Психологический триллер с ненадежным повествователем, сборник рассказов о героях-чудаках, «джазовое» сочинение о зыбкости границ между жизнью и литературой, признание в любви к Японии и всему японскому и меланхоличные рассуждения о смысле жизни на фоне грузинских пейзажей — Анна Агапова рассказывает о новинках чешской литературы, пока еще не переведенных на русский язык.

Lucie Faulerová. Lapači prachu. Praha: Torst, 2017

Молодая писательница Люцие Фаулерова в 2014 году закончила Университет имени Палацкого в Оломоуце по специальности «чешская филология» и взялась за диссертацию о ненадежных рассказчиках. Но вместо диссертации получился роман «Пылесборники» — дебютная книга, восторженно принятая критиками.

Главная героиня Фаулеровой по имени Анна мало того что ненадежная, так еще и довольно настырная рассказчица. Прямо на наших глазах она отстраняет от дел повествователя, едва давая ему вставить слово. Она как бы мимоходом рассказывает свою историю, но при этом разбрасывает по тексту намеки, которые внимательному и проницательному читателю позволяют, по крайней мере отчасти, восстановить ее прошлое. Сама Анна помнит его смутно или не хочет помнить — оно как будто покрыто слоем пыли.

С этой метафорой связано и название романа, которое в переводе на русский язык теряет важную часть смысла — ну или делает ее неявной. Анна живет в квартире одна, окруженная безделушками, которые она покупает или крадет в гостях (скорее крадет), называя их «пылесборниками» (lapače prachu). Но в чешском названии романа это словосочетание, вопреки обыкновению, имеет окончание множественного числа одушевленных существительных (lapači prachu), а значит, относится уже не столько к предметам, сколько к персонажам.

«Пылесборники» своего рода психологический триллер. Анна наказывает сама себя, последовательно разрывая все близкие отношения (лишь раз в неделю продолжает встречаться со своей сестрой Даной), и всем вокруг врет. Этот клубок помогает распутать бывший психолог Виктор Кави — благодаря ему героиня наконец обнаруживает ту правду, которую напрочь позабыла. Впрочем, разве был у столь ироничного и пышущего языковым задором персонажа другой выход?

«Дана — безнадежный случай. Мой повествователь, уперев руки в боки, недоуменно качает головой, мол, что ты мне тут сочиняешь, зачем путаешь читателей, теперь они будут мучиться вопросом, которая же из сестер, черт подери, безнадежный случай. Он бы сказал по-другому, насколько я его знаю, он бы сказал: „Дорогой читатель, прежде всего, необходимо сообщить, что каждая из них под безнадежностью подразумевает совершенно иной образ жизни. А если добавить сюда тот факт, что каждая из них живет совершенно иной жизнью, перед нами столкновение двух взглядов на два безнадежных варианта существования. Я бы сказал так”. Заткнись, говорю я и гоню его из головы — кыш, кыш, кыш.

— Я ничего не говорила, — неожиданно защищается сестра.

Разве я думала вслух?»

Ivana Myšková. Bílá zvířata jsou velmi často hluchá. Brno: Host, 2017

В сборнике рассказов Иваны Мышковой «Белые животные очень часто страдают глухотой», в отличие от «Пылесборников», повествователь и персонажи находятся в гораздо более миролюбивых отношениях. В заглавном рассказе книги появляется белый олень, однажды просунувший голову в черную автомобильную покрышку и до конца жизни вынужденный таскать ее на шее. Все остальные персонажи сборника тоже в каком-то смысле живут с покрышкой на шее: они заперты в своих странных привычках, мыслях и реакциях, не всегда слышат друг друга, но отчаянно хотят быть услышанными. Повествователь дает им эту возможность: сохраняя за собой свои полномочия, он постоянно прибегает к несобственно-прямой речи, транслируя внутренние монологи своих героев.

