Ниал Фергюсон. Площадь и башня. Cети и власть от масонов до Facebook. М.: Corpus, 2020. Перевод с английского Татьяны Азаркович
В начале книги Ниал Фергюсон на всякий случай напоминает о своих регалиях на примере одного из эпизодов собственной биографии. Известный историк, работавший практически во всех знаменитых университетах Великобритании и США, член трех лондонских клубов и одного нью-йоркского (каких именно, не уточняется), входящий в правление нескольких влиятельных организаций, приглашен на вечер к бывшему мэру Нью-Йорка, где собрались далеко не самые последние люди США. Такой круг общения у человека, не наделенного формальной политической властью, не встроенного во властную иерархию, определенно говорит о том, что он обладает большим влиянием, являясь частью определенного круга людей — сети, как он сам это называет.
Противопоставление иерархии — традиционной, часто политической, структуры с четкими ступенями, идущими снизу вверх, — и сети, связывающей людей по горизонтальному принципу, Фергюсон кладет в основу новой, как он полагает, интерпретации всемирной истории. По его мнению, самое большое упущение историков — то, что они рассматривают только иерархии — «башни», упуская из виду сети — «площади», которые оказывали порой даже более сильное влияние на ход истории. Историк признается, что он давно думал о важности сетей во всемирной истории: одна из его предшествующих работ, посвященная клану Ротшильдов, и есть история отдельно взятой сети, но до работы над книгой «Площадь и башня» Фергюсон не подходил к этой теме настолько глобально. Теперь же перед нами труд, в котором дан набросок всей истории человечества с точки зрения взаимодействия сетей и иерархий.
«Эта книга — попытка исправить те давние грехи и упущения. Здесь рассказывается о взаимодействии между сетями и иерархиями с древности до самого недавнего прошлого. Здесь сводятся воедино теоретические идеи, взятые из множества различных дисциплин — от экономики до социологии, от нейронауки до организационного поведения. Центральный тезис состоит в том, что социальные сети всегда имели в истории намного большее значение, чем предполагало большинство историков, привычно зацикленных на иерархических организациях вроде государств», — поясняет свой замысел Фергюсон.
Вот как британский историк, к примеру, объясняет перипетии последних президентских выборов в США — умалчивая, впрочем, о том, что вмешательство России в эти выборы так и не было доказано: «Согласно данным американской разведки, (...) атака была совершена по распоряжению президента Путина, одного из самых беззастенчивых автократов в мире, но направлена не против одного только Национального комитета демократической партии, а против всего комплекса медиасетей США. Это иллюстрирует главное отличие сетей от иерархий. Сети — благодаря своему относительно децентрализованному устройству, благодаря сочетанию отдельных групп и слабых связей, благодаря способности адаптироваться и развиваться, — как правило, способствуют творчеству больше, чем иерархии».
В первой части книги представлен обзор основных имеющихся на данный момент научных исследований по теме сетей и иерархий. Например, подробное внимание Фергюсон уделяет вопросу о классификации видов сетей, обращается к тем временам, когда слово network вошло в обиход (в 1980 году его стали использовать, имея в виду телефонные или социальные сети), напоминает о том, что впервые применять теорию графов для анализа сетей стал еще Леонард Эйлер в XVIII веке и т. д. И чем дальше Фергюсон углубляется в анализ сетей, тем сильнее противоречит своему исходному тезису: оказывается, иерархия — это тоже разновидность сети, только так называемые сетевые узлы в ней располагаются вертикально, а не горизонтально.
По большому счету, все это было уже многократно описано с использованием других терминов, хотя к подобным выводам приходили специалисты, которых никак нельзя назвать поп-учеными. Например, крупнейший американский исторический социолог ХХ века Чарльз Тилли в своей книге «Принуждение, капитал и европейские государства» рассматривал историю Европы второго тысячелетия нашей эры с точки зрения противостояния двух логик власти — территориальной, которую воплощает государство с его аппаратом принуждения, и капиталистической, сетевой, накладывающейся поверх любых границ. Территориальная логика в итоге победила: вместо нескольких тысяч государственных и квазигосударственных образований Средневековья в Европе появилось несколько десятков национальных государств, но и капитализм никуда не делся.
