Для «укушенных желаньем славы» жанр советского доноса может показаться соблазнительным. Вдруг скандальный тон и брань ad hominem позволят «себя ознаменовать»? Заметка «О том, как Толкин природу человека отрицал» дает повод редакции и читателям «Горького» задуматься, стоит ли воскрешать эту традицию. Приведу лишь несколько примеров того, как заметка тщится дискредитировать и мою книгу, и научную серию «НЛО», в которой вышел ее русский перевод.
1) В книге я предлагаю многоплановое объяснение феномена танатопатии — завороженности современной культуры образами насильственной смерти — и рассматриваю ее эстетические, интеллектуальные и исторические причины, которые я подробно анализирую на конкретном материале в трех главах и резюмирую в «Заключении». Читателю моей книги судить, насколько соответствует действительности утверждение автора заметки: «Настоящий аргумент книги — не интеллектуальный, а моральный». Выражений, приписываемых мне в заметке — «какой ужас!», «это вызывает тревогу и опасение», «приводит к самоубийствам», «нам грозит возвращение коммунизма и фашизма», — в моей книге, конечно же, нет.
2) В своем исследовании я рассматриваю, как отрицание антропоцентризма и человеческой исключительности во Французской теории, движении за права животных, трансгуманизме и постгуманизме повлияло на продукты популярной культуры и на социальные практики, связанные со смертью. Этот анализ позволяет мне изучить феномен коммерциализации антигуманизма в популярной культуре и проследить основные этапы становления танатопатии. Мою концепцию автор заметки игнорирует, но зато сообщает читателю, что моя книга сводится к апологии «гуманистических идеалов Возрождения».
3) Во «Введении» я разбираю точки зрения, существующие в ряде дисциплин, на изменения представлений о смерти и на эскалацию насилия в популярной культуре (с. 11–36) и показываю их недостаточность. В заметке не говорится, в чем состоят мои аргументы, но заявляется, что я безосновательно «отбрасываю» взгляды предшественников.
4) В заметке сообщается, что я представила Рене Жирара, «почтенного автора — консерватора, христианского апологета, защитника папства — в отвязной компании „фэнов” всяческих кровососов и живых мертвецов». Не говоря уж о том, что в моей книге нет места подобным выражениям, я показываю, как концепция Жирара была распространена с людей — представителей маргинальных групп, о которых он писал, — на вампиров и других монстров теми, кто произвольно интерпретировал его работы, что позволило в дальнейшем представить монстров-убийц в качестве жертв, достойных симпатии и уважения. Как обычно, суть моего аргумента в заметке игнорируется.
5) Теперь о Толкине. «Люди» в эпопее Толкина (о чем я, кстати, подробно писала в других работах) — второстепенные и малозначимые по сравнению с хоббитами персонажи. Они изображены вне известной нам человеческой культуры и истории, на чем и основывается мой тезис, что Толкин создает первый в литературе Нового времени эпос, где человечеству, его истории и культуре нет места. Хоббиты остаются центральными персонажами и в последней книге «Властелина колец». И Арагорн, живущий больше 200 лет и ставший предводителем армии мертвецов, и другие «люди» Средиземья не имеют отношения к человеческому роду, в чем, по моему мнению, и состоял замысел Толкина. Вопрос «Кто дал людям исключительное право „быть в центре художественного произведения”?» впечатляет степенью незнакомства автора заметки с важной традицией западноевропейской мысли, с которой я сравниваю Толкина.
