Джон О`Донохью. Anam ċara. Поговорим о кельтской мудрости. М.: Олимп-бизнес, 2020. Перевод с английского Татьяны Пирусской. Содержание
Как утверждал один ирландский фольклорист, в каком-нибудь приходе графства Голуэй можно встретить куда больше хороших рассказчиков, чем во всей Западной Европе. Это то самое графство Голуэй на западе Ирландии, где жил в старинной башне Уильям Батлер Йейтс. Из Голуэя родом и Джон О`Донохью (1956—2008), поэт, философ, лектор, одно время католический священник, автор нескольких книг, популяризирующих кельтскую духовность. После такой фразы неизбежен дисклеймер: его труды не имеют ничего общего с «друидической магией», «эльфийскими талисманами» и прочей низкой эзотерикой нью-эйджа. Скорее это добротная европейская эссеистика, продолжающая «опыты» Лэма, Карлейля, Честертона, Экзюпери, Пессоа, Чорана и прочих. Здесь почтенная традиция «руководств к счастливой жизни» переплетается с критикой суетливой торгашеской цивилизации, а тонкие наблюдения за человеческой и земной природой приправлены тоской по желанной гармонии бытия. Хрупкое обаяние подобных текстов легко разрушить сведением к пафосу, банальностям и отсутствию строгой мысли, но это будет лишь свидетельствовать о тяжелом недуге критика — неспособности проникнуться «внутренним светом души».
О душе и начинает разговор О`Донохью с первой же своей книги, «Anam ċara» (произносится как «анам хара»). Буквально с ирландского это означает «друг души» и отсылает к фигуре персонального учителя или друга-наставника, непременного, пожалуй, в любом традиционном обществе. Сегодня на роль такого наставника нам чаще всего приходится брать книги, оттого и у самого О`Донохью едва ли не на каждой странице — отсылки к другим авторам. Среди них философы: Аристотель, Гегель, Хайдеггер; мистики: от буддистов до Майстера Экхарта и Халиля Джебрана; есть русские имена: Достоевский, Бродский, Солженицын; и, конечно же, больше всего поэтов: Шекспир, Вордсворт, Гёте, Рильке, Йейтс, Неруда, Милош, Пас... Это неудивительно. Чем еще является поэзия, как не последним прибежищем души, вытесненной со всех остальных фронтов тяжелой артиллерией нейронаук? Наш современник, прочно оглушенный их канонадой, вот так, с кондачка, о душе говорить не готов — иные слова и вовсе позабыл, прочих же стыдится. Нужно снова учиться воспринимать поэзию, настаивает О`Донохью, а для этого необходимо уметь молчать и слышать, что говорят мертвые. Старые поэты, предки, истертые временем мудрецы. Они без устали набиваются нам в друзья. Но их «древнее сияние» требуется прежде всего нам самим.
Сам О`Донохью называет свой трактат «феноменологией дружбы». Из всех искусств наиболее надежно утраченным является, кажется, искусство дружбы. Необязательно с другим человеком. О`Донохью каждую из шести глав книги посвящает особому типу дружбы: с людьми, со своим телом, с собой, с миром труда, со старостью, наконец, смертью. Седьмая глава, ненаписанная, невидимая, как ирландская волшебная страна Сид, оставляет нас наедине с неизреченным. Возможно, для кого-то это будет дружба с Богом, для остальных — с тем, что достойно Его заменить. Но что бы это ни было, на пути к нему не миновать предыдущие шесть этапов. И к каждому О`Донохью подходит так, как если бы наша душа была не самым искомым и проблематичным, а, наоборот, ближайшим и очевидным, прочее же становится осмысленным и понятным только тогда, когда попадает в ее орбиту и тем самым «одушевляется». Поэтому, пишет автор, «горы мечтают, чтобы их увидели» и воспели, печаль души «придает нам святость», а тело надлежит мыслить лишь «частью души», включающей в себя много больше, чем просто набор органов и ощущений. Обжитая таким образом душа способна превратить горькое одиночество, этот бич современного человека, в радостное уединение — застенчивое, тихое, творческое. Одним словом, в мудрость.
