Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Зора Нил Хёрстон. Мулы и люди. М.: Альма Матер, 2024. Перевод с английского Ольги Исаевой. Содержание
Как понять жизнь некоего сообщества? Ответ первый: нужно стать своим среди чужих — поселиться вместе с членами этого сообщества, завоевать их доверие, освоить невидимую премудрость житейских взаимодействий. Ответ второй: нужно стать чужим среди своих — культивировать позицию наблюдателя, видеть странности в знакомом, утратить доверие к очевидностям. Первый ответ предлагает классическая антропология, второй — социология с ее фигурой зиммелевского чужака. Различия обусловлены исходной позицией дисциплин: если антропология — это колониальный проект постижения далеких дикарей, то социология рождается в метрополиях, где ученому нужно отстраниться от естественной среды. Ключевой в обоих случаях остается граница, через которую исследователь переносит знание об одном сообществе, придавая ему форму полевого дневника, отчета, научной статьи — текста, адресованного другому сообществу.
Ситуация усложнится, если допустить, что метрополия и колония объединены и даже перемешаны в пределах одной страны, а колонизаторы и «дикари» живут бок о бок — словом, если дело происходит в США начала XX века. Кто может и должен добывать знание о сообществе? Кому оно доступно? Каким будет текст, несущий это знание?
Именно о таких вопросах заставляет задуматься книга «Мулы и люди» — на первый взгляд наименее яркая работа Зоры Нил Хёрстон из тех, что стали доступны отечественному читателю за последние два года. До недавнего времени это имя в России знали лишь антропологи и специалисты по афроамериканской литературе XX века. Теперь же в русском переводе можно прочитать самое знаменитое произведение писательницы — роман воспитания («Их глаза видели Бога», 1937), этнографическую работу о вудуистских практиках на Карибских островах («Скажи моей лошади», 1938), а также изданную после смерти Хёрстон историю одного из последних свидетелей Трансатлантической работорговли, бывшего невольника Куджо Льюиса («Барракун», 2018).
«Мулы и люди» увидели свет в 1935-м — в том же году вышел «Пол и темперамент» Маргарет Мид. И Хёрстон, и Мид работали в Колумбийском университете под научным руководством отца-основателя американской культурной антропологии Франца Боаса, но их работы не похожи — как не похожа и судьба этих работ. «Пол и темперамент» — это классический антропологический труд. Он создан по результатам поездки белой исследовательницы к папуасам, построен на включенном наблюдении и предлагает американским читателям поразмышлять об относительности гендерных правил. Публикация тут же была признана академией.
«Мулы и люди» — другая история. Ее автор — чернокожая писательница, собиравшая материал в штате Флорида, где прошло ее детство, и Новом Орлеане. Написанная от первого лица книга состоит из двух частей, которые сначала даже не пытаются казаться формально целым. И если новоорлеанская часть, где Хёрстон описывает ученичество у колдунов традиции худу (луизианский аналог вуду), еще напоминает полевой дневник, то флоридская часть больше похожа на сборник невольничьих сказок, преданий и песен, вставленных в рамку разговоров исследовательницы с информантами. Материал подан «естественно», без обобщений и признаков аналитической дистанции. Это казалось столь нетипичным, даже несерьезным, что Боас вместо развернутого предисловия к работе своей докторантки ограничился парой вводных абзацев. Там, в частности, говорилось, что «огромная заслуга мисс Хёрстон в том, что она сумела снова стать своей для южных негров, товарищей ее детства, и увидеть их жизнь без прикрас, без наигрыша, к которому они часто прибегают, укрывая свой мир от взоров белого наблюдателя». «Мулов и людей» встретили неоднозначно. Одни хвалили этнографа за легкую и живую передачу афроамериканского фольклора, другие критиковали за недостаточный акцент на социальных проблемах черного населения и потворство вкусам белых читателей, желающих видеть афроамериканцев «на безопасной и узкой орбите, где Америка предпочитает видеть жизнь негра — между смехом и слезами».
