения своего положения. Затем речь идет о том, чем закончились массовые стачки и захваты предприятий во Франции 1968 года. Тогда радикальные интеллектуалы ждали, что рабочие сами поставят вопрос о переходе политической власти к советским органам, а существующие партии не проявили революционной инициативы, и в итоге лидерство над движением взяли профсоюзы, договорившиеся с правительством и промышленниками о некоторых уступках, после чего движение пошло на спад. В последней части «Нити времен» рассказывается, как столетие назад ставку на самоорганизующиеся советы сделали итальянские коммунисты — массовый захват предприятий в 1919—1920 гг. ввел их в состояние «самозабвенной эйфории», и, не предприняв в нужный момент попытки политизировать рабочее движение, они отдали его в руки профсоюзных лидеров. В то время значительная часть промышленности находилась под контролем фабричных советов, предприятия охранялись пулеметчиками Красной гвардии, а их работники трудились, несмотря на объявленный собственниками локаут. В итоге после переговоров профсоюзных лидеров и правительства «рабочие получили повышение зарплат на четыре лиры в день, шесть дней отпуска после года работы и гарантии от увольнения без объяснения причин после трех лет работы на предприятии». И красное двухлетие через некоторое время сменилось фашистским двадцатилетием.
Несуразный стиль первой части книги (персонажи там довольно картонные, постоянные лирические отступления чересчур пафосны и при этом смертельно бледные), а затем резкий, на первый взгляд ничем не мотивированный переход от художественного вымысла к историческому очерку сперва вызывает недоумение. Создается впечатление, будто у автора не получалось писать роман и он решил просто поделиться своими знаниями об истории коммунистического движения. И лишь к концу книги становится ясен грандиозный масштаб замысла — речь идет о приключениях даже не столько вышеизложенной идеи, сколько о повторении революционной ситуации определенного типа, где эта идея становилась руководящей линией. Сделать главным героем романа ситуацию, раз за разом повторяющуюся на протяжении целого века — это, согласитесь, в высшей степени оригинальное решение. При этом Саттаров его вовсе не навязывает, оно лишь постепенно вырисовывается перед умственным взором читателя по мере уяснения им множества подробностей идейной эволюции лидеров коммунистического движения и институциональных условий, в которых те были вынуждены работать. Саттаров вполне в духе классического реализма пытается объяснить положение современного рабочего движения, объяснив его как результат длительного исторического процесса — его новаторство же заключается в том, что разных участников этого процесса он изображает не в виде персонажей, а в виде целостных эпизодов самой истории.
Увы, та часть романа, которая по этой логике должна быть центральной — изображение современной ситуации, которая и подлежит объяснению через историю, — далась автору несравненно хуже, чем остальные. Детали, в которые Саттаров вдается, объясняя конъюнктурные перипетии в Итальянской социалистической партии 1910-х годов, могут быть сколь угодно мелкими, но их значение для повествования несомненно. Автор убеждает нас в том, что, не узнав, какие газеты читал собственник ФИАТа (рабочие которого были в авангарде стачечного движения) или с кем переписывался лидер небольшой антисоветской социалистической группы, оказавшей влияние на деятелей французского Красного мая, мы не поймем, почему события сложились так, а не иначе. Но совершенно неясно, зачем Саттаров в первой части книги рассказывает о том, на каких наркотиках раньше сидел современный автономист Альберт и какие у него сексуальные аппетиты, — эти характеристики его личности не оказывают абсолютно никакого влияния на его политическую деятельность, о которой и повествует книга.
Столь же разочаровывающим оказывается «художественный» эпилог: для чего Альберт усваивал в Париже такой богатый исторический опыт, если единственное, что он способен после этого сказать, звучит примерно так: «Чао, коллеги, без отмены автономии отдельных предприятий отмена частной собственности не имеет смысла, так что я выхожу из организации и женюсь»? И разочарование в политической конъюнктуре, и социальный эскапизм — явления достаточно существенные, чтобы заслуживать развернутого и всестороннего описания. Всякий раз, когда Саттарову нужно раскрыть какой-либо художественный образ, он пускается в исторические экскурсы, а если он чувствует, что дело идет о современности и объяснять его нужно на пальцах, он попросту завершает повествование. Если бы не эти нелепости, «Нить времен» была бы настоящей жемчужиной. Но замысел романа и так захватывает дух — ведь не так уж много в актуальной литературе текстов, работающих с чувством возвышенного.
