В конце 80-х книги такого рода выходили по дюжине в год, грядущий юбилей в январе 2018-го гарантирует новые публикации, но в начале нынешнего года сборник воспоминаний о Высоцком выглядит беззаконной кометой, его появление не связано ни с информационными поводами, ни с особенным читательским интересом. Появление книги можно было бы объяснить новизной или уникальностью материала, но и это не наш случай: здесь перемешаны тексты уже известные, многократно публиковавшиеся, впервые обнародованные и специально для сборника написанные; пользуясь языком рекорд-индустрии, — это не новый альбом, а диджейская компиляция, грамотно подобранные раритеты вперемешку с не издававшимися ранее треками. Как и в случае с музыкальным сборником, все держится на фигуре куратора: том мемуаров составил поэт Игорь Кохановский, его же обширное эссе открывает книгу, и если надо причину, то это причина — друг молодости ВВ, Кохановский имеет право на личное высказывание, даже если оно транслируется через чужие тексты.
Смысл этого высказывания задан самим принципом отбора: здесь нет ученых, космонавтов или спортсменов; не участвуют ближайшие знакомые последних лет — Всеволод Абдулов, Валерий Янклович, Вадим Туманов; красноречиво отсутствует Марина Влади; остается за кадром «правда смертного часа» (так называлась книга Валерия Перевозчикова, собранная из воспоминаний о последних днях жизни ВВ) — зато много Таганки, съемок, артистических застолий, вообще всего, что называется «творческой кухней». Высоцкий в этом сборнике, прежде всего, большая и трагическая культурная фигура, и говорят о нем люди того же масштаба или как минимум той же профессии. Иногда это приводит к непреднамеренно комическому эффекту — когда очередной представитель «культурной элиты» сообщает, что видел Высоцкого полтора раза в жизни, но тот пообещал, что, мол, еще поговорим. Иногда, напротив, происходят неожиданные откровения: едва ли не лучший текст принадлежит Андрею Битову, который честно предупреждает в начале, что встречался с Высоцким мельком и весьма поверхностно. Так или иначе, в обход бытовых и медицинских подробностей, минуя чересчур интимные моменты, сквозь давно известные биографические контуры, в этих разговорах проступает иногда рисунок судьбы, который в ином свете мог бы остаться незамеченным.
Первое, что заметно из рассказов «своего круга», — Высоцкий, скажем так, не вполне с ним совпадал. В его квартире толкутся персонажи совсем не артистического толка («бездна ненужных людей», как говорит о них Битов), мелькают неназываемые сомнительные девицы, на заднем плане из одной главы в другую перемещается русский иранец Бабек Серуш — теневой предприниматель международного масштаба, построивший профессиональную студию на своей даче в Опалихе (самые качественные записи Высоцкого, с профессиональными гитаристами, то, что будет издано на посмертных пластинках «Мелодии», — это сделано у него). Это люди, которые принимают его таким, каков он есть, — в общении с коллегами не все так гладко. Принято считать, что Высоцкому не хватало официального признания; судя по книге — еще больше тяготило его фатальное не-признание, недо-признание внутри того самого «своего круга». Он не принят литературным сообществом, а оказавшись в компании Межирова, Слуцкого и Самойлова, разговаривает с ними восемь часов и уходит буквально окрыленным — наконец ему встретились поэты, которые увидели в нем равного. Даже публикация в «Метрополе» вовсе не была жестом неповиновения: просто Аксенов оказался первым, кто предложил опубликовать его тексты как настоящие стихи. Среди людей театра бытует мнение, что он разменивается на халтуру — песенки, киносъемки, гастроли, — это все несерьезно. На Таганке завидуют всенародной любви к нему и злятся из-за его внезапных исчезновений. Оформленный в день похорон статус ВВ как «нашего всего» для современников еще не очевиден: он занимается не тем и водится не с теми; всем виден масштаб личности, но не всегда понятно, в чем он заключается. Сразу в нескольких воспоминаниях встречается эпизод, в котором автору попадает в руки многочасовая запись Высоцкого, сделанная сценаристом Михаилом Львовским, и тут внезапно (а речь о самом конце 70-х) становится понятно, что это не просто комические куплеты, что все серьезно.