Возмущение также вызывал тот факт, что Хёрстон тщательно передавала на письме особенности афроамериканского произношения, т. е. писала «Ole Massa begin to figger dat John musta seen somethin’» вместо «Old master began to figure that John must have seen something» (данная особенность полностью утрачена в переводе, в остальном замечательном). Это не только придавало произведению «ненаучное» звучание, но и считывалось как поддержка стереотипов о неотесанных невольниках, контрастировавшая со стремлением других участников Гарлемского ренессанса представить идеализированный образ афроамериканцев. При этом стоит учесть, что Хёрстон не поддерживала Движение за гражданские права и имела собственные взгляды на расовый вопрос, выступая против того, чтобы «выпрашивать» равенство черных и белых. По этому поводу она предлагала брать пример с аборигенов Северной Америки: «Для индейца было немыслимо стремиться к насильственному союзу с кем-либо. Его хорошо известная гордость и самоуважение спасли его от этого. Я придерживаюсь индейской позиции». Неудивительно, что «Мулы и люди» вместе с другими ее работами были постепенно преданы забвению и переоткрыты лишь в начале 1970-х, а уже в наши дни — вписаны в традицию парадоксально оптимистичного и жизнеутверждающего афроамериканского модернизма.
В первых строчках книги Хёрстон обозначает уже знакомую нам проблему границы и добычи знания о сообществе:
«Когда мне предложили отправиться в экспедицию за негритянским фольклором, я обрадовалась, ведь для меня это родная среда. Выпав вниз головой в этот мир, я попала прямиком в негритянскую колыбель. С самого раннего детства я знала о смешных проделках Братца Кролика, знала, чтó кричит совка, когда усядется ночью на крышу. Но это знание было сродни тесной рубашке: стоит ее надеть — и рассмотреть узор на ней уже не получится. Лишь в университете, вдали от родных мест, я смогла взглянуть со стороны. Но для этого мне понадобился телескоп, роль которого сыграла антропология».
Чтобы понять, кто ты, надо выйти из себя и посмотреть в телескоп — т. е. через инструмент, которым, как выяснится спустя пару страниц, пользуются ангелы, агенты небесной власти («Знаешь, почему молния бывает? Это ангелы смотрят вниз в подзорные трубы, а стекла отсвечивают»). При этом Хёрстон не плывет за океан к племенам — она едет к соплеменникам: «Я знала, что даже мне было бы непросто среди незнакомых, но в Итонвиле все свои, тут мне помогут». Ее позиция — это native ethnographer, «этнограф-абориген», эдакий третий путь по отношению к обозначенным в начале текста альтернативам. Однако книга Хёрстон любопытна тем, что в ней честно показано: «свойскость» не гарантирует успех мероприятия. Отношения власти между исследователем и исследуемым могут быть оспорены.
Зора Нил Херстон в экспедиции, 1935. Фото: Library of Congress
Быстро выясняется, что местные жители не спешат раскрываться перед землячкой, явившейся с Севера, на машине и в платье за 12 долларов, покуда все итонвильские женщины одеты в «затрапезные платья-халатики», выписанные по почте. Хёрстон сообщает недоверчивым, что скрывается от закона: «попалась на контрабанде... Нужно залечь на дно». Поначалу кажется, что это снимает напряжение. Этнограф получает возможность осуществлять ритуалы своей эпистемической власти с помощью карандаша, блокнота и невидимого телескопа.
Хёрстон собирает фольклорный материал, где мир, если всмотреться сквозь шутки-прибаутки, предстает ареной бесконечного состязания дьявола и Бога, женщин и мужчин, черных и белых, крокодилов и псов, всех и всех, круговоротом хитростей и обмана, где афроамериканец, несмотря на свое незавидное положение, умудряется проскочить между струек дождя — но не всегда. Казалось бы, исследовательнице удается обойти «тактику пуховой перины», которой черные защищают свою жизнь от посторонних глаз: «„Белый вечно сует нос в чужие дела, — думает негр. — В душу его не пущу, а выставлю ему за дверь какую-нибудь безделушку. Мой почерк он прочтет, а мысли — никогда. Подкину ему игрушку, чтобы отстал и ушел, — а уж тогда и выговорюсь, и спою“». Однако конфликт выплескивается за пределы мифологической вселенной, втягивая в себя этнографа. Хёрстон узнает, что недоверчивая информантка задумывает ее убить.
Первая часть книги заканчивается сценой, где недоброжелательница является исполнить замысел в увеселительное заведение.
«...на пороге возникла Люси с ножом в руке. Она сразу уперлась взглядом в меня: может, давно уже подсматривала в окно из темноты. Я у стены рядом с Тощим, Люси перекрыла единственный выход.
— Остановите музыку! — крикнула она, не двигаясь с места. — Не сметь бренчать, пока я не разрешу. Сейчас я тут все наизнанку выверну! У меня в устах закон!»