Та же самая логика хорошо прослеживается и в рассуждениях Иммануила Валлерстайна о том, почему в Европе так и не удалось создать единую территориально интегрированную империю: этому воспрепятствовали капиталистические сети, имеющие, кстати, собственную иерархию. Центры накопления капитала наподобие Амстердама и Лондона в Европе располагались совершенно не там, откуда исходили имперские амбиции — скажем, из Парижа или Берлина, поэтому территориальная логика политической власти и сетевая логика экономической власти в итоге породили некие гибридные формы — национальные государства в рамках глобальной капиталистической системы. Но ни Валлерстайна, ни Тилли, ни Майкла Манна и Рэндалла Коллинза — двух других крупнейших макросоциологов, в работах которых анализу иерархий и сетей уделено огромное внимание, — Фергюсон, увы, не упоминает. То ли он их не читал, то ли полагает, что его, Фергюсона, читателю знакомство с этими слишком серьезными концепциями ни к чему.
Отсюда, в сущности, проистекает и весьма вольное обращение Фергюсона с периодизацией всемирной истории. Описывая ее ход в духе вечной борьбы сетей и иерархий, которые иногда сливались или перетекали одна в другую, Фергюсон выделяет две эпохи, когда сети «правили миром». Первая из них, по его мнению, началась с появлением печатного станка в Европе в конце XV века и длилась до конца XVIII века, а вторая началась в 1970-х годах XX века вместе с технологической революцией. В промежутке между этими эпохами правили иерархии, наивысшей точкой господства которых стал тоталитарный XX век.
Обращаясь к перипетиям истории XVI века, которые действительно по-прежнему крайне важны для понимания сегодняшнего мира, Фергюсон утверждает, что печатный станок и быстро разраставшаяся сеть издательств помогли Мартину Лютеру избежать смерти на костре благодаря быстрому распространению его «95 тезисов» на бумаге по всей Европе. Именно благодаря сетям «Лютер совершил революцию не только в западном христианстве, но и собственно в области коммуникаций». Протестантские секты, подкрепленные печатной продукцией, — это сети, которые не смогла уничтожить даже Мария Кровавая, потому что, по словам Фергюсона, даже если обрубить ключевые узлы, то есть казнить влиятельных протестантов, крепкая сеть все равно не рухнет, а быстро восстановится за счет новых людей.
Но тут же Фергюсон подмечает, что королевская иерархия тоже была социальной сетью Тюдоров, где король являлся центральным звеном, что якобы доказывает тезис «иерархия — это определенный вид сети». С чем сложно не согласиться, поскольку в XVI веке у британской монархии просто не было подходящих инструментов для территориального контроля за пределами собственно Британии, в связи с чем ей приходилось прибегать к услугам лиц наподобие Френсиса Дрейка, пирата на королевской службе.
Далее Фергюсон говорит о поразительном сходстве осуществления власти в иерархиях во всех концах света в первой половине XVI века, когда якобы не существовало связи между Европой и остальным миром. Все эти иерархии начали трещать по швам из-за двух «революционных» видов сетей — религиозных, подрывающих авторитет Папы, и торговых, которые открывали новые рынки на неизвестных ранее берегах:
«С начала 1500-х годов этот иерархический мир подвергся двойному нападению со стороны революционных сетей. „Первооткрыватели” и „завоеватели” из Западной Европы, искавшие новые возможности для торговли и вооружившиеся новыми навигационными технологиями, отплывали к другим континентам, причем число таких смельчаков неуклонно росло. Во многом с помощью инфекционных болезней они свергли прежних правителей в обеих Америках и создали всемирную сеть укрепленных перевалочных пунктов, и те начали медленно подтачивать суверенитет азиатских и африканских государств. В ту же пору религиозный вирус, позднее получивший название протестантизма, распространяясь благодаря проповедям и печатному станку, подорвал церковную иерархию, истоки которой восходили к святому Петру. Последствия Реформации сказались вначале в Европе, и они были поистине ужасны».
Но и здесь концепция Фергюсона крайне уязвима. Прежде всего: принцип сетевого контроля над территорией был масштабно реализован задолго до XVI века. Первооткрывателями его следует признать еще древних финикийцев, а на излете Средневековья на этом принципе было основано доминирование Венеции в Восточном Средиземноморье: после Четвертого крестового похода венецианцы забрали себе лишь ключевые форпосты в этом регионе и удерживали их еще несколько столетий. Периодом торжества сетей было и раннее Средневековье, когда Европа как некое ментальное единство существовала благодаря разветвленной сети — точнее, иерархической сети, или сетевой иерархии — монастырей и аббатств. А если обратиться к подробному объяснению возникновения христианства у Майкла Манна, станет понятно, что это учение успешно прошло путь от секты до мировой религии именно благодаря тому, что формировало сети поверх римской имперской иерархии. Одним словом, сети и иерархии в самом деле прослеживаются во всей мировой истории, но их взаимодействие принимает определенно диалектический характер — но диалектику Ниал Фергюсон точно не учил.
