Яна Вагнер. Кто не спрятался. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2017
Девять старых друзей собираются в безлюдном (не считая одного тихого служителя) отеле в заснеженных горах, чудовищно напиваются, а утром обнаруживают два неприятных факта: они отрезаны от цивилизации на неопределенный срок, а еще их теперь восемь — одна женщина жестоко убита неизвестно кем. Взаимные подозрения обостряют старые обиды; замкнутое пространство и алкоголь усиливают и без того высокое психологическое напряжение; отель наполняется ложью, изменами, упреками, ненавистью, разочарованиями, слезами, драками — словом, всем тем, что должно украшать хорошо прописанный камерный триллер с элементами мелодрамы. Cуперклассический сюжет в романе Яны Вагнер разворачивается на без малого шести сотнях страниц, что, казалось бы, невозможно.
А хитрости две. Во-первых, обширные флэшбеки, окунающие читателя в жизнь каждого отдельного персонажа. Детство, отрочество, юность, и вот нам сорок, каждый несчастлив по-своему, на каждого героя можно завести целую папку с личным делом. Детектив неуклонно превращается в «большой роман». Во-вторых, повествовательная манера, в которой мотивировки каждого действия не просто четко обозначаются, а объясняются с примерами, развернутыми аналогиями, апелляциями к частному опыту читателя и разве что не советами на все случаи жизни. Представьте, что вы приходите к психотерапевту и пытаетесь рассказать ему свою историю, но на каждое неоконченное предложение вроде «захожу я на кухню...» у него уже есть интерпретация, залежи вековой мудрости, фрейдов прищур, юнгова понимающая улыбочка, а история ваша никому не интересна. Примерно в таких отношениях находятся между собой детективная линия романа (отлично придуманная, что обидно) и повествование, в котором она тонет, выныривая то и дело, чтобы не задохнуться. Забавно, но в романе даже есть невольная пародия на это устройство: в один странный момент служитель отеля начинает рассказывать женщине всю свою жизнь, а она постоянно перебивает его дурацкими вопросами, потому что в это время в ее голове складывается совершенно самостоятельная повесть о доме его детства.
В результате «Кто не спрятался» поначалу вроде бы отлично читается: сюжетные капканы расставлены аккуратно и клацают вовремя, все персонажи со своим жизненным багажом выглядят одинаково неприятными, но очень понятными людьми, однако постепенно напряжение падает и только желание узнать, кто же все-таки убийца, заставляет продираться сквозь пошедшие по третьему кругу сожаления очередных супругов о потраченных лучших годах. Роман очень хочется выжать, подсушить, проредить на треть, дать отстояться и заодно избавить от бесконечно повторяющихся эпитетов, набор которых трудно не запомнить: «золотой», «жирный», «сливочный», «оглушительный» и почему-то «несонный» (это, видимо, эпитет-триггер, пробуждающий у вечно невысыпающегося читателя эмпатию к автору). Печаль в том, что на общем фоне кризиса сюжетов и жанров в «большой» отечественной литературе роман с грамотной интригой и натянутыми нервами, почти не пытающийся заново рассказать всю историю русского двадцатого века, уже заслуживает «крепкой четверки».
Алексей Зикмунд. Битва Августа. «Za-Za», № 2 (32), 2017, Дюссельдорф
Маленький Мишель Нострадамус болеет и видит, как в небе из облаков собираются тревожные картины будущего. Маленький Филипп Лесанж знакомится с дьяволом по имени Август, который дарит ему золотой амулет и безграничное могущество. Многие хотят заполучить амулет Лесанжа, но дьявол их наказывает. Благодаря черной магии Лесанж губит людей, теряет друзей, ловит рыбу и сотворяет Наполеона. Наполеон идет войной на Российскую Империю. Старец Зосима отправляет карела Оскара украсть девочку, которой Лесанж вложил в грудь наполеоново сердце. Оскар женится на девочке. Наполеон проигрывает битву. Лесанж попадает в плен и в ссылку в Петрозаводск, где коротает время в бильярдной и пересказывает свою жизнь ссыльному декабристу. Декабрист пишет стихи. Дьявол мерзнет, Зосима излучает тепло. Со временем Лесанж теряет интерес ко всей этой «магической петрушке», и ровно на слове «петрушка» читатель в первый и последний раз испытывает к герою сочувствие. Август и Зосима спорят, выбрать ли Лесанжу свет или тьму в конце жизни, а Лесанж, кажется, наконец-то понимает, что все это время никаких Августа и Зосимы не было, он просто разговаривал сам с собой.