6) Искажая и замалчивая суть моей концепции, заметка постоянно направляет внимание читателя на малозначимые для меня сюжеты. Моя книга не посвящена русской литературе Серебряного века, но в кратком обзоре я сравниваю ту роль, которую вампиры играли в прозе XVIII–XX веков и в современной постсоветской культуре. Мой тезис, о котором в заметке, как обычно, не сообщается, состоит в том, что функционирование этих образов было тогда совершенно отличным от современного: вампиры не становились главными идеализируемыми героями, как это имеет место, в частности, в постсоветской прозе. Другой мой тезис: в отличие от русской литературы рубежа XIX–XX веков, в которой вампиры встречались гораздо реже, чем в готическом романе, их изображения множились в копеечной прессе и на политических плакатах — революционная пропаганда использовала их для дегуманизации правящих классов (в этом я опираюсь на замечательную статьюBrooks J. Marvelous Destruction: The Left-Leaning Satirical Magazines of 1905–1907 // Experiment. 2013. 19, no. 1. P. 24–62. Джеффри Брукса). Два стихотворения Блока (о которых знает автор заметки, хотя на самом деле таких у Блока три) и два рассказа малоизвестных авторов, на которые ссылается заметка, не кажутся мне достаточным основанием для того, чтобы оспорить как этот тезис, так и мое замечание о том, что «Дракула» Стокера мало повлиял на русскую литературу того времени: вампиризм не стал ее центральной темой, а вампир не превратился в главного героя поэм и романов. Исследователи Блока (например, З. Г. Минц и Хенрик Баран), анализируя вампирическую тему в его стихах («Возмездие», «Песнь ада» и «Я ее победил, наконец!»), очень осторожно и сугубо гипотетически высказываются о возможном влиянии «Дракулы» на эти произведения, подчеркивая трудности, возникающие при попытках непосредственно связать их с романом Стокера, и значимость байронической традиции для их понимания. В публицистических же статьях Блока аллюзии на «Дракулу» проследить еще труднее, и обе эти статьи носят, по справедливому замечанию того же Барана, характер социальной критики. Иными словами, в них образ вампира выполняет ту же функцию, что и в революционной пропаганде.
7) В качестве еще одного примера моего «незнания» фактов по вопросу, маргинальному для моей концепции, в заметке подается то, что я не упомянула Богданова и его опыты по переливанию крови вот в этом пассаже: «При советском режиме вампирская тематика не имела никаких шансов, после того как компартия провозгласила единственно верный эстетический принцип — „метод социалистического реализма”. Все сверхъестественное воспринималось в штыки» (с. 150). Это единственное упоминание соцреализма в моей работе. «Инженер Менни» был написан Богдановым задолго до того, как соцреализм стал официальной доктриной, а взгляды Богданова на науку и культуру тоже задолго до этого были раскритикованы Лениным и маргинализированы. Независимо от того, какую роль Пролеткульт сыграл в складывании канона соцреализма, романы о вампирах в него не вошли.
8) Автор заметки хоронит заживо субкультуры готов и эмо, а заодно и впечатляющее количество исследований, посвященных им в 2019–2020 годах, чтобы заявить о моем «незнании» современной молодежной культуры, исследование которой вообще не входило в мою задачу. А уверенности, с которой он решает, какие фильмы принадлежат к жанру хоррора, а какие — нет, можно только позавидовать: очевидно, что дискуссия о смешении жанров в современной культуре прошла мимо него.
9) Экскурсы автора заметки в религиоведение не менее изумительны. Например, он утверждает, что The Church of Satan «придерживается гуманистических и демократических идеалов», хотя The Church of Satan видит свое призвание в том, чтобы «открыто пропагандировать идею, что подлинная природа человека — быть диким зверем (...) Для нас Сатана — это символ, наилучшим образом отражающий нашу зверскую натуру».
Если эта идея, по его мнению, лежит в основе «гуманизма» и «демократии», то какова цена остальным суждениям новоявленного зоила? И стоит ли журналу, претендующему на то, чтобы участвовать в литературном процессе, потворствовать интеллектуальному одичанию своего отдела рецензий?
P. S.: Я не «профессор технологических наук университета в Джорджии», как неверно перевели с английского мою должность, а профессор русского языка в Школе современных языков Технологического института Джорджии.