Среди персонажей Мышковой — женщина, которая всегда хотела завести собаку и в совершенстве овладеть каким-нибудь иностранным языком, но в итоге выгуливает в парке лягушку и говорит только по-чешски, потому что решила: пусть лучше мечты не исполняются вовсе, чем исполняются наполовину. Или молодой человек, пустивший к себе в дом незнакомого француза, — теперь он мечется между желанием выгнать его ко всем чертям и стремлением показать себя радушным хозяином, чтобы француз, вернувшись на родину, похвалил чешское гостеприимство. Любимый ход Мышковой — взять на первый взгляд самого обычного персонажа и найти в нем какую-то странную, эксцентричную деталь или привычку, чтобы постепенно тянуть за эту ниточку, расплетая сюжет рассказа.

У каждого рассказа в сборнике есть эпиграф — Мышкова цитирует то Достоевского, то Томаса Манна, то Музиля, то Пруста, но сама книга получилась очень чешской: в ней есть и герои-чудаки (но совсем не грабаловские), и легкий налет абсурда (но все-таки не кафкианского), и комичные ситуации (но не гашековского толка), и психологический прищур (но не как у Марека Шинделки). Кажется, что Мышкова переплавила разные линии чешской литературы, сумев выдержать собственную интонацию, которую ни с чем не спутаешь.

«— Вы знаете, я всех страшно переоцениваю, господин следователь. Стоит мне расслабиться — и глядь: человек уже переоценен, я вижу в нем огромный потенциал — таланты, способности, достижения, и все таких чудовищных размеров… Он ренессансится и гениальнится прямо у меня на глазах, и я уже не могу с ним нормально разговаривать, я уже только выражаю ему свое почтение.

Следователь Обст подумал, какая жалость, что она сидит тут, напротив, с поврежденным глазом и не способна как следует разглядеть его таланты и способности; может быть, у жены его тоже повреждена сетчатка — последние лет десять-двенадцать все отслаивается и отслаивается незаметно… Но где и как она ее себе надорвала? В приступе ярости или совершенно осознанно?»

Ludvík Němec. Žena v závorce. Brno: Druhé město, 2018

Людвик Немец в одном из интервью говорил о своей книге «Женщина за скобками» так: «Это был своего рода джаз — ты импровизируешь, но не забываешь об основной мелодической линии». Роман «Женщина за скобками» действительно похож на джазовое сочинение — это захватывающая книга, которая на самом деле написана для неторопливого чтения, со множеством отсылок к чешской литературе и мировому кинематографу, сложной сетью мотивов, оживающими метафорами и фривольной игрой слов.

В романе пересекаются и перетекают друг в друга сразу несколько реальностей. Собственно женщина за скобками — это писательница Барбора Фарна, которая в конце шестидесятых подавала большие надежды, но потом перестала публиковаться и оказалась позабыта читателями. Перед нами своего рода биография писательницы, рассказанная ее сыном Мареком, которого время от времени перебивает героиня его рассказа. Впрочем, Марек охотно дает слово матери, приводя обширные цитаты из ее произведений (а на самом деле — из других текстов Немца). Кроме того, в романе появляется состоятельный бизнесмен, разработчик компьютерных игр Альфред Бер, еще в юности ставший почитателем таланта Барборы и даже планирующий создать компьютерную игру по мотивам одного из ее текстов. Выдуманный мир его игр тоже воздействует на сюжет.

«Женщина за скобками» осциллирует между романом-биографией, любовным романом и романом психологическим. У состарившейся Барборы две главные страсти — литература и алкоголь, причем вместе они дают неожиданный эффект: Барбора верит, что все вокруг происходит только в ее голове и даже взрослый сын — лишь часть выдуманного ею сюжета. Вообще-то Марек собирался рассказать не столько историю жизни матери, сколько поведать свою историю — о попытках выбраться из лабиринта, придуманного матерью, и о своем неудавшемся романе.