Мудрость О`Донохью, разумеется, предпочитает кельтскую. Но хотя он приводит немало преимущественно ирландских преданий, стихов и обычаев, в целостный гештальт они складываются не сразу. С первого взгляда эти темы не кажутся яркими, самобытными и глубокими. «Кельты любили круг» — но все древние общества так или иначе придерживались веры в мировую цикличность. «Кельты благоговели перед светом» — однако история знает куда более последовательные цивилизации солнце- и огнепоклонников. «Кельты славились своим гостеприимством» — вот только на чемпионате по гостеприимству им бы пришлось попотеть среди закавказских и ближневосточных народов. Пожалуй, загвоздка вот в чем. «Anam ċara» изначально писалась по-ирландски и, стало быть, в первую очередь для ирландцев. Поэтому автор частенько не договаривает и иначе расставляет акценты, подразумевая многое общеизвестным. Несомненно, ирландскому читателю не нужно пояснять, кто такой Финн Маккул и чем отличается лепрекон от клурикона, не говоря уже о материях более существенных, глубинно-национальных. Таким образом, перед нами тот случай, когда незатейливый с виду текст имеет значительно превосходящий его контекст, или культурный фон. Попробуем напомнить о нем читателю русскому.
В конце XIX века усилиями многих выдающихся личностей началось кельтское возрождение (в Ирландии еще называемое гэльским). Оно продолжается по сей день: изучаются кельтские языки (ирландский, валлийский, гэльский, бретонский), издаются книги, проводятся фестивали. Одним из важнейших составляющих кельтского возрождения является кельтское христианство, к которому был причастен и О`Донохью. Адепты этого течения внутри католицизма особо подчеркивают то удивительное миролюбие, с которым христианство пришло на земли Ирландии в V веке и было встречено, в свою очередь, местным населением. Несмотря на то что кельты-язычники обладали собственной древней религией, восходящей еще к индоевропейским временам, и несмотря на то что воинственности им было не занимать (чего стоит один культ отрубленных голов!), конфликтов практически не было: Ирландия, пожалуй, единственная страна, не знающая святых-мучеников. Словно семя упало на предварительно удобренную и политую почву. Тому есть несколько объяснений. Сторонники экономико-политических факторов ссылаются на якобы имевшую место конфронтацию военной аристократии с могущественным кельтским жречеством — друидами; первые охотно приняли христианство, чтобы выйти из-под «талмудической» опеки вторых. Лишившись связи с правителями, друиды зачахли где-то в стороне от мирового процесса. Непонятно, правда, почему простой народ так легко перенес «поругание» веры отцов. Нисколько не принижая значение этой логики, другие видят основные причины в духовных качествах самих кельтов, сложившихся к моменту прихода христианства в своего рода зрелую «национальную идею».
Чтобы понять эту идею, необходимо перенестись во времена совсем уж мифические, зато, как и положено в любом традиционном обществе, самые истинные. В знаменитой «Книге захватов Ирландии» описывается пять волн колонизации Изумрудного острова, из которых наиболее интересны две последние. Когда прибывшие пятыми Сыновья Миля (с ними ассоциируются кельты) одолели Племена богини Дану, произошло нечто необычное: они не предали забвению предшественников, не демонизировали их (что случалось сплошь и рядом), но, наоборот, провозгласили их своими богами — прекрасными, во всем искусными существами, продолжающими жить в Ирландии, только на ее невидимой, волшебной стороне. Племена богини Дану стали сидами, а их страна — Сид — стала истинной, вечной и райской Ирландией, куда отныне стремились и попадали лучшие герои. Если перевести это на предположительный язык истории, то получается, что кельты хотя и вытеснили какое-то докельтское население (скорее всего, строителей неолитических мегалитов), но полноценно ассимилировали их на культурном уровне. Не была ли эта удивительная ассимиляция времен бронзового века прообразом последующей христианизации, когда новый Бог так же легко влился в когорту старых, а старые в общем-то остались на своих местах? Пример Бригиты, языческой богини, ставшей христианской святой, вполне это подтверждает.