Что значит странная фраза «у меня в устах закон», помимо требования повиноваться? Понимать эти слова следует как бунт поля против исследователя: познаваемый объект утверждает свою субъективность перед лицом этнографа-аборигена, свою волю в определении смысла и значения собственной речи, осаждающейся карандашными строчками в блокноте. На смену тактики перины приходит практика ножа, телескопом не отмахаешься. Хёрстон вынуждена бежать.
Вторая часть «Мулов и людей» по контрасту с первой практически лишена диалогов. От позиции включенного наблюдателя не остается и следа. Исследовательница методично, не размениваясь на комментарии, фиксирует, как поступает в ученицы к луизианским колдунам, проходит посвящение, осваивает ритуалы, выполняет заказы клиентов — возвращает возлюбленных, наводит порчу на врагов, помогает в суде и т. д. В какой-то момент начинаешь задаваться вопросом: а точно ли перед нами исследовательский материал, а не учебник сумрачной магии? И как все это соотносится с первой частью?
«В ту же ночь мы начали жечь черные свечи. Приладили в бочке девять свечей и каждую полночь приходили взывать к Смерти, чтобы та прилепилась к тому, кто должен умереть. Дело шло о мести, поэтому Пьер откусывал у свечей нижние концы и зажигал их не сверху, а снизу.
По истечении месяца мы похоронили гроб с куклой поверх останков кошки и курицы. В изголовье и в ногах могилы положили букеты белых цветов.
Бычий мозг на блюде, обложенный девятью стручками острого перца, мы поставили на алтарь — от этого случается безумие и удар. Язык разрезали с одного конца, вложили листок с именем, скололи разрез булавками, после чего положили язык в ту же могилу.
— Черные свечи должны гореть девяносто дней, — сказал Пьер. — Он умрет. Такое никто не выдержит».
Одна из претензий критиков к этой части касается несоблюдения этики исследования: информанты Хёрстон не знали о ее истинных намерениях, в противном случае они вряд ли стали бы раскрывать тайны своего ремесла. Словно в ответ на эти обвинения этнограф заканчивает книгу побасенкой, объясняющей, почему кошки умываются после еды — потому что, если это делать в начале, обед успевает убежать.
«Кошка съела крысу, а после умылась и вылизала лапки. С тех пор все кошки так делают. Вот и я, как Сестрица Кошка: умываюсь и помню про хорошие манеры».
Была бы написана «Хризантема и меч», если бы Рут Бенедикт задавалась вопросом об этичности сотрудничества со структурой ЦРУ?
Но вернемся к вопросу, поставленному в начале материала. На него возможен еще один ответ, который, впрочем, выходит за границы привычного понимания научной объективности. Сама Хёрстон говорила, что область ее изысканий — это literary science. Передача знаний в форме текста всегда в определенной степени есть предательство, просто писатели, в отличие от антропологов, этого не стесняются. Это не означает, что исследователь может отдаться на произвол фантазии, скорее — что результатом его работы служит представление жизненной истории, а значит, в нем всегда есть эстетический выбор и художественные элементы, которые следует принять, а не маскировать. Именно в этом смысле впоследствии Клиффорд Гирц называл антропологические тексты фикцией (fiction), поскольку они «сделаны» посредством интерпретации происходящего, за которую исследователь несет ответственность (пускай «Мулы и люди» и не похожи на «насыщенные описания», Хёрстон во многом предвосхищает интерпретативную антропологию).
У нас нет определения literary science, предложенного самой Хёрстон, но можно предположить, что «литературность» для нее — это еще один способ цельного схватывания действительности, т. е. шаг к тому, чтобы «иметь дело с жизнью, которую мы действительно проживаем», противопоставленную «жизни, которую воображают социологи». Отсюда пренебрежение академическим ригоризмом, полифония голосов, стремление передать живую речь, фиксация собственных эмоций и подача материала «как есть», без аналитических комментариев. В такой перспективе можно увидеть, что части «Мулов и людей» объединяет эксперимент с авторской позицией. На смену точке зрения этнографа-аборигена, чреватой своими сбоями, приходит полное погружение в нарратив: отбросив телескоп, исследовательница сама становится героиней своего текста.
...Читать эту книгу можно и ради сугубо полезных житейских советов:
«Будьте учтивы с призраками и не обижайте сирот.
Когда вас окликают по имени, сразу не отзывайтесь: это может быть призрак. Если вы ответите ему, то вскоре умрете. Призраки никогда не окликают дважды — переждите и, возможно, избежите смерти».