Людвик Немец, которому сейчас уже за шестьдесят, живет в Брно, и в его романе слышны интонации других знаменитых уроженцев этого города — Милана Кундеры и Иржи Кратохвила («Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер»). Если существует «брненский текст чешской литературы», то вслед за Кратохвилом в этот корпус, конечно же, нужно включить и произведения Немца.

«— Раз уж ты вспомнил „Искупление”, дай угадаю, какая сцена из этого фильма тебе запомнилась больше всего.

Я говорю, что это несложно, и придаю газу, чтобы наш разговор как можно скорее подошел к концу.

— Ну конечно, та, где герои трахаются в домашней библиотеке. У тебя как у сына писательницы с книгами должны быть особые отношения. А вот мне „Искупление” не понравилось — я имею в виду фильм, книжку я не читал. Вообще мне там понравилась буквально каждая сцена, особенно из первой половины, но не понравился фильм целиком. Как-то разочаровал. Наверное, меня возмутил финал — когда нам наконец сообщают, что то, что нас больше всего мучило и волновало, было всего-навсего выдумкой безумной юной писательницы. Мне казалось, что меня раздразнили и обвели вокруг пальца.

— Очень знакомо, — говорю я. — Мать твердила нам это всю жизнь — что вся эта жизнь вместе с нами происходит исключительно у нее в голове. Папа много лет смеялся над этими словами, но в старости они приводили его в бешенство».

Anna Cima. Probudím se na Šibuji. Praha: Paseka, 2018

Книга Анны Цима «Проснуться в Сибуе» — еще один дебютный роман в нашем списке и пример того, какой нежный получается текст, когда автор пишет о том, что любит. Анна Цима — молодая чешская японистка, несколько лет назад переехавшая в Токио. Ее роман «Проснуться в Сибуе», как часто бывает с дебютными произведениями, основан на биографическом материале, но устроен гораздо сложнее, чем можно было бы ожидать.

Роман строится зеркальным образом: две из трех его сюжетных линий отражаются друг в друге, чтобы в финале пересечься. Главная героиня романа Яна изучает японистику на философском факультете Карлова университета, и однажды ей на глаза попадается чешский перевод рассказа малоизвестного японского автора Киёмару Каваситы. Рассказ называется «Раздвоение», и на Яну он производит сильное впечатление. Чуть ранее читатель знакомится с семнадцатилетней Яной, влюбленной в Японию и все японское школьницей, которая вместе с подругой отправилась в короткую туристическую поездку в Токио и застряла там. Но застряла странным образом: она почему-то не может выбраться за пределы токийского района Сибуя и каждый раз при попытке выйти за его границы вновь оказывается возле памятника Хатико. Постепенно до юной Яны доходит, что она — это ее собственный образ, мысль, которая осталась в Сибуе и не может оттуда вырваться.

Благодаря третьей сюжетной линии роман превращается в своего рода научный детектив. Яне, студентке университета, удается раздобыть еще один рассказ Каваситы — «Влюбленные», и она берется за перевод этого непростого текста, пытаясь узнать больше о малознакомом авторе, который по неизвестным причинам покончил жизнь самоубийством. Эти три линии непринужденно переплетаются, и персонажи на первый взгляд не имеющие друг с другом ничего общего, в итоге оказываются связаны единой историей.

Книга «Проснуться в Сибуе» по-своему сказочная, ее мир подразумевает возможность существования нерационального, необъяснимого с точки зрения человеческого разума. Но эта сказочность совмещается со стремлением к правдоподобию: так, Цима пишет к своему роману послесловие, куда помещает биографию (выдуманного) Каваситы, а также приводит список упомянутых (реальных) японских писателей и глоссарий.