Еще одна явная параллель прослеживается с Индией, где вторгшиеся индоарии, продолжая чтить Веды, позаимствовали множество автохтонных божеств во главе с Шивой и Кришной, найдя каждому роль в едином пантеоне. В результате слияния нескольких самобытных и глубоких традиций появилась необозримая вселенная индуизма, включающая сотни томов священных писаний и преданий. Не будет чересчур смелым предположить нечто подобное и в случае с кельтами, особенно если учесть, что, по сообщениям античных авторов, они обладали обширными знаниями, на изучение которых у жрецов-друидов (аналог брахманов) уходило двадцать лет, а у певцов-филидов (аналог сутов или аэдов) — двенадцать. Отсюда и вероятная «талмудичность» друидов, имевших свои ритуалы, мифы и запреты (гейсы) буквально на каждый чих. Трагедия кельтов (и всего остального мира) заключается в том, что по какой-то важной религиозной причине друиды придерживались устной передачи знаний столь строго, что до нас не дошло практически ничего. Сохранившийся свод кельтских сказаний — лишь капля из того предполагаемого океана, да и то не с космогонических глубин, а с прибрежного мелководья, где резвятся мальки народного фольклора. Представьте, что от всего индуизма у нас остались только разрозненные байки из «Махабхараты» и полстроки из «Ригведы»! А ведь даже в таком объеме, как писал наш выдающийся кельтолог Сергей Шкунаев, «литература средневековой Ирландии уступает в Европе по своему богатству лишь греческой и латинской».
Джон О`Донохью
На существование единой традиции, не прерывавшейся даже с приходом новых богов, намекают такие легендарные персонажи, как валлийский Талиесин и ирландский Туан Мак Кайрилл. Обоим приписывали умение перевоплощаться в различных существ (лосося, оленя, ястреба и т. д.) и проживать бесчисленные жизни, будучи не просто свидетелями мифической истории, но и хранителями ее нетленной мудрости. Подводное сияние этой кельтской Атлантиды и объясняет то невыносимое очарование, которое испытывает на себе всякий, прикоснувшийся к «наследию кельтов». Оно побуждало ирландских монахов переписывать вроде как «бесовские книги», им вдохновлялись представители британского романтизма и кельтского возрождения, а Европа обязана ему как минимум циклом историй о короле Артуре и всем жанром фэнтези. Если попытаться проинспектировать секрет этого очарования, то будет здесь и высокое предназначение искусства («искусство лучше, нежели владение землей», говорили кельты), и поэтическое отношение к природе, и умение видеть разлитое кругом нездешнее волшебство, и страстное томление по вечной молодости, свободе и красоте.
Многими отмечалась своего рода «приземленность» кельтов. Их боги обитают не на небесах, а под землей, в холмах-сидах, до островов блаженных можно доплыть по морю, а представлений об ужасных безднах вроде Аида и Тартара в кельтской мифологии нет вовсе. Да и холмы-сиды ничем не напоминают пещеры гномов и прочие демонические подземелья — здесь все то же, что и на земле, только светлее. Еще ярче свет луны и солнца, еще ароматнее запах яблок, еще приятнее прохлада ручьев. Складывается впечатление, что кельтам не нужны верхний и нижний миры, потому что все уже есть в мире срединном, нужно только это увидеть, почувствовать, потрудиться. Кельтский рай (Тир на Ног) — это мечты о преображенной земле, земле вечной юности и счастья, куда, в отличие от христианского рая, «возьмут всех»: любимых котов и собак, луга и озера, друзей и песни. Именно эту великую кельтскую идею Джон Рональд Руэл Толкиен положил в основу своих фантазий о Валиноре и Арде Неискаженной, что и обеспечило им такую привлекательность. И именно ее так проникновенно выразил Йейтс в сборнике «Кельтские сумерки»: «А может быть, там, за гробом, нас ждет воссоединение с миром забытым и древним, и нам еще предстоят схватки с драконами средь голубых холмов, поросших лесом»...
И теперь становится понятнее, почему О`Донохью, католик (как и Толкиен, кстати), писал, что «животные — это наши древние братья», и верил, что «смерть — это перерождение», а не уход под мышку трансцендентного Бога. И почему он, оставив католическое служение ради экологического активизма, защищал древние карстовые ландшафты в графстве Клэр. И как, наконец, тихо скончался во сне, чтобы вернуться в любимые голубые холмы. Кельтское очарование невыносимо для серой, размеренной души, но оно же и перерождает душу, навеки просветляя ее частичкой настоящего волшебства.