Влад Ридош. Пролетариат. М.: ФлюидФлай, 2019
Если Саттаров пытается описать положение рабочего класса из исторической перспективы, то Влад Ридош в романе «Пролетариат» избирает противоположную стратегию: в его книге нет ни истории, ни перспективы; это предельно плоское описание более-менее случайных сцен из жизни современного российского завода. В трех десятках коротких беллетризованных этнографических наблюдений пролетарии трудятся, пьют, шутят и проводят время с семьями. Ридош вполне последователен в своем натурализме не только на уровне формы, но и в отборе материала: если его герой занимается сексом, он либо рвет уздечку, либо вспоминает об изменах; если рабочего раздражает собачонка, он ее убивает; если кто-то произносит печатное слово, то разбавляет его двумя матерными; если изображается трудовой процесс, он сосредоточен вокруг какой-то поломки или экстренной ситуации.
Тем не менее текст вовсе не выглядит слишком тенденциозным — все эти маленькие черные штрихи подаются с такой легкостью, что под конец книги можно даже немного почувствовать себя частью описываемого коллектива. Определенную роль здесь играет и то, как точно автор воспроизводит смеховую культуру рабочего класса. Основа этой культуры — обмен колкостями, максимально быстрый и резкий, но практически лишенный внутренней агрессии. Хотя этот юмор помогает освоиться в суровой заводской действительности, в сухом остатке мы получаем весьма печальную картину: мир ридошевского рабочего ограничен цехом, полуразрушенной семьей и алкомаркетом, а информация из внешнего мира через этот периметр практически не просачивается; неурядицы здесь столь привычны и предсказуемы, что уже не способны подтолкнуть к переосмыслению своего положения в каких-то новых категориях. Если бы к героям «Пролетариата» пришел Альберт из «Нити времен» со своей автономистской агитацией, это бы не вызвало ни энтузиазма, ни гнева, а стало бы только очередным поводом для шуток. Чтобы не сойти с ума в том крохотном мирке, который открыт рабочему классу в глухом промышленном городе, эти люди, по Ридошу, заковывают себя в непробиваемую броню иронии и не хотят больше верить ни во что, кроме самых ближайших обстоятельств.
Но откуда тогда в тексте вообще возникает напряжение между ближайшими обстоятельствами и какими-то еще? На нее здесь указывает дистанция, с которой автор описывает заводчан: выбирая сцены, которые кажутся ему наиболее репрезентативными, он одновременно очерчивает круг проблем, которые он считает нужным репрезентовать. Композиция зарисовок, посвященных производственным авариям, ясно дает понять, что виновник этих аварий — руководство предприятия, требующее максимальной производительности и не желающее вкладываться в обновление техники. Восприятие рабочими гомосексуальности раскрывается в нескольких сценах, идущих в книге подряд, чтобы читатель уяснил, какие формы в этой среде принимает гомоэротизм, а какие — гомофобия. При этом ни один из героев не ставит эти вопросы так, как они ставятся композицией романа: сам автор, работавший на заводе, но уже не связывающий с ним свою жизнь, с изрядной долей хитрости предъявляет читателю два взгляда — изнутри пролетарского быта и извне.
Итак, «Нить времен» рефлексирует по поводу истории рабочего движения, пренебрегая реальной повседневной жизнью современных трудящихся, в то время как «Пролетариат» старательно вычеркивает из описания этого класса все, что хоть сколько-нибудь напоминало бы исторический горизонт, — и оба романа дают нам в итоге безрадостную картину. Замечу, однако, что такая картина складывается из слепых зон обеих книг: если бы Саттаров взялся описывать не только звездные часы коммунистического движения, но и быт его низовых участников, а Ридош, наоборот, попытался бы изобразить рабочих и в экстраординарных для них обстоятельствах, то общая динамика могла бы получиться иной. Вернее, так: тогда в современности была бы найдена хоть какая-то динамика. По Саттарову выходит, что политическое настоящее исчерпано прошлым, что все большие ходы уже сделаны, поэтому нам остается лишь замкнуться в частной жизни; по Ридошу же нет ни прошлого, ни будущего, есть лишь один длинный тягомотный будний день частного человека. Если прикрутить к этим моделям хоть какое-нибудь представление о будущем — пусть даже мрачное, лишь бы конкретное, — то и в заборе частной жизни, наверное, нашлась бы какая прореха.