Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Ирина Паперно. Осада человека: записки Ольги Фрейденберг как мифополитическая теория сталинизма. М.: Новое литературное обозрение, 2023. Содержание. Фрагмент
Писать в стол приходилось многим советским интеллектуалам, но случай филолога-классика Ольги Фрейденберг (1890–1955) явно выделяется на общем фоне. Она защитила кандидатскую диссертацию в 1924 году, в 1932-м возглавила только что созданную кафедру классической филологии в Ленинградском государственном университете, а еще через три года получила степень доктора литературоведения, однако при внешнем карьерном успехе ее положение в советской науке всегда было относительно маргинальным. Как пишет Нина Брагинская, долгие годы изучающая научное наследие Фрейденберг, защита 1924 года прошла с серьезными трудностями: оппоненты не были согласны с выводами молодой исследовательницы, предложившей оригинальный взгляд на происхождение античного романа. Помогло заступничество академика Николая Марра, создателя «нового учения о языке», который впоследствии пригласил Фрейденберг в свой Яфетический институт. Несмотря на связь с влиятельным Марром, провозглашенным в 1930-е годы светилом советской лингвистики, при жизни исследовательнице удалось опубликовать только одну книгу, «Поэтика сюжета и жанра» (1936), которая подверглась разгромной критике и даже на время была изъята из продажи. После войны Фрейденберг оказалась под ударом во время кампании «по борьбе с космополитизмом» и разгрома марровской школы. В 1950 году она ушла из университета и оказалась полностью выключена из научной жизни. Последние годы жизни Фрейденберг приводила в порядок свой обширный архив и дописывала книгу «Образ и понятие». Исследовательница скончалась в 1955 году, оставив после себя обширный архив, долгие годы хранившийся в железном сундуке у ее душеприказчицы. Когда сундук вскрыли, сообщает Брагинская, в нем оказалось десять неопубликованных монографий, множество статей и более тридцати тетрадей записных книжек, которые Фрейденберг вела с 1939 года до конца жизни. Отдельные фрагменты ее записок начали появляться в перестроечной печати, но большая их часть до сих пор так и не увидела свет.
Во введении к книге «Осада человека» Ирина Паперно рассказывает краткую историю записных книжек Фрейденберг. Зимой 1939—1940 года исследовательница описала свои детство и юность, выпавшие на последние десятилетия Российской империи. В мае 1942 года Ольга Михайловна начала новую тетрадь, посвященную блокаде Ленинграда. Сначала ее записи носили ретроспективный характер, но потом догнали современность и перешли в формат дневника. Фрейденберг приостановила записи в апреле 1944 года, когда умерла ее мать, и возобновила их в апреле 1945-го. Следующие два года она ничего не записывала и вернулась к этому только в 1947 году. В конце 1940-х Фрейденберг одновременно вела хронику текущих событий и писала автобиографию, охватывающую период с 1917 по 1941 год. Последний текст предназначался для ее возлюбленного Б., также работавшего в ЛГУ. В 1950 году, почти одновременно с уходом из университета, она окончила и свою хронику.
Таким образом, записные книжки Фрейденберг представляют собой крайне неоднородный корпус текстов, различающихся по жанру, тону, целеполаганию и временной перспективе. Тем не менее, отмечает Паперно, эти тексты объединяет то, что их создание мотивировалось верой ее героини в ценность своего исторического опыта и необходимость зафиксировать его для потомков: «И хоть я не знаю, увидят ли они [записки] свет, (кто их спрячет? Куда?), я не хочу отказаться от того, что я считаю своим долгом перед историей». В записях послевоенного времени неоднократно упоминается «московский Нюренберг» — грядущий судебный процесс, во время которого на скамье подсудимых окажутся все участники сталинских репрессий. Себя Фрейденберг видела в роли хроникера, кропотливо собирающего свидетельства преступлений и несчастий, выпавших на долю ее поколения. Паперно пишет, что подобное представление об истории как всемирном суде, восходящее к Гегелю, разделяли многие советские интеллектуалы сталинского периода, пытавшиеся осмыслить происходящие события в широкой исторической перспективе: «История собственной жизни виделась в этом ключе неотъемлемой частью истории как надличностного мирового процесса, то есть жизни абсолютной. Многие дневники и мемуары — частные архивы советской эпохи — вдохновлялись этой верой...» Паперно анализировала такой тип исторического сознания в своей предыдущей книге «Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах». «Осада человека», первое исследование всего массива записных книжек Фрейденберг, логичным образом продолжает и развивает этот проект.
