Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Ник Харкуэй. Ангелотворец. СПб.: Астрель-СПб, 2024. Перевод с английского Екатерины Романовой
«Ангелотворец» (2012) — второй роман Ника Харкуэя после дебютного «Мира, который сгинул» (2008). Книги не лишены некоторого сходства, но если действие «Мира» разворачивалось после глобальной катастрофы, то в «Ангелотворце» такой апокалипсис пытаются купировать на ранней стадии. Все начинается сравнительно невинно: Джо Спорк из Лондона, реставратор милостью божьей, специализирующийся на причудливых викторианских (и псевдовикторианских) машинах и механизмах, получает любопытный заказ. Его просят привести в работоспособное состояние некий прибор в форме книги, но с перфорацией по краям страниц и сложным устройством корешка — вызов, от которого настоящий мастер не может отказаться, хотя предназначение этой штуковины от Спорка ускользает. Однако буквально через несколько дней после завершения работы Джо начинают преследовать странные люди, монахи в глухих капюшонах, мошенники, выдающие себя за представителей давно закрывшегося музея, а в итоге незадачливого реставратора бросают в кутузку британские спецслужбы, законспирированные настолько глубоко, что об их существовании смутно подозревают даже в Ми-5 и Ми-6.
Но это одна сюжетная линия романа — вторая связана с личностью заказчицы, милой пожилой леди под девяносто, которая производит впечатление безобидной выжившей из ума старушки, но в свои золотые годы, накануне Второй мировой войны, выполняла роль британской супершпионки, Джеймса Бонда в юбке. По личным причинам, кроющимся в глубоком прошлом, во втором десятилетии XXI столетия старушка решила запустить Машину Судного Дня, онтологическую бомбу замедленного действия, созданную простодушным гением полвека назад. Прибор должен был показать людям мир таким, какой он есть — без лжи, иллюзий и когнитивных искажений. Увы, создателю этого чудесного механизма не пришла в голову простая мысль: если человек в мельчайших деталях представляет свою жизненную траекторию от люльки до погоста, без отступлений и вариаций, ему и жить-то уже в общем незачем — так что когда машина заработает на полную мощность, человечеству каюк.
Как из всякого приличного романа, из «Ангелотворца» можно вычитать, конечно, и нечто совсем другое. Например, историю трех поколений одной британской семьи, полную пустых обид и взаимного непонимания — но и взаимной нерастраченной любви тоже. При желании тут можно обнаружить даже автобиографическое послание. У реставратора Джошуа Джозефа Спорка сложились непростые отношения с покойным отцом, аферистом, джентльменом-грабителем и некоронованным королем Ночного Рынка Мэтью «Пулеметом» Спорком. Дух Мэтью незримо витает над этими страницами: с одной стороны, Джо решительно не хочет повторить его судьбу, с другой — обстоятельства настойчиво заталкивают его в чужую наезженную колею. У Ника Харкуэя (настоящее имя Николас Корнуэлл) тоже непростые отношения с отцом — отставным британским разведчиком Дэвидом Корнуэллом, более известным читающей публике под оперативным псевдонимом Джон ле Карре. Вслед за своим героем Николас мог бы воскликнуть: «Я — это я, я не он, не его тень, не его последователь. Не чертов наследный принц, который вернет стране былую славу. Это я!»
Харкуэй упрямо травестирует шпионские страсти, иронически обыгрывает штампы, но полностью избежать влияния отца у него все-таки не получается — по крайней мере не в «Ангелотворце». Спецслужбы, тайные общества, зловещие тени эпохи холодной войны скалятся тут из каждого угла. Впрочем, стимпанковские вайбы отчасти компенсируют этот перекос и служат отличным противоядием против «зверской серьезности» шпионской прозы. Пожалуй, такую историю, наполненную чудаками и маргиналами, безумными изобретателями и ретрофутуристическими приборами, густо приправленную фирменным британским юмором, могли бы написать Джеймс Блэйлок или Тим Пауэрс на пике их формы. Но написал Ник Харкуэй — и для него «Ангелотворец» стал только началом карьеры.
Майк Резник. Кириньяга. Килиманджаро. М.: Fanzon, 2024. Перевод с английского Е. Клеветникова
«Почему у нас не пишут утопии?» — беспроигрышная тема для дискуссии между фантастами. Эти споры не утихают как минимум полвека, аргументы отточены, как бритва у карманника, каждому вовлеченному участнику есть что сказать, — правда, самих утопий больше не становится, но это, возможно, и к лучшему. К сожалению, цикл ныне покойного Майкла Резника «Рассказы об Утопии» в этих спорах вспоминают редко — хотя именно здесь таится ответ на сакраментальный вопрос.
