На пике НЭПа
Алексей Караваев. Назовем его «Всемирный следопыт»: Иллюстрированный очерк. Волгоград: ПринТерра-Дизайн, 2020
«Назовем его „Всемирный следопыт”» — третий том уникального проекта Алексея Караваева «Как издавали фантастику в СССР». В предыдущих книгах автор рассказывал историю советского научно-фантастического очерка, книжных серий «Зарубежная фантастика» и «Библиотека приключений и научная фантастика» (ценимая коллекционерами «рамочка»), журналов «Техника — молодежи» и «Вокруг света» (о втором томе «Горький» уже писал). В третьем томе, как следует уже из названия, повествуется об одном из главных советских журналов, посвященных путешествиям, приключениям и научной фантастике и издававшихся в 1920-х, — тому самому легендарному «Всемирному следопыту».
В принципе, эту серию можно продолжать если не до бесконечности, то довольно долго: НФ регулярно печатали многие советские научно-популярные и молодежные журналы — «Химия и жизнь», «Юный техник», «Знание — сила», «Уральский следопыт», «Изобретатель и рационализатор», «Наука и религия» и т. д., не говоря уже о журналах литературных, от «Юности» и «Авроры» до «Нового мира» и «Иностранной литературы», где к «жанровой» прозе обращались редко, но метко. Однако «следопытовский» том, похоже, станет последним — по крайней мере, на ближайшие годы: Алексей Караваев решил взять паузу и переключился на другие проекты.
Первая книга серии, «Четыре истории», изданная в 2015-м, вышла с подзаголовком «Визуальные очерки». С тех пор очерки разрослись на сотни страниц, но визуальная составляющая по-прежнему остается одной из главных фишек проекта: воспроизведенные в этом томе обложки и внутренние иллюстрации из «Всемирного следопыта» можно разглядывать часами. Что смущает, так это несоответствие между основательностью подхода и узостью темы: книга Караваева — роскошное подарочное издание альбомного формата с сотнями высококачественных иллюстраций, дотошный, год за годом, разбор жизни журнала и сопутствующих обстоятельств. При этом «Всемирный следопыт», которому посвящена работа, прожил всего шесть лет, с 1925-го по 1931-й, и известен сегодня преимущественно коллекционерам и историкам прессы. Это не «Вокруг света» с его мощным бэкграундом и даже не «Уральский следопыт», вокруг которого в 1970–1980-х сплотился весь фэндом позднего СССР.
Однако через эту специфическую точку входа Караваев подбирается к куда более сложной и интересной теме: он рассказывает историю советской фантастики 1920-х в целом. Не ту, общеизвестную, которая построена вокруг нескольких канонизированных имен — Алексея Толстого, Александра Грина, Михаила Булгакова, Евгения Замятина, — но связанную скорее с институциями и потому гораздо менее исследованную. Рассказывает не только о «Всемирном следопыте», но и о том, как менялось отношение к фантастике, как смещались приоритеты, сменяли друг друга популярные сюжетные формулы.
Важна для Караваева и техническая сторона вопроса. Автор пытается разобраться, как именно на редакционную стратегию, на решения бессменного главного редактора журнала Владимира Алексеевича Попова, влияло развитие полиграфических технологий, подписки, логистики — то есть реконструирует связи, которые исследователи обычно игнорируют, катастрофически принижая их важность. Караваев подходит к журналу как к отдельному культурному феномену, который по определению больше, чем механическая сумма его составляющих. В сущности говоря, читать советскую фантастику, впервые опубликованную на страницах «Всемирного следопыта», можно только через силу, с исследовательскими целями, для расширения кругозора. «Тройка Ор-Дим-Стах» С. Григорьева, «Остров гориллоидов» Б. Турова, «Сказание о граде Ново-Китеже» М. Зуева-Ордынцева выглядят донельзя наивно и архаично даже в кратком комплиментарном пересказе (как, впрочем, и основная масса американской журнальной фантастики той эпохи). Важнейшим исключением остается Александр Романович Беляев, главное открытие Владимира Попова, первый (и на много лет — единственный) профессиональный советский писатель-фантаст, постоянный автор «Следопыта», по популярности конкурировавший с Конаном Дойлом.
Вкусы читателей понемногу эволюционировали, редакторские запросы росли, но процесс шел слишком медленно. Едва ли не самые любопытные главы в книге Караваева посвящены научно-фантастическому рассказу Андрея Платонова «Лунная бомба», опубликованному в «Следопыте» в 1926 году. Владимир Попов сократил новеллу, почти полностью убрал одну из сюжетных линий, упростил характер главного героя, оставив в неприкосновенности технические детали. «Фантастика двадцатых бурлила идеями, однако стилистически она довольно часто оставалась совершенно беспомощной», — признает Караваев. В авторской редакции и под оригинальным названием «Рассказ о „кирпиче”» текст Платонова вышел только в 2011 году — ну а следующие НФ-произведения писателя, предложенные в журнал, Попов просто забраковал. Остается только гадать, как изменилась бы отечественная фантастика, если бы тогда, в середине 1920-х, команду постоянных авторов «Всемирного следопыта» пополнил создатель «Чевенгура» — а такой шанс был.