«Посреди комнаты стоит химера в темно-черном кимоно. Длинные белые волосы спускаются у нее по плечам. Она смотрит на меня. На ее морщинистом лице застыло выражение, напоминающее о буддистских статуях на кладбище. Его никак нельзя назвать приветливым. Видимо, сиделки из дома престарелых не врали, когда говорили, что ее состояние ухудшилось. От помешанной вдовы, что ходит на кладбище вспоминать своего мужа, не осталось и следа. Сейчас передо мной стоит женщина, которая в ярости уничтожила все мужнины сочинения, узнав, что он женился на ней только из-за обещания, данного матери перед ее смертью.

— Значит, мы все-таки встретились, — говорит она мне. <…>

— Ты припозднилась, — говорит она. — Мне уже осталось недолго. Ты чуть снова не опоздала.

Я не понимаю, о чем это она. Почему на меня сердится? Ведь я еще даже не успела сказать ей, зачем я здесь».

Matěj Hořava. Mezipřistání. Brno: Host, 2020

Матей Горжава — это псевдоним писателя, о котором практически ничего не известно. Судя по тому, что в аннотации он называет вторую свою книгу автобиографической, можно предположить, что родом он из северной Чехии, но долгое время жил в Брно, потом работал учителем в румынском Банате, где уже почти двести лет существует чешская община (об этом рассказывалось в его первой книге «Pálenka» («Самогон»), получившей премию «Магнезия литера» в номинации «Открытие года») и что в последние годы живет в Тбилиси. Именно грузинские пейзажи наряду с чешскими послужили декорациями к его второй книге.

«Промежуточная посадка» поделена на короткие фрагменты, каждый из которых обладает самостоятельным сюжетом. Это больше, чем сборник рассказов, — отдельные части связаны между собой в единое повествование. Но и романом эту книгу тоже назвать нельзя. В Чехии подобные сочинения называют просто «прозой».

Несмотря на довольно экзотичное, по меркам чешской литературы, место действия, «Промежуточная посадка» — это проза не столько «о них», сколько «о себе». Это меланхолично-экзистенциальная книга об одиночестве человека, об отсутствии места, где он был бы «своим», о багаже, который он всюду таскает за собой.

Во фрагменте, давшем название всей книге, Матей ждет в варшавском аэропорту вылета в Тбилиси и вспоминает историю, рассказанную дедушкой: о том, как некий путник повстречал душу человека, умершего на полпути, проводил ее домой и тем самым освободил от проклятия. Матей так и остается (в метафорическом, конечно, смысле) на середине дороги, но благодаря этому его повествование обретает особую оптику. В прозе Горжавы время течет медленно, но, как ни странно, эту книгу трудно отложить в сторону: ее интонация, ритм и ненавязчивая образность буквально затягивают читателя, не давая ему вынырнуть на поверхность.

«Он курил, прислонившись к капоту машины, а я подставлял лицо ночному степному ветру, ветру, который мчался на нас через все Тбилисское море. Я стоял на берегу, все дышал, дышал, но тяжелое красное вино, коньяк и воспоминания никак не улетучивались и легче не становилось. Я вернулся к машине. Таксист, двухметровый ассириец весом килограммов сто пятьдесят, смотрел на меня с неведомой высоты (захоти он — легко засунул бы меня в карман, подумал я). Я приношу извинения; мы еще недолго здесь побудем, а потом уже сразу поедем в Варкетили, я вам доплачу. Я снова спускаюсь вниз, к огромному водохранилищу. Ветер пронизывает мою одежду, мышцы, проникает сквозь кости. Но никуда не уходит это удушливое ощущение и желание вдохнуть еще глубже… „Мы можем здесь оставаться столько, сколько нужно”, — неожиданно раздается голос прямо у меня за спиной».

Читайте также

Почему Даниэля Кельмана называют главным немецким писателем наших дней
Ксения Шашкова — об авторе романа «Измеряя мир»
10 февраля
Контекст
Одержимые Нобелевкой: что происходит в болгарской литературе сегодня
5 современных романов из Болгарии, заслуживающих внимания
3 ноября
Контекст