Предки Резника приплыли в Америку не из Британии на «Мейфлауэре», а, напротив, эмигрировали из дикой заснеженной России, но в остальном он типичный представитель американского среднего класса, белый мужчина с высшим образованием и стабильным доходом. Что не помешало Майклу написать цикл повестей и рассказов о чернокожих африканцах, собрать гору престижных жанровых наград и избежать остракизма за культурную апроприацию — в 1980–1990-х такое еще было возможно.
Кириньяга — так называет гору Кения племя кикуйя, когда-то обитавшее на ее плодородных южных склонах. Позднее кикуйя покинули свои деревни и заполнили города вперемешку с другими африканскими народами, но далеко не все оказались довольны этими переменами. Во второй половине XXII века остатки кикуйу, избежавшие чужеземного влияния, переселяются на планетоид на окраинах Солнечной системы, чтобы построить там рай, воплотить национальную утопию. На Кириньяге строго чтят племенные обычаи, практикуют инфантицид и женское обрезание, скармливают старых и немощных соплеменников гиенам, гордо отказываются от услуг современной медицины и современного образования — к примеру, женщины народа кикуйя не должны владеть грамотой, потому что по статусу немногим отличаются от домашних животных, а где вы видели читающую собаку или овцу?
Однако на самом деле за тотальным соблюдением традиций следит один человек, главный герой этого романа в рассказах, шаман, обладающий непререкаемым авторитетом, религиозный лидер, который проводит обряды, проклинает отступников, лечит наложением рук, насылает засуху. Разумеется, он следует принципу «я — это другое дело»: кикуйя не должны получать образование — он учился в лучших университетах Европы и Америки; кикуйя не положено уметь читать — его хижина завалена книгами; он уже давно не молод и не слишком здоров, но на свидание с гиенами почему-то не спешит. Он — исключение, хранитель знаний, единственное мерило праведности в этой маленькой утопии. Когда к середине цикла выясняется, что добрую половину традиционных ценностей кикуйю внедрили европейские колонизаторы, чтобы удобнее было управлять туземными племенами, а само слово «Кириньяга» позаимствовано из языка скотоводов-кочевников масаи, главный герой и бровью не ведет — и это действительно производит впечатление. Главная фишка повестей и рассказов Резника в том, что повествование тут ведется от первого лица, и это первое (во всех отношениях) лицо искренне верит, что строит самую настоящую утопию, а все попутные жертвы — не более чем необходимое зло.
Автору удалось обвести вокруг пальца немало читателей, в том числе читателей квалифицированных. Каждый текст в этом издании сопровождается комментариями американских фантастов, коллег Резника по перу, и многие чистосердечно признаются, что мудрый и добросердечный шаман вызывает у них искреннюю симпатию. Эта двойственность, отсутствие очевидной дидактики и назидательности создали Майклу Резнику репутацию одного из самых сильных рассказчиков в американской НФ рубежа веков.
Увы, со временем автору надоело водить за нос простодушных фантастов, и на свет появилась повесть «Килиманджаро», где Резник наконец расставил все точки над «ё». Килиманджаро — планетоид, где свою утопию строит народ масаи с учетом всех трагических ошибок, допущенных на Кириньяге. Масаи не отказываются от продвинутой медицины, не заставляют фермеров использовать палки-копалки вместо тракторов и умирать от голода и переутомления, не изгоняют книжников, а создают все условия, чтобы те приумножили богатство и славу страны. А главное — говорят друг с другом как со взрослыми людьми, а не как с детьми малыми, исключительно притчами и иносказаниями. Общество, которое строят герои этой повести, вряд ли соответствует образу утопии, какой представляют ее фантасты: решив одну проблему, масаи тут же сталкиваются с другой, более сложной — и так до бесконечности. Но если единственная альтернатива Килиманджаро — Кириньяга, значит, на самом деле никакой вменяемой альтернативы просто нет.
Яцек Дукай. Старость аксолотля. СПб.: Астрель-СПб, 2024. Перевод с польского Кирилла Плешкова и Миланы Ковальковой
30 июля 2024 года Яцеку Дукаю, главной звезде польского фантастического «поколения икс», исполнилось пятьдесят лет. За эти годы он успел написать пять романов, семнадцать повестей, пару десятков рассказов, номинироваться на премию американской Киноакадемии (на самом деле на «Оскар» выдвигался, конечно, мультфильм, снятый Томеком Багинским по одному из рассказов Дукая, но это уже нюансы), полностью разочароваться в НФ — и снискать славу литературного наследника Станислава Лема. Насколько эта репутация заслужена, отечественные читатели уже могли оценить по романам «Иные песни» и «Идеальное несовершенство», официально изданным в России, и по любительским переводам, щедро рассыпанным по сети. На мой взгляд — более чем. Но у «Старости аксолотля» есть еще одно важное достоинство: это первый сборник Дукая на русском языке, а значит, можно сравнить тексты разных лет, вычленить общие черты и разобраться, какие приемы лежат в основе авторского метода.
«Старость аксолотля», заглавный роман сборника (и последний из написанных Дукаем — в Польше эта вещь вышла в 2015 году), начинается довольно банально: с апокалипсиса. «Луч смерти» из открытого космоса за 24 часа уничтожает всю органику на Земле, обнуляя человеческую цивилизацию. Тут бы и сказочке конец, но на выручку приходят технологии: в последние часы перед катастрофой несколько тысяч человек успели скопировать свое сознание на электронные носители и в итоге оказались единственными обитателями выжженного, опустошенного мира. В общем, нормальный «постап» — но, начав плясать от этой незамысловатой печки, Дукай быстро заманивает нас в философские, экзистенциальные дебри, погружает в размышления о смысле и предназначении жизни как таковой. При этом мысль упакована настолько плотно, что медлительному читателю приходится постоянно останавливаться и тратить время на расшифровку — ощущение, может быть, и не самое комфортное, но в своеобразии не откажешь.
Так же организованы и другие произведения Дукая, собранные в этой книге: автор начинает с традиционного для формульной литературы посыла, и тут же уходит в крутое интеллектуальное пике. Повесть «Агерре в рассвете» поначалу выглядит как типичный фантастический детектив с заказным убийством, выполненным наемником, а заканчивается полным переформатированием картины мира. В «Глазе чудовища» поиски саботажника на борту космического грузовоза, курсирующего между планетами Солнечной системы, приводят главного героя к осмыслению принципов и пределов познания. «Школа», душещипательная история о кошмарах сиротства в безымянных южноамериканских странах и в США — насилие, детские банды, эскадроны смерти, работорговля, использование несовершеннолетних в съемках снаффа и т. п., весь малый типовой набор — на деле оказывается повестью о цене взаимопонимания. Et cetera — автор никогда не повторяется в деталях, но строго следует раз и навсегда выбранному шаблону.
Отсылки к классике — еще один любимый Дукаем способ шифрования, упаковки, кодирования сложных посланий. «Глаз чудовища» построен на диалоге со Станиславом Лемом и прямо отсылает нас к «Рассказам о пилоте Пирксе», «Эдему», «Непобедимому» и т. д. «Школу» сам писатель называет смесью «Бегущего по лезвию», «Цветов для Элджернона» и «Заводного апельсина». Рассказ «Сердце Мрака», как не сложно догадаться, представляет собой ремастеринг конрадовского «Сердца тьмы». Ну а в заглавном романе аллюзии переплетаются так густо, что не сразу определишь, где заканчивается заочная полемика с Филипом Диком и начинается с Николаем Бердяевым.
Наконец, Дукай бросает вызов избыточному рационализму «старой доброй НФ»: эпизод, в котором герой погружается в измененное состояние сознания, балансирует на грани безумия (а иногда эту грань переступает) — обязательная составляющая любого текста в этом томе. Помутнение рассудка может быть индуцировано специальной компьютерной программой, имитирующей коллективное бессознательное, вызвано влиянием инопланетного биоценоза, радиационным поражением мозга, просто шоком и запредельной усталостью, — но без этого узнаваемого маркера не обходится ни одно высказывание Дукая.
«Старость аксолотля» — не та книга, которую можно читать вполглаза, расслабленно, сквозь дрему, она требует внимания, сосредоточенной внутренней работы, часто изматывающей. Как ни печально, с коммерческой точки зрения в этом ее существенный недостаток. Круг поклонников Яцека Дукая узок, и от народа они — мы — страшно далеки. Возможно, именно такие мысли заставили автора забросить литературу: последнее его крупное произведение вышло на языке оригинала в 2018-м, накануне пандемии. С другой стороны, ставить точку рано: в двадцать первом веке пятьдесят лет для писателя — не возраст. Самое время для триумфального возвращения.