Чтобы осмыслить такие катастрофические события, как сталинский террор и блокада Ленинграда, требовался соответствующий язык. На помощь Фрейденберг пришли образы и метафоры из античной мифологии и философии — сфер, с которыми она была хорошо знакома в силу своих профессиональных интересов. Этот язык не просто давал материал для ярких сравнений (заполненную вонючей жидкостью ванную Фрейденберг называет «советской Тиамат», а декана филологического факультета — Плутоном), но и позволял подняться с уровня хроники на уровень теоретических обобщений, касающихся природы советского общества и политического режима. Паперно утверждает, что в записных книжках Фрейденберг имплицитно содержится «мифополитическая теория сталинизма», которую она и стремится эксплицировать в своей работе. По мнению исследовательницы, Ольга Михайловна «не только [видела] повседневность в политических терминах, но и [применяла] к жизненным ситуациям аналитические категории и концептуальные метафоры политической философии и мифологии».
Центральной метафорой для Фрейденберг была концепция тела-государства, предложенная Платоном и Аристотелем и развитая впоследствии Гоббсом. Она описывала сталинское общество как гигантское тело, которое обезглавил Сталин, уничтоживший «русскую интеллигенцию»:
«[Сталин] совершал процесс беспощадной расправы над населением и отрубаньем [sic!] у народа головы; отныне оставалось в живых одно туловище. Такой версии мифа человечество никогда не придумывало, даже самое дикое. Ходили мифы о гидре, о голове Руслана, но никому не приходила на ум ужасающая картина отрубленных и функционирующих туловищ — даже самому Иоанну Богослову».
Интерпретируя этот эпизод, Паперно замечает, что Фрейденберг существенно изменяет метафору Гоббса. В ее понимании государство не объединяет общество и не служит залогом его мирного существования, а, наоборот, целенаправленно сеет хаос и провоцирует гоббсовскую «войну всех против всех». В записях последних лет жизни Фрейденберг много говорит о склоках, составляющих, по ее мнению, одно из главных новшеств сталинизма:
«Сталин породил совершенно новое понятие и новый термин, не переводимый ни на один культурный язык: склока. Всюду, во всех учреждениях, во всех квартирах чадит склока. Трудно объяснить, что это такое. Это низкая, мелкая вражда, злобная групповщина одних против других, это ультрабессовестное злопыхательство, разводящее мелочные интриги. Это доносы, клевета, слежка, подсиживанье, тайные кляузы, разжиганье низменных страстишек одних против других. Напряженные до крайности нервы и моральное одичание приводят группу людей в остервененье против другой группы людей или одного человека против другого. Склока — это естественное состоянье натравливаемых друг на друга людей, беспомощно озверевших, загнанных в сталинский застенок. Склока — это руль „кормчего коммунизма“ Сталина. Склока — альфа и омега его политики. Склока — его методология. Международная его политика, его дипломатия построены на склоке».
Приведенный фрагмент — показательный пример стратегии, которую Фрейденберг избирает для осмысления советской действительности. Даже самые незначительные на первый взгляд события (вроде конфликтов между работниками университетской кафедры) она рассматривает как следствия масштабных политических явлений — в данном случае, режима единоличной власти и подавления любого инакомыслия. Интересно, что Фрейденберг говорит в том числе о действиях СССР на международной арене («его дипломатия построен[а] на склоке»), тем самым подчеркивая, что предложенный ею анализ применим не только к внутренней, но и к внешней политике Сталина.
Паперно пишет, что смысловым центром записных книжек стала хроника блокады: «Образ блокады приобрел для Фрейденберг символический смысл: это было воплощение „советского строя“. Блокадный день... виделся ей как „простой обыденный советский день“... а блокада, или „осада“, стала своего рода полевым опытом жизни в сталинском государстве». Фрейденберг подробно документирует жизнь ленинградцев в самые тяжелые месяцы: голод, очереди, пунктуальные бомбардировки немцев, взаимное озлобление горожан, воровство продовольственных карточек, случаи каннибализма. Она не стесняется физиологических подробностей и анализирует то, как жизнь в осажденном городе воздействует на человеческое тело, опираясь главным образом на собственный опыт: «Боже мой, какая я была исхудалая, страшная. Бедер не было, грудь вошла внутрь. <...> Я боялась, что через 3 года, при возможной встрече с Б. (этой загнанной вглубь надеждой я все-таки жила), что я постарею через 3 года. Боже, я была старухой уже через 3 месяца! Одна зима с Гитлером-Попковым, — и уже конец женщине!» Паперно обращает внимание на то, что Фрейденберг в равной степени возлагает вину за страдания ленинградцев на немцев и на советские власти, принявшие решение во что бы то ни стало оборонять город. Петр Попков, упомянутый через дефис с Гитлером, был одним из руководителей обороны Ленинграда. Чиновник получил несколько наград за успешные действия во время войны, но Фрейденберг отмечает многочисленные провалы в снабжении населения продовольствием и распределении ресурсов. По ее мнению, причиной тому была не столько военная неразбериха, сколько сам подход руководства СССР к управлению страной, при котором государство рассматривает рядовых граждан как расходный материал.
