Наталья Потапова. Трибуны сырых казематов: политика и дискурсивные стратегии в деле декабристов. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2017
Существуют два распространенных приема, которыми пользуются историки для пересмотра общеизвестного исторического события и его значения. Можно ввести в научный оборот новые документы, а можно раскрыть новый исторический контекст. Наталья Потапова использует второй прием для оправдания первого: изменяя контекст декабрьских событий и цитируя европейские газеты тех лет, она стремится показать их влияние на следствие по делу 14 декабря. «Научная жадность» Потаповой дает нам надежду, что в последующих книгах гипотезы, высказанные вскользь, будут раскрыты, но и дает огромное поле для собственных размышлений. Возможность додумывать читателю делает «Трибуны старых казематов» почти идеальным non-fiction.
Новые контексты изменяют наше представление о событиях на Сенатской площади и процесса над декабристами. Восстание/заговор и следствие предстают частью более широкого процесса: не просто политического кризиса, а модернизационного кризиса Российской империи.
Итак, автор подчеркивает: большая часть материалов, на основании которых историки делают выводы о планах декабристов по переустройству России и их мировоззрении, это — материалы следственного дела. Но, согласитесь, что странно было бы судить о Большом терроре, опираясь только на «документы следствия», на признания японских, английских, турецких шпионов, якобы стремившихся уничтожить Советский Союз, но вовремя обезвреженных. Откуда в стране, где судам, следствию и властям не доверяли никогда, вдруг такое доверчивое отношение к следственному источнику? Потапова замечает: «Наше представление о декабристах складывается из того, что они написали под давлением и порой под диктовку тех, кто доказывал преступность, аморальность, необдуманность и опасность их действий».
В первой части книги автор исследует формирование солидарностей в обществе в первой четверти 1825 года. Именно не идеологии, а солидарности. Потапова пишет, что идеология общества, а не власти в чистом виде была не возможна ни в 1825 году, ни сейчас. А вот солидарность, одинаковый взгляд на конкретные проблемы, свободу, справедливость, монархию, существовала. Солидарность по конкретному вопросу объединяла представителей разных групп и дворян, и мещан, и богатых, и бедных. Общеевропейские вопросы свободы печати, дискутируемые в иностранных изданиях, в России были не менее актуальны. Двор, как и общество, не имел единой сформированной идеологии. Потапова показывает (это, разумеется, вовсе не единственный вывод книги) — новый император Николай I использует следствие по делу декабристов как раз для оформления нового политического дискурса, которому будет следовать Россия во вторую четверть XIX века.
Потапова объясняет, что выступление 1825 года приходится совпадает со сменой культурных эпох. Страна переходит от эпохи Просвещения и романтизма к эпохе Бидермейер. Этот термин редко применяется к истории России. Так называется культурный стиль в немецком и австрийском искусстве, в котором основное внимание обращено к обывателю, маленькому человеку. В России в эту культурную эпоху не только аристократ, но и мелкий чиновник находит свое место. Начинается эпоха башмачкиных.
Важно помнить и про мировой контекст Восстания декабристов. К примеру, Александр Первый оказался в Таганроге неслучайно. Было очевидно, что Россия готовится к новой войне с Турцией. Экономический кризис — кстати говоря, тоже общеевропейский — в России был особенно ощутим. Но содержание чрезмерно большой, едва сокращенной после наполеоновских войн армии ложилось тяжелым бременем на империю. Но это все общие соображения из книги. Пора перейти к тем мыслям, на которые читателя наталкивает чтение книги Потаповой.
Император Николай I на Сенатской площади 14 декабря 1825 года
Фото: Wikimedia.Commons
Двор — не (только) прихоть
Россия в первой четверти XIX века все еще оставалась доправовой дворянской и патерналистской монархией. Огромной многобразной империей управлял двор императора. В нем так или иначе согласовывались интересы властных кланов, определяющую роль в которых играли родовые отношения. Двор, кроме того, перерастал и во власть административно-исполнительную, поскольку, вопреки общепринятому заблуждению, чиновников империи на всем протяжении ее истории остро не хватало. Франция, к примеру, превосходила Россию по числу чиновников на 1000 жителей в середине XVII в. в 11 раз, в 1800-е годы в 5, в 1850-е годы в 4,8, в 1910-е годы — в 7,3 раза. При том что эта самая тысяча жителей в России была распределена на территории несоизмеримо большей.
Цесаревич, то есть наследник престола, неизбежно пользовался огромным вниманием императорского двора и придворного общества. Вокруг него задолго до воцарения строились множественные сложные альянсы и группы влияния. У самого цесаревича неизбежно возникал свой малый двор, столь же неизбежно разворачивавшийся после прихода к власти в двор общеимперский. Малый двор, в сущности, предопределял политические возможности, идеологию и программу будущего царства.
Нежданное воцарение
Николай Первый, не будучи ни ближайшим, ни очевидным для общества и даже большого двора наследником, был сравнительно слабо встроен в кланово-политическую структуру империи, особенно в высшие ее круги.
Это определило как слабость, так и силу его позиций. Это же обстоятельство предопределило ближайшие задачи монарха сразу после его воцарения. Расследование и последующий суд Николай Павлович использует скорее для разворачивания своего большого двора и предварительного сплочения вокруг себя будущих деятелей своего царствования. В Следственный комитет новый император включает людей из ближайшего окружения, тех, с кем у него уже сложились деловые отношения и на кого он может рассчитывать. В суде участвует более широкий круг высокопоставленных деятелей прошлого царствования, из более удаленного от Николая Павловича и менее доверенного круга.