Александр Межиров неожиданно говорит в книге, что главные качества Высоцкого — ум и светскость, он был «не по-современному воспитан», «поразительно тактичен», «общение с ним было радостью любому человеку». Он с радостью говорил с любым и, как следствие, говорил за любого: общим местом стало уже утверждение, что Высоцкий «спел за всех», дал голос и солдату, и шоферу, и зэку, и даже неодушевленным предметам. Его «народность» часто трактуется как некое мистическое свойство — вот-де, чувствовал душу народную и сумел выразить ее сполна (добавим сюда жизненный миф ВВ, в котором первостепенную роль играют лихость, удаль и прочие фольклорные добродетели). Но свидетельства очевидцев говорят об ином — речь идет не столько о мистических «слияниях и проникновениях», сколько об адской работе и особой расположенности к миру, той самой внутренней тактичности, о которой упоминал Межиров. Высоцкий не ленив и любопытен, он бесконечно пишет, правит, переписывает, строчит на обрывках газет, сидит за работой до утра, уже когда разошлись гости. Он выясняет у Золотухина, как топят на Алтае баню, чем отличается «по-белому» и «по-черному»; расспрашивает Говорухина про шахматы — что такое «королевский гамбит» и «староиндийская защита»; разговаривает с физиками, шахтерами, бандитами, выясняя подробности их жизни, — и все идет в текст. Песни от лица самолета, микрофона, кого угодно — не просто интуитивные озарения, это упражнения («лягте на пол, три-четыре»), задания, данные самому себе. Он не свистит былинным соловьем, но вгрызается в почву, дорабатывается до общенародных душевных глубин, мучительно переживая не только словесный, но и телесный опыт, — в разговоре с Битовым он признается, что самые страшные и глубокие песни («Купола», «Банька», «Охота на волков») пошли у него после первой клинической смерти.
Велико искушение найти у Высоцкого готовую формулировку, которая объяснила бы, что находится на этой душевной глубине, дала краткое содержание народности — «чую с гибельным восторгом», «обложили меня, обложили», «купола в России кроют чистым золотом» или вынесенное в заглавие «все не так, ребята». Мы на интуитивном уровне знаем: Высоцкий — это о прорыве на волю, о прыжке за флажки, этот прорыв чреват гибелью, но только через него достигается (не будем разбрасываться словом «святость») высшее осуществление человеческой судьбы. В позднесоветском мире этот круг метафор четко считывался как антисоветчина, но даже тогдашним егерям, строго говоря, не к чему было придраться — это содержание не было спрятано под эзоповым языком, но передано через слова, интонации, образы, которые оказались как бы над временем. Как говорил Пастернак о Пятой симфонии Шостаковича — он сказал все, что хотел, и ему ничего за это не было.
Сами обстоятельства биографии Высоцкого не укладываются в привычные рамки «советского — антисоветского», «официального — оппозиционного»: он не запрещен и не разрешен, его концерты проходят без афиш, но с немыслимыми гонорарами, его не издают на пластинках, но записи есть в каждом доме, пока Любимов ведет бесконечную войну с партаппаратчиками (отбивая в том числе право Высоцкого играть на сцене), он живет как бы вне этого конфликта, и у начальства от этого все время сбивается прицел. Евтушенко рассказывает, как пришел к завотделом культуры ЦК Шауро — мол, хорошо бы издать пластинку Высоцкого, — тот долго и муторно отказывался, а в паузе, чтоб перевести дух и отвлечься, включил песню «На братских могилах». Высоцкий не защищает диссидентов, не подписывает коллективных писем, не везет из-за границы самиздат, он будто живет в параллельной плоскости, даже возможный отъезд в Америку (в Америку! в конце 70-х!) он обсуждает не в модусе «прыжка в свободу», а в том ключе, что, вот, хорошо бы поработать в Голливуде, — при этом ни у кого (ни в книге, ни в жизни) не повернется язык упрекнуть его в конформизме, соглашательстве или пониженной социальной ответственности. Он не о «хронике текущих событий» — но и о ней тоже; он дает возможность говорить об этом не в регистре официоза или правозащиты, но на языке высшей правды.
В этой книге сказано много слов о невероятной органичности Высоцкого, его огромном таланте, его удивительном чутье. Кажется, что его дар — это что-то врожденное, его приготовила сама природа. Но интонация самого Высоцкого, Высоцкого-не-поэта, которая изредка прорывается в этих воспоминаниях, совсем иная. Вот он, совсем молодой еще, пишет Кохановскому в январе 1968 года: «<...> эта жизнь! Ничего не успеваешь, писать стал хуже, и некогда, и неохота, и не умею, наверное. Иногда что-то выходит, и то редко. И ни с кем ни про что не поговорить. И все звонят — приходи... и все время чего-то догоняешь, и не хочу ничего и никого видеть, и не делаю то, чего хочется, потому что сам не знаю, чего хочется. Одно знаю точно, что есть только работа, много работы. И больше ничего». И это — талант, самородок, любимец судьбы. Возможно, где-то в этих словах прячется и разгадка самого Высоцкого (или, если копнуть глубже, формула той самой народности) — это острое, болезненное переживание несоответствия: истины и реальности, свободы и обстоятельств; того, что внутри и что снаружи; того, что ты можешь, и того, что делаешь. Это боль, которая может погубить, парализовать, выбить из колеи, — а может выбросить в иное измерение, дать острое зрение и точные слова. Эта боль и есть «тот, который во мне сидит» из песни про Як-истребитель, та неодолимая сила, которая задает стремительную траекторию судьбы — за флажки, вне любой известной колеи, вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю.