Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Вячеслав Курицын. «У метро, у „Сокола“». М.: Livebook, 2022
«У метро, у „Сокола“ дочку мать укокала». У меня есть (хотя правильнее сказать «была», слишком уж давно я про нее не думал) небольшая конспирологическая теория про передачу «Следствие вели...» с Леонидом Каневским. Вы ее даже если и не видели, то наверняка натыкались на отдельные кадры: Каневский в качестве ведущего создавал такой до карикатурности выпуклый образ и так умело эксплуатировал пару фирменных фраз, что закономерно сделался героем мемов. Эта криминальная передача рассказывала (или рассказывает, если продолжает выходить, я не в курсе) про разных бандитов, маньяков и душегубов времен СССР. Причем, по замыслу создателей, в ней есть такая «образовательная» изюминка, потому что по ходу действия Каневский рассказывает про разные детали повседневности в Советском Союзе.
Так вот, мне всегда казалось, что у этой передачи есть основной замысел (цепляющие ностальгические нотки для старшей аудитории — окунаешься в воспоминания об СССР, еще и рассказом про маньяка тебя развлекут), но есть и теневой. Потому что свое повествование Каневский почти всегда выстраивал по одной и той же модели. «Знаменитая советская колбаса. Многие помнят этот чудесный натуральный вкус, а как было приятно порадовать себя бутербродом с колбасой, глядя на шпили московских высоток... Именно такой колбасой обезумевший выродок нанес восемьдесят шесть ножевых ранений своей жертве». Или «Советский пломбир. Как приятно было даже взглянуть на него — многие советские граждане годами хранили его на почетном месте в чехословацком серванте. Именно таким пломбиром решил порадовать себя кровавый упырь перед тем, как осуществить свой гнусный замысел». Ну и так далее. То есть на самом деле передача «Следствие вели...» не эксплуатирует ностальгию по СССР, а а представляет собой сплошную антисоветскую диверсию, крайне негативно маркируя буквально все стороны и детали тогдашнего быта.
К чему я это все, да еще так многословно? В начале лета у Вячеслава Курицына (которого, наверное, не нужно особо представлять читателям «Горького») вышел роман «У метро, у „Сокола“», обозначенный на обложке как «винтажный детектив». Почему, кстати, «винтажный», если давно уже устоялось понятие «ретродетектив», ну или можно было, если выбирать такое же вычурное слово, написать «антикварный детектив», тем более что описываемым в книге событиям как раз плюс-минус пятьдесят лет? Ладно.
Опять отвлекся. Короче, мне кажется, что в своей книге Курицын проделывает с советской повседневностью примерно ту же штуку, что и Каневский в упомянутой передаче — по-своему маркирует советскую действительность. Только совсем в ином ключе. Не в негативном, как вполне можно было бы подумать, учитывая, что в книге речь идет о поиске маньяка, убивающего старушек разными подручными средствами — рельсом, кирпичом, куском асфальта. Да не просто старушек, а участниц войны, глубоко уважаемых членов советского общества.
Итак, на дворе семидесятые. Капитан Покровский со своими коллегами из МУРа озадачены серией преступлений, произошедших в относительной близости друг от друга, — их жертвами стали пожилые женщины. Способ убийства каждый раз разный, но всегда одинаково брутальный, что наводит следственную группу на мысли о маньяке. По описанию кажется, что это серьезная заявка на динамичный и крутой детектив со всяким экшеном и, возможно, даже расчлененкой, но ничего подобного — Курицын (во всяком случае, поначалу) предпочитает не увлекать читателя динамикой, а реконструировать и разбирать на составные части советскую действительность во всей ее прозаичности. Довольно долго все следственные коллизии крутятся вокруг нескольких кусков асфальта, за судьбу, реальные и мнимые перемещения которых со временем начинаешь переживать больше, чем за свои. Повседневность героев тоже не всегда сильно отличается от повседневности асфальтовых кусков — они живут свои размеренные жизни, проводят совещания, инициируют следственные эксперименты, пьют, похмеляются, перекусывают беляшами, заполняют бумаги, пьют, похмеляются, заказывают экспертизы, пьют, похмеляются. Их рутина воспроизведена с дотошностью, достойной всяческого доверия. Курицын исследует старые-добрые советские времена так же пристально, как его герои исследуют обстоятельства смерти своих старушек, подшучивая друг над другом насчет необходимости вручения значка «Почетный геронтовед». Иногда упоминаемые детали советского быта выглядят даже слишком нарочитыми — как будто автор пришпиливает свой выдуманный сюжет к реальности такими специальными гвоздиками, чтоб не отвалилось. И не отваливается, держится хорошо.
«Лена выставила на перегородку картонную коробку. Перечислила скороговоркой банку венгерского компота, чешский паштет с жизнерадостным гусем на баночке, сырокопченую колбасу, фисташки, консервы печень трески, банку сгущенного какао, лечо „Глобус“, пасту „Океан“. У пасты „Океан“ — ее делали из ранее неизвестного моллюска „криль“ — был странный статус: она попадала в заказы как новый полезный, будто бы особо качественный и потому потенциально дефицитный продукт и одновременно наводняла магазины как изделие еще экзотическое и непривычное».