История нашей фантастики в целом — сплошная череда отсроченных реформ и несбывшихся ожиданий. Англоязычный «палп фикшн», баснословно дешевые (во всех отношениях) журналы, публиковавшие детективы, вестерны, фантастику и сентиментальную прозу, появился в США на рубеже XIX-XX веков. Позже именно палп лег в основу нескольких мощных направлений мировой поп-культуры, заметно повлиял на контркультуру и мейнстрим. В России дважды появлялась возможность для такого прорыва: накануне Первой мировой войны (об этом периоде Караваев кратко рассказывает в предыдущей книге, «Фантастическом путешествии „Вокруг света”») и в 1920-х, на пике НЭПа.
Если верить автору этого исследования, именно «Следопыт» мог оказаться на острие прорыва. Помимо прочего, журнал обильно публиковал письма читателей, проводил конкурсы фантастических рассказов, а в 1927 и 1928 годах организовывал многотысячные читательские конференции с джаз-бандом и книжной торговлей — прообраз конвента любителей фантастики задолго до американских «Ворлдконов». По сути, Владимир Попов готовил почву для возникновения фэндома, организованного и влиятельного сообщества любителей фантастики. Примерно тем же в 1920-х занимался в США его коллега Хьюго Гернсбек, главный редактор журнала Amazing Stories, признанный отец-основатель научной фантастики.
Увы, Попову и его коллегам не суждено было увидеть плоды своих трудов. В ходе сворачивания НЭПа, ликвидации частных и укрупнения государственных издательств, немногочисленный «красный палп» был фактически уничтожен, и одной из первых жертв стал «Всемирный следопыт». Наверное, все могло бы сложиться иначе — если бы таких журналов в Стране Советов было больше, а палитра разнообразнее, если бы отрасли хватило времени на раскачку, если бы главный редактор «Следопыта» не тратил бесценные дни и недели, пытаясь угадать, куда качнется идеологический маятник, занимался редакционной политикой, а не спасал от арестов своих ключевых сотрудников, Голицыных да Трубецких. Впрочем, это рассуждения из категории «если бы у бабушки были текстикулы», альтернативная история, бессмысленная и беспощадная. В нашей реальности «Всемирный следопыт» остался гигантской флюктуацией, историческим курьезом и вожделенным предметом коллекционирования — а прорыв был отсрочен на долгие десятилетия.
Поверх барьеров
Станислав Лем, Рафаил Нудельман. Лабиринты и маски: Письма и статьи. Иерусалим: Млечный Путь, 2021
В разных уголках мира схожие по природе процессы часто разворачиваются синхронно. Пока англо-американская «новая волна» 1960–1970-х разрушала табу, бросала вызов адептам олдскульной НФ и с отчаянной силой рвалась из жанрового гетто, ровно то же самое происходило и в отечественной фантастике — с учетом советской специфики, конечно. Шестидесятники дружно крушили барьеры, расширяли границы, экспериментировали с языком и фабулой. Разумеется, новая фантастика требовала новых форм рефлексии. И если New Wave эту новую критику в конце концов нашла (пусть далеко не сразу и не то чтобы в изобилии), то в СССР и соцлагере судьба революционеров сложилась куда менее радужно.
Рафаил Ильич Нудельман (1931—2017), кандидат физико-математических наук, критик, журналист, редактор, переводчик-полиглот, соавтор (вместе с Ариадной Громовой) НФ-романа «В Институте Времени идет расследование» и повести «Вселенная за углом», стал, пожалуй, первым исследователем, который подошел к фантастике всерьез, по-взрослому, рискнул отказаться от клише, сложившихся еще в 1930–1950-х. С середины 1960-х годов и вплоть до эмиграции он оставался главным советским специалистом по творчеству Станислава Лема — но это, что называется, только одна из граней его таланта. Предисловия и теоретические статьи Нудельмана, публиковавшиеся в сборниках и периодике от альманаха «Фантастика» до журналов «Ангара» и «Иностранная литература», а паче того доклады и выступления на встречах фантастов в Москве и Ленинграде нашли отклик в сердцах шестидесятников. Достаточно сказать, что именно Рафаилу Ильичу мы обязаны появлением термина «философская фантастика», который охотно подхватили братья Стругацкие и их единомышленники.
Судя по опубликованной переписке, Станислав Лем тоже был очарован Нудельманом: широтой его кругозора, вниманием к деталям, небанальными трактовками, а главное — близостью взглядов на литературу и общество. В сборник «Лабиринты и маски» вошло четыре статьи критика, 20 писем Лема Нудельману и 21 письмо Нудельмана Лему за 1965–1988 годы — но это, конечно, не вся корреспонденция: что-то пропало при переездах, что-то было легкомысленно (или, возможно, вполне осознанно, теперь уже не разберешь) уничтожено.