Не верьте тем, кто говорит, что эта история «захватывает с первых строк и вводит в тайные секреты мироздания». Захватывает скорее недоумение. «Секрета» у автора три: 1) зло и добро — две равноправные части мира, и ни одно из них не абсолютно; 2) все беды на земле происходят по воле высшей силы; 3) нет пророка ни в каком отечестве. И тут не может не впечатлить смелость автора, взявшегося за темы, допустим, Гете и Булгакова и решившего на шестидесяти журнальных страницах высказаться буквально в духе немецкого романтизма (никакой иронии!), сжатого до пиксельной ряби. С гардемаринами, кораблями, горящей Москвой, сибирской ссылкой и неловким слогом, как будто с 1812 года литература в самом деле никуда не двигалась — никто и не заметит.
Есть мудрое мнение, что о плохих книгах лучше молчать, не привлекать к ним внимания. Но «Битва Августа» — повесть, которая не иначе как дьявольским путем оказалась в вообще-то вполне достойном лонг-листе премии «Нос», о чем промолчать невозможно. Обычно жюри этой премии складывает список, лавируя между расшифровками «новая словесность» и «новая социальность», потому что и того, и другого одновременно на двадцать книжек за год не набирается. Каждый год в этом списке оказывается пара-тройка «темных лошадок», которые потом оказываются дневниками старообрядца или сатирической демонологией, написанной будто бы неизвестным автором. И каждый год кажется, что ну уж это-то куда, елки-палки. А в следующем году опять что-нибудь дивное найдется. Так вот повесть Алексея Зикмунда — совершенно искренний, незамутненный, честный плевок и на новую словесность, которой там нет ни грамма, и на новую социальность, которая существует где-то в параллельном автору мире. Просто чтоб вы знали.
Андрей Филимонов. Головастик и святые. М.: Рипол классик, 2016
К концу литературного года можно сказать, что «Головастик и святые» — непростительное старье, новинка прошлого сезона, о которой давно отговорили все желающие высказываться о новинках. Но, во-первых, книгу Андрея Филимонова*Признан властями РФ иноагентом. только что переиздали (с на редкость несоответствующей содержанию обложкой), а во-вторых, благодаря все тому же лонг-листу премии «Нос» (на этот раз в хорошем смысле) есть повод рассказать об этой книжке тем, кто ее пропустил.
Головастик — милиционер из деревни Бездорожной, где-то в западно-сибирской тайге. Рыжий мужичок с деревянным протезом вместо руки и женой с романтичным прозвищем Кочерыжка. Когда-то его сослали в эту глушь служить представителем власти, но потом власть решила ликвидировать деревню, и Головастик оказался вдохновителем местной анархии — предложил односельчанам не съезжать, а жить самим по себе. Так и остались. В Бездорожную не ведет ни одна дорога, а основали ее на берегу Оби мифические богатыри Некрас и Немил. Здесь живут чудаки и безумцы. Они молятся старым богам, пьют водку, собирают автобус и самолет из подручных материалов, жестоко разыгрывают друг друга, азартно любят, иногда впадают в спячку и не верят во внешний мир.
Проза Филимонова сказочна в самом исконном афанасьевском духе и карнавальна в самом раблезианском. Вперемешку с бытовухой, групповухой и бесконечными анекдотами типа «жил грешно — умер смешно» проступают истории совсем другого толка. О ссыльных католических монахинях, умиравших от голода и туберкулеза. О спецпоселенцах, людоедствовавших на пустынном острове. О поэтах, высланных с глаз советской власти долой за тунеядство и вялотекущую шизофрению. О ментах и бандитах, одинаково питающих слабость к кровавым возможностям циркулярной пилы. О в сущности любой далекой сибирской деревне, брошенной на произвол судьбы. Рассказчики чередуются, забывая представляться, эпохи незаметно переключаются, проблесками дает себя обнаружить, но тут же снова скрывается граница между мифом и реальностью, жизнью и смертью, делающая диковатый и шальной мир Бездорожной не таким простым, каким он пытается прикинуться.
Филимонов пишет, как пляшет вприсядку: бодро, лихо, грубовато, с неожиданными лингвистическими коленцами — залюбуешься. Иногда забывает, с чего начал и чем собирался закончить, но компенсирует промахи витальной сибирской эклектикой, скоморошьей смелостью и заряженностью на счастье с придурью в любых обстоятельствах. С точки зрения романной композиции «Головастик и святые» похож на «автобус» из Бездорожной: «результат ДТП с участием трактора, катафалка и молоковоза, из обломков которых собрали общественный транспорт для сельских жителей». Но именно такую угловатую энергичную прозу можно уверенно класть на противоположную чашу весов новым деревенщикам, которые не могут писать иначе как в ровном готическом стиле «гроб, гроб, кладбище».