Хотя вряд ли я могу судить, насколько хорошо. Я родился только через пятнадцать лет после описываемых событий, а Курицын, которому сейчас пятьдесят семь, в те времена был подростком, и логично, что часть его воспоминаний мифологизировалась или просто изменилась. «Это роман про отношение к 70-м, я его только в таком виде мог выразить», — пишет он у себя в ФБ. И это субъективное отношение, конечно, определяет реальность, которую, несмотря на рассыпанные тут и там мелкие детали, стоит воспринимать с оговорками.
В реальности Курицына советские семидесятые предстают абсурдными — это именно тот способ маркировки, которым по ходу повествования наделяется практически все. Причем это не комический абсурд, хотя откровенно дурацких деталей автор приводит предостаточно. Вот один из подозреваемых всаживает нож в оленью голову, отрывает ее от стены, чтобы выкинуть, и по пути к мусорке пугает оленьими рогами карликов, а вот у «кобровика» Рахимова в канализацию уползли кобры, за что кобровику Рахимову будет, видимо, объявлен строгий выговор на ближайшем собрании (впрочем, учитывая сказанное выше насчет курицынской дотошности, я бы не дал руку на отсечение, утверждая, что пугания рогами карликов и уползания кобр и правда не происходило на просторах СССР).
Это и не абсурд черного юмора. Хотя, опять же, герои Курицына не просто мрут — они зачастую мрут самым нелепым, несвоевременным и случайным образом. И если, например, во время звонка свидетелю у него в квартире взорвался газовый баллон и всех поубивал — это не важный виток сюжета (так что, надеюсь, я тут ничего не заспойлерил), а просто баллон, который просто так вот несвоевременно взорвался. Как там было в не помню каком рассказе Стивена Кинга: «Почему самые ужасные вещи происходят с самыми хорошими людьми? Потому, что они происходят».
И даже не фоновый абсурд повседневной жизни — хотя тут у меня сложилась забавная полифония. Так совпало, что параллельно с чтением романа Курицына я слушал книгу «Опасные советские вещи», и в обоих текстах то и дело появлялись одни и те же советские городские легенды: то про портрет Мао Цзедуна в гробу, проступающий на ковре (хотя тут скорее привет опять-таки абсурдистскому «Даун-хаусу», а не «Советским вещам»), то про разрабатываемые в недрах КГБ анекдоты про Штирлица, то совсем уж обязательная классическая легенда про бочки с квасом (правда, с вариацией — не опарыши там обнаруживались, а дохлые кошки, которые наличия опарышей, впрочем, тоже не исключали). И даже реальные драматические сюжеты тех лет, бывает, воспроизводятся в обоих источниках — например, про ужасную давку после хоккейного матча, унесшую два десятка жизней и спровоцированную раздачей бесплатной жвачки.
Но нет. Скорее это какой-то общий абсурд, так сказать, бытия, и не только семидесятых, и не только советского. И образ капитана Покровского — а это человек в меру циничный и жестокий, не чуждый черного юмора, одинокий, с нескладывающейся (видимо, вследствие давнего ранения) личной жизнью, выпивающий, но сознательно удерживающий себя в шаге от алкоголизма, — оптимально подходит для того, чтобы в этом абсурде существовать и чутко его воспринимать. Лично у меня он при чтении как-то сам собой визуализировался в виде какой-то вариации Меглина из сериала «Метод» (хотя, если б я больше интересовался детективным жанром и кино «про маньяков», то мог бы подобрать аналог и получше), но в моменты, когда бытовое одиночество Покровского вдруг начинает граничить с одиночеством космическим, он тянет чуть ли не на героя «Настоящего детектива»:
«Спустились в буфет с Фридманом и Настей Кох выпить кофе, Настя Кох и Фридман еще и по пирожному схарчили. Чашки маленькие: если пирожное туда погрузить, оно вытеснит весь кофе. Покровский только вздохнул про себя. В конце концов, человечество так или иначе обречено, планета наша временна, скурочит ее рано или поздно или потепление, или похолодание, или астероид жахнет прямой наводкой, или вот была чума, треть людей выкосила в Европе. Треть! Что уж там пирожные».
В одном из отзывов, который сам автор репостит у себя на странице, неплохо замечено, что события романа и правда происходят в семидесятые — и точность в деталях об этом свидетельствует, — а вот рассказ о них ведется из нашего времени. Хорошее наблюдение: вероятно, именно эта расщепленность и создает напряжение, которое добавляет в роман ненавязчивого, но неизбывного абсурда и не дает ему скатиться в жанр уже поднадоевшего «советского ретро», которое... Впрочем, это уже совсем другая история (направленный прямо в камеру мудрый взгляд Каневского, затемнение, титры).