В итоге по мере продвижения в глубь книги перед читателем все больше раскрывается ее основная черта — сумбурность. Попытавшись уместить почти все основные исторические события за последние 600 лет в 700 страниц своего труда, Фергюсон определенно пытается изобрести очередную «теорию всего», жертвуя глубиной анализа ради «красивой» доктрины. Обращаясь ко «второй сетевой эпохе», он описывает разрушение «иерархических империй» в 1970–1980 годах, следствием чего стало развитие технологий, рынки, гласность и свобода печати, деловые сети на национальном и международном уровнях.
«Лишь в 1970-х годах люди начали понимать, что в мирное время даже идеально составленные [государственные] планы способны погрязнуть в трясине стагфляции и коррупции. Самое современное планирование в свою лучшую пору приносило огромный вред в самых разных областях — от коллективизации крестьянских хозяйств в СССР до строительства Бразилиа и до внедрения обязательного общинного строя уджамаа в Танзании», — пишет Фергюсон, констатируя, что иерархические порядки, которые работали в условиях тотальной войны, перестали работать в потребительском обществе.
Кроме того, по его мнению, в это время впервые после 1930-х годов люди стали объединяться в оппозиционные сети, не рискуя жизнью. Быстрее всего независимые добровольные организации образовывались в Польше, где светские университетские либералы сплотились с католической церковью и рабочим классом в Свободные профсоюзы и выступили против правящего режима. Свершение мирной революции в Польше в 1989 году повлекло за собой цепную реакцию: по всей Европе стали складываться оппозиционные политические сети, которые и стали причиной развала восточноевропейского социалистического блока, Югославии и СССР. И только в Китае в 1989 году коммунистическое правительство смогло танками подавить пекинские протесты.
Столь трогательное внимание Фергюсона к польским профсоюзам вновь демонстрирует его весьма избирательное отношение к историческим фактам. Стоит напомнить, что в то же самое время власти Великобритании и США, реализуя на практике принципы неолиберальной доктрины, развернули настоящее наступление на собственные профсоюзы, что стало одним из ключевых этапов демонтажа послевоенной модели социального государства. В результате масштабы неравенства в западных странах резко выросли, и это обстоятельство едва ли льет воду на мельницу концепции Фергюсона. Скажем, французские «желтые жилеты» — типичная сетевая структура, однако за несколько лет существования этого движения оно так ничего и не противопоставило сложившимся властным иерархиям.
Тем не менее о сегодняшних политических иерархиях Фергюсон говорит как «о бледных тенях своих прежних полнокровных ипостасей», которые превратились в административные государства. Между тем сети продолжают расти и умножаться, и сегодня это грозит миру новыми революциями, войнами и распространением лжи по Всемирной паутине. Что же делать дальше? И здесь Фергюсон предлагает вернуться к тому, что было раньше — иерархическому легитимному союзу, вроде того, который некогда учредили пять крупных держав на Венском конгрессе. Похожий легитимный союз существует уже много лет — это ООН, которая и могла бы, по мнению Фергюсона, заложить основу будущего «союза пяти иерархий».
Тем самым маститый британский историк фактически дезавуирует свою же концепцию. Мало того, что он вызывает к жизни дух организации, смысл существования которой давно себя исчерпал, но еще и предлагает вернуться к принципам двухвековой давности, которые не смогли сдержать очередную волну европейских катаклизмов — революции 1848 года, образование Германской империи и — в конечном итоге — Первую мировую войну. Обращение Фергюсона к старым добрым идеалам Венского конгресса как бы намекает на то, что его идеальный мир — это эпоха британской гегемонии, «золотой век» родины Фергюсона, которая давно переживает кризис идентичности и мучительно ищет свое место в нынешнем мире. С этой точки зрения книга Фергюсона взывает к тщательному психоаналитическому прочтению: ратуя за мир сетей, он невольно агитирует за понятный и наглядный мир иерархий, который давно ушел в прошлое.