Роман Шмараков. Алкиной. М.: ОГИ, 2021
Немало есть на свете хорошей литературы, чья репутация пострадала от читательских предубеждений. Чаще всего это относится к произведениям популярных жанров — принято думать, например, что фэнтези всегда несерьезно, а детектив — схематичен. Но стереотипы, сложившиеся вокруг так называемой внежанровой литературы, иногда вредят не меньше. Взять хотя бы такое понятие, как «филологическая проза». Хотя оно еще относительно молодо (вот тут Сергей Чупринин постарался восстановить его генезис в русской литературе и в целом описать как явление), романам, отнесенным к этой разновидности, уверенно приписывают два главных свойства. Во-первых, «изысканность», под которой понимаются усложненная стилизация языка и обилие в тексте аллюзий и скрытых цитат, а во-вторых, холодный «академизм», призванный отпугивать «обычного читателя» далекой от жизни филологической заумью. Прямо скажем, не очень лестное определение. Тем более обидно, когда с такой меркой подходят к творчеству Романа Шмаракова, называя его прозу «филологической». Да, Шмараков действительно филолог-классик, знаток античной и средневековой культуры, и его книги насыщены отсылками к авторам, жившим задолго до открытия Америки. Но это не значит, что они написаны только для «своих», что в них нет интриги или что они никак не связаны с сегодняшним днем. И новый роман Шмаракова — «Алкиной», действие которого разворачивается в 359 году новой эры, — в полной мере может служить этому подтверждением.
Алкиной — так зовут молодого рассказчика, приехавшего учиться риторике в небольшой малоазийский город. На ум сразу приходит его знаменитый тезка — гостеприимный царь феаков из «Одиссеи» и «Аргонавтики». Но не похоже, чтобы герой книги разделял с ним какие-то общие черты, кроме дружелюбия и находчивости, качеств не то чтобы уникальных. И если вынесенное в заголовок имя не просто имя, то скорее напрашивается ассоциация с другим Алкиноем — философом, жившим во II веке новой эры. Он считается автором компендиума среднего платонизма — течения, повлиявшего на философию христианства и гностицизм. Средний платонизм сочетал в себе разные направления античной философии, на что, быть может, намекает эклектичность духовной жизни позднего Рима, ярко представленная в романе. К примеру, в светской, казалось бы, профессии оратора друг Алкиноя ищет ключ, открывающий доступ к магическим силам. Сам Алкиной в подлинные чары красивых слов поначалу не очень-то верит, но, так сказать, темой интересуется. А вскоре наставник школы Филаммон вместе с Алкиноем и другими учениками отправляется в поход, чтобы помочь римлянам на войне. Собирается ли Филаммон силой своего искусства просто воодушевить солдат перед битвой или намерен пустить в ход загадочные сверхспособности, так до конца и не проясняется, но тем большее любопытство испытывает читатель. Однако по дороге компания античных вагантов попадает в осажденный персами город, а затем Алкиной и вовсе оказывается на противоположном конце полуострова, где странствует в поисках пропавших спутников.
Стиль романа, безусловно, архаизирован, хотя и не копирует русские переводы из древнеримской литературы, по крайней мере широко известные. Если открыть, например, «Сатирикон» Петрония или «Метаморфозы» Апулея, слог там будет другой, более напевный и витиеватый. Синтаксические инверсии, когда глагол ставится в конце предложения, и ощутимое присутствие, но не тотальное засилье дореволюционной лексики — вот характерные черты стиля Шмаракова. Но к этому быстро привыкаешь, и уже через несколько страниц интонация латинизированного сказа становится заразительна. Этот стиль куда больше, чем античных авторов, напоминает русские переводы из литературы Возрождения и позднего Средневековья, тем более что у «Алкиноя» с произведениями Боккаччо, Рабле и Гриммельсгаузена можно найти немало схожего на уровне содержания и сюжетных ходов. Хотя бы потому, что перед нами роман — в ренессансных традициях — комический. Комизм здесь объединяет высокое и низкое, он одновременно жестокий и философский, в его пространстве болезни, несчастья, войны выглядят как нечто само собой разумеющееся, органичное, требующее насмешливого смирения. Однако «Алкиной» прежде всего изображает индивидуальный жизненный путь, показывает становление человека как личности. К тому же на магистральную сюжетную линию тут, в духе «Дон Кихота», накладывается огромное количество коротких вставных новелл, иногда похожих на анекдоты, а иногда на притчи. Их рассказывают самые разные персонажи из окружения Алкиноя, от риторов до разбойников. Встречаются даже вставные новеллы во вставных новеллах, что превращает книгу в извилистую паутину из историй, порой неявно между собой переплетающихся. Например, в рассказе разбойника Тетриния о путешествии в загробный мир демоны приводят в преисподнюю куриала вместо требуемой души некоего кузнеца по имени Курма. Спустя несколько глав Алкиной встречает крестьян, везущих на похороны гроб с кузнецом, пытается выяснить у них, как звали умершего, но ответа так и не получает.