При всем экстремальном и исключительном характере блокады, это событие (точнее, череда событий) дает Фрейденберг ключ к пониманию советского опыта в целом. Она концептуализирует его в формуле «осада человека», описывая состояние, при котором власть пробирается «в самое сердце человека, удушая и преследуя его везде, даже наедине, даже ночью, даже в самом глубоком „я“». В условиях блокады проникновение государства во все сферы жизни выражалось, например, в централизованном распределении продовольствия. Но Фрейденберг прослеживает аналогичные явления и в довоенной/послевоенной жизни, отмечая, что советские граждане, загнанные в коммунальные квартиры и бараки, даже не имели возможности выбирать, с кем им делить быт.
После войны Фрейденберг записала, что «Гитлер и Сталин, два тирана, создали новую форму правления, о которой Аристотель не мог знать». Паперно указывает, что в то же самое время к аналогичным выводам пришла и Ханна Арендт в работе «Истоки тоталитаризма» (1951): «Они сошлись и в фундаментальных выводах о природе тоталитаризма — так, обе считали, что при тоталитарной форме правления подавление и разрушение человеческой личности является самоцелью, и в мысли, что концлагерь можно рассматривать как лабораторию такого режима, и в понимании того, что сталинизм создал вымышленный мир официальных фикций, который следует разоблачить, и во многом другом». Исследовательница также обращает внимание на пересечения Фрейденберг с другими влиятельными политическими мыслителями XX века: Мишелем Фуко и Джорджо Агамбеном, изучавшими человеческое тело как объект государственной политики, а также Карлом Шмиттом, Лео Штраусом и Карлом Лёвитом, предложившими новое прочтение Гоббса и говорившими о значении мифа в политике.
В этом контексте наиболее любопытным представляется замечание Фрейденберг о том, что главное отличие советского режима от всех предыдущих форм правления заключается в том, что «человеческие бедствия» были превращены им в «нормативные бытовые явления». Паперно пишет, что «через много лет именно так — через понятие нормализации — определил сущность концлагеря Агамбен, говоря о нацистских лагерях: лагерь — „это пространство, возникающее тогда, когда чрезвычайное положение превращается в правило <...> осуществляется в нормальном режиме“. Агамбен отталкивался при этом от теории „чрезвычайного положения“... или „осадного положения“... разработанной Карлом Шмиттом». С учетом того, что все перечисленные авторы работали в схожих исторических контекстах и исходили из примерно одних и тех же классических текстов, в таких параллелях нет ничего удивительного. Но не стоит забывать, что в отличие от своих западных современников Фрейденберг находилась в интеллектуальной изоляции; если она и могла с кем-то делиться своими рассуждениями, то лишь с ограниченным кругом близких людей. Показательная деталь: Фрейденберг жила в нескольких сотнях метров от Лидии Гинзбург, обращавшейся к схожим вопросам в своих записных книжках, но они, по всей видимости, не общались и не знали о текстах друг друга.
В заключение стоит сказать о нескольких недочетах, которые, впрочем, не портят общего впечатления от книги Паперно. Во-первых, иногда исследовательница явно вчитывает в записки Фрейденберг смыслы, отвечающие гипотезе об их теоретическом характере. Так, она приводит описание заседания на факультете ЛГУ («структура „заседанья“ была такова: сначала выступил Дементьев с разносом всех присутствующих, а те затем выступали друг за другом и бичевали сами себя») и утверждает, что в этом фрагменте ее героиня «подвергает процедуру структурному анализу». С этим трудно согласиться: несмотря на присутствие соответствующего термина, обнаружить здесь «структурный анализ» можно только при очень большом желании. Во-вторых, во введении Паперно отмечает, что стремится не только проанализировать записки Фрейденберг в свете политической теории XX века, но и создать своего рода путеводитель по страницам ее «гигантской хроники»; с первой задачей книга справляется успешно, а вот со второй — не совсем. По понятным причинам исследовательница уделяет основное внимание запискам, рассказывающим о периоде террора и войны, лишь кратко останавливаясь на хронике детства и юности Фрейденберг. Из-за этого возникает сильная диспропорция между главами не только в плане объема (если в первой всего семь страниц, то во второй — более тридцати), но и проработки источников: отдельные части книги представляют собой скорее краткий пересказ записок, чем их анализ. Наконец, исследование сильно бы выиграло, если бы во введении был дан краткий биографический очерк, рассказывающий об основных событиях жизни Фрейденберг — это сделало бы книгу более доступной для широкого читателя.
Остается надеяться, что выход книги «Осада человека» привлечет дополнительное внимание к фигуре Фрейденберг и поспособствует публикации ее записных книжек — тем более что изложенный в них опыт столкновения человека с государственной машиной сегодня, к сожалению, по-прежнему актуален.