Так вокруг следствия и суда формируется политическое и административное ядро, которое сплачивает своих участников друг с другом и, прежде всего, с новым императором. Это же ядро выстраивает, благодаря своим уже существующим клановым и административным связям, более тесные деловые отношения Николая Первого со всей правящей в империи верхушкой.
Следствие и суд — это скорее прибирание к рукам вожжей нежданным империей кучером. Выяснение истины по делу, (до)конструирование заговора, как пишет Потапова, результат для нового императора вообще-то важный, но все же вторичный.
Цесаревич Константин, кстати, живя в Царстве польском, в Варшаве и вовсе был оторван от санкт-петербургских властных кланов, которые знали о нем еще меньше, чем о Николае. Константин Павлович был, строго говоря, формально законным наследником, но еще менее, чем его младший брат, вероятным императором.
Власть монарху не гарантирована
Верных сторонников и исполнительных помощников любому политическому деятелю и даже императору нужно привлекать и непрерывно удерживать милостями и привилегиями. Только их руками можно осуществлять то, что обычно называют властью. С этим у Николая Павловича были значительные трудности: все дворянство еще во времена Петра III и Екатерины II освобождено от государевой службы после передачи поместий и крестьян в личную собственность. Павел пытался что-то изменить, и дело завершилось импичментом в форме табакерки.
Дворянство в целом получило так много, что в большинстве своем отказывалось от службы большей, чем 5–7 лет армейских лет в молодости. Без этого было труднее, выйдя в отставку, найти приличную партию, жениться и покойно зажить уважаемым помещиком. Понятно откуда берется дефицит чиновников на гораздо менее престижной статской службе.
Власть Николая Первого в таких обстоятельствах не могла поначалу быть сильной ни в политическом смысле, ни в административном: круг людей, чью личную и клановую поддержку он мог привлечь (или купить), был невелик, а цена его необходимого расширения велика. Отсюда не всегда понятная современному читателю неуверенность будущего императора в первые недели после смерти Александра Первого, особенно сразу после отречения его старшего брата Константина.
Дискурс западной прессы
Потапова придает огромное значение европейской печати и ее высказываниям в формировании дискурса и следствия. Более того, предполагается, что этот дискурс отчасти навязан следствием подследственным для описания их намерений и действий. Тут есть, пожалуй, несколько недосказанностей.
Автор предполагает, что пресса занята прежде всего информированием недавно возникнувшего массового читателя периодики. Но у газетчиков в это время, а пожалуй что и всегда, есть как минимум два других для них более важных адресата. Очень важна горизонтальная межгрупповая борьба за авторитет и признание, именно в ней вырабатывается политическая ориентация издания, его идеология и дискурс. И только post factum этот дискурс вместе с изданием выбирает читатель, у которого, скорее всего, еще нет осознанных интересов или идеологии.
Другой, для изданий в это время еще более важный адресат, — власти предержащие. Во Франции — это двор монарха, в Великобритании — парламентские группировки. Издатели нуждаются в патронах и спонсорах, за чье внимание и деньги прежде всего борются. На выбор следователям и подследственным таким образом предложены множественные дискурсы, заданные одинаково чуждыми им социально-политическими позициями и интересами.
Идеологические фильтры
С иностранной прессой остается неясным еще один важный вопрос: в какой форме она была доступна ее русскому читателю? Подписка на иностранные газеты в Санкт-Петербурге, на что обращает внимание Потапова, была дорога. Представители богатейшей аристократии могли позволить себе подписки на иностранные газеты. Большинству же дворянства пресса была доступна в клубах и немногочисленных библиотеках. Но и для таких заведений общее число газет не могло быть велико, и они, конечно же, отбирались на основе своей идеологической ориентации.
Другой канал доступа к иностранной прессе — выдержки в петербургских журналах. Карамзин, например, в «Вестнике Европы» размещал в каждом номере извлечения из английских, французских и немецких газет. Эта выборка особенно интересна, поскольку именно ее составитель вскоре после воцарения Николая стал ежедневно бывать в Зимнем и читать что-то вроде лекций по всеобщей истории императору. Причина была проста: нового императора никто не рассматривал как возможного наследника, ему давали образование, которое с определенной натяжкой можно было бы назвать скорее техническим. Не зря новый император впоследствии не без гордости именовал себя инженером. Исторический и политический кругозор Николая Павловича пополнял консервативный Карамзин, в чьих лекциях, конечно же, присутствовала не только русская история, но и текущие европейские дела вместе с газетными о них толками.
Это заставляет думать, что при участии идеологически отобранного дискурса европейской прессы стиль политического мышления Николая Первого не столько изменялся, сколько формировался, но сам по себе газетный дискурс вряд ли был слишком уж значим для императора.
Адресаты «Донесения»
Законность наследования в случае европейских монархов опиралась прежде всего на признание равных по положению. Достаточно вспомнить сколько политического капитала пришлось потратить Марии Терезии на то, чтоб добиться согласия от европейских монархов с наследованием трона в Священной Римской империи по женской линии. Новый Российский император нигде прямо об этом не говорит, но для него чрезвычайно важно признание легитимности его воцарения со стороны европейских монархов. Возможные слухи о «тайном» завещании Александра I, его внезапная смерть вдали от столицы и двора, обстоятельства насильственной смерти его деда и отца — все это не облегчало легитимацию.
Добиться признания политическим классом Европы — вот главная задача публикации «Донесения следственной комиссии» в двух номерах парижской газеты «Le Moniteur Universel». Странно было бы предполагать, что Николаю Первому требовалось признание со стороны простой публики или аудитории одной из парижских газет. «Донесение» через газету явно адресовано ее высокопоставленным читателям, и главная цель не в том, чтобы доказать правосудность вынесенного решения. Первая и, пожалуй, единственная значимая задача — обосновать законность воцарения.