Загробный мир вообще служит сквозным мотивом этого повествования, которое ближе к финалу приобретает все более фантастические черты. Говорящие мертвецы сначала появляются во снах, а под конец мелькают и наяву. С одной стороны, они означают постоянную близость смерти, ее незримое присутствие рядом с человеком, которому опыт позволяет все отчетливее это замечать. С другой стороны, покойники в романе совсем не синонимичны злу. Они — вполне в соответствии с индоевропейской мифологической традицией, представленной в текстах от «Одиссеи» до ирландской легенды о Рафтери, — играют роль полезных советников и помощников. Подобная важность мертвого, то есть ушедшего, прошлого, не только символически постулируется, но и бросает особый отсвет на сам текст романа, рассказывающего, казалось бы, о делах давно минувших дней. Другой постоянный мотив — быт, и в частности еда. Разговоры о гастрономии, пирах, лекарствах занимают персонажей не меньше, чем их вроде бы первостепенные сюжетные задачи. Концентрация на необязательном, незначительном — одна из особенностей «Алкиноя», в пушкинском смысле «свободного романа». Тут, конечно, дело не доходит до крайностей, как у Стерна в «Тристраме Шенди», но отчетливо заметна свойственная доромантическому искусству вариативность и легкость, та игровая составляющая, которую потом, пусть в иной форме, вернут в литературу постмодернисты. Скажем, рассказ дядьки Алкиноя Евфима достигает кульминации и внезапно прерывается. «Но меня в эту минуту послали за персиками, потому что прежние были уже доедены, так что история, можно сказать, прямо тут и кончается», — объясняет он.
Сбивчив прежде всего путь главного героя, который приходит к полноценному успеху на ораторском поприще совершенно внезапно, без очевидных предпосылок. «Алкиноя» вообще можно воспринимать как переосмысление традиционного романа воспитания. Если в последнем развитие протагониста обычно следует четкой логике, то здесь перед нами настоящий гимн непредсказуемости, хотя отдельные приемы, вроде исключения из текста самых удачных ораторских речей героя, угадываются сразу и во второй раз впечатления уже не производят. Акцент же на хаотичности событий в жизни героя заставляет вспомнить, как часто и сегодня люди меняют профессии, начиная разбираться в том или ином деле непрямыми путями. Парадоксально современным в повествовании выглядит и торжество диегезиса, которому в целом не чужды и другие тексты Романа Шмаракова, например «Книжица наших забав». Однако в «Алкиное» такой способ развертывания истории проявляется особенно ярко. Обычно на литературных курсах учат «показывать, а не рассказывать», но если открыть современные блоги или соцсети, то чаще мы увидим обратную картину. Необходимость быстро передать информацию требует от людей цифровой эпохи едва ли не той же диегетичной краткости и афористичности, которая была характерна для литературы Античности, Средневековья и Возрождения. Именно на это неявно указывает «Алкиной», скупой в описаниях, но изобилующий анекдотами, баснями, «примерами» и притчами:
«Он рассказал вот что.
Были два человека, чьи сады были рядом, один богач, другой бедняк. У богача сад был полон цветами, бедняк держал ульи, за коими прилежно ухаживал. Богач не раз просил перенести ульи в другое место, затем что пчелы всякое утро к нему летят и много досады чинят его домашним, бедняк же просьбы его не исполнил. Тогда богач велел опрыскать сад медвяной отравой, и пчелы, к нему летавшие, все передохли. Осиротелый бедняк подал на врага в суд...».
Еще одна черта, органично связывающая действие романа с сегодняшним днем, — хаотичная атмосфера, царящая в описываемом там обществе. Конечно, современность с эпохой позднего Рима не сравнивал только ленивый, причем европейцы занимаются этим уже более ста лет. Но «Алкиной» подчеркивает не упадок цивилизации. Как уже отмечалось, художественный мир книги полон культурной эклектики. Воззрения героев поначалу кажутся позднеязыческими, но затем в повествовании появляются христианские отшельники и епископы — что соответствует историческим реалиям, поскольку на территории Малой Азии в IV веке действительно проживало немало христиан. Одни персонажи поминают то «богов», то «Бога», а другие на манер материалистов-эпикурейцев предостерегают собеседников от веры в колдунов-мистиков, которые ходят «в туры» по городам и собирают толпы слушателей. И опять все очень похоже на двадцать первый век: тесное соседство разных религий и идеологий, идущих рука об руку с набирающими силу мистицизмом и теориями заговора, способными заразить не только «простецов», но и вполне себе образованных. Так что «Алкиноя» едва ли можно упрекнуть в «академизме» или оторванности от реальности. Несмотря на местами бросающееся в глаза однообразие сюжетных ходов, это не только остроумный роман о нелинейном превращении молодого героя в опытного оратора, но и ненавязчивое зеркало современности, а также яркий пример того, на что способен диегезис в новейшей литературе.