Помимо чисто практических вопросов, обсуждения сочинений Лема и бурного обмена комплиментами (автор «Непобедимого» называет Нудельмана «гениальным читателем»; тот в свою очередь сообщает Лему, что польский классик «относится к совсем другому виду хомо сапиенс и образует класс сам по себе» и предлагает выдвинуть его на Нобелевскую премию), участники переписки пытаются разобраться, в чем же уникальность научной фантастики и специфика места, которое она занимает в современной литературе. Тон этой дискуссии (или скорее дружеской беседы) задал, как ни странно, именно Нудельман в статье-манифесте 1964 года «Разговор в купе». Лем в ответных письмах мягко упрекает прекраснодушного советского коллегу за чрезмерные восторги по поводу западной НФ, убеждает, что фантастика США чуть менее чем полностью состоит из мусора и не заслуживает внимания квалифицированного читателя, размышляет, стоит ли бороться с фэнтези вроде трилогии «скучнейшего Толкина». Что, впрочем, не мешает ему вплоть до 1974 года снабжать Нудельмана фантастическими книгами и журналами на английском — некоторые бандероли даже доходят до адресата.
Любопытно, что оба корреспондента остаются строгими догматиками, как и положено хардкорным советским литераторам. Правда, догма эта не марксистская, не фрейдистская, не католическая и не иудейская, а абсолютно оригинальная, состоящая из обрывков разных философских и мировоззренческих систем — самое яркое выражение она находит в переписке о целях и задачах научной фантастики. Построение фабулы, психологическая достоверность, драматургия, выразительные средства — все это не слишком интересует Нудельмана и Лема, эти темы они почти не затрагивают и уж тем более не относят к достоинствам НФ. Фантастика — не литература, вернее — литература с ограниченными возможностями, узкой проблематикой: встреча с Неведомым и его осмысление при помощи строго научных методов. В этом участники переписки полностью сходятся.
Бескомпромиссной критикой американской фантастики дело не ограничивается — достается и советским авторам. «Если бы „Пикник” не провалился так неприятно в эпилоге, и еще если бы был менее „сплющен” — мелкий — в перипетиях героев, это могла бы быть изумительная вещь, — пишет Лем о „Пикнике на обочине”, одной из ключевых повестей братьев Стругацких. — Задатки были!» В повести «Трудно быть богом» оба собеседника видят главным образом повтор проблематики «Эдема», причем повтор поверхностный; то, что на русском роман Лема впервые опубликовали в 1966 году, а повесть АБС была закончена в 1963-м, никого не волнует. Ну а мысль, что Стругацкие могли ставить перед собой совсем другие художественные задачи, и вовсе не приходит в ученые головы — ну в самом деле, какие еще цели могут быть у НФ?!
Парадокс в том, что переписку со спорными выводами они ведут так, будто нет ни холодной войны, ни железного занавеса, ни «противостояния двух систем». Да, Нудельман рассказывает Лему о крепнущем день ото дня книжном дефиците, сетует на московских и ленинградских фантастов, почему-то утративших вкус к публичным дискуссиям, вспоминает о книгах, которые ни при каких условиях не могут быть изданы в СССР, — польский классик в ответ с интонациями Михаила Задорнова жалуется на американских читателей и издателей, неспособных по достоинству оценить глубокий философский посыл. Но все это мельком, между делом. Нудельман и Лем живут в глобальном мире без границ, где в общем информационном поле сосуществуют Азимов и Ефремов, Стругацкие и Воннегут, Михаил Бахтин и Джоанна Расс, участники молодогвардейского альманаха «Фантастика» и англо-американская «новая волна» (о ее существовании большинство советских любителей фантастики узнает только в 1980-м, из монографии Вл. Гакова «Виток спирали»). Это ощущение интеллектуальной прозрачности, отсутствия искусственных барьеров абсолютно нетипично для литераторов СССР конца 1960-х, тем более начала 1970-х годов.
Увы, при всей своей харизме и влиянии на умы, Нудельман оставался уникумом, одиночкой-теоретиком без доступа к административному ресурсу и реальным издательским рычагам. Рискну предположить, что чувство интеллектуального одиночества и бессилия не в последнюю очередь определили его выбор: в 1975 году Рафаил Ильич покинул СССР и эмигрировал в Израиль. Нашел ли он в земле обетованной то, что искал, отдельный вопрос — судя по поздним письмам, включенным в этот сборник, скорее нет, чем да. А вот советская фантастика определенно потеряла блестящего интеллектуала, уникального эксперта и исследователя с широчайшим кругозором. Для того, чтобы вернуться к уровню осмысления, заданному Нудельманом, нашей НФ понадобилось не одно десятилетие — и напряженные совокупные усилия сотен людей, раскиданных по всему Советскому Союзу.
Мечты сбываются
Олег Путило. История волгоградского фэндома: монография. Перископ-Волга, 2021
1980-е годы — уникальная эпоха в истории СССР, когда ожидания отечественных любителей фантастики начали наконец сбываться. Появилась первая официальная жанровая премия «Аэлита» — и первая регулярно вручаемая читательская премия «Великое Кольцо». Начали проходить ежегодные конвенты, слеты любителей фантастики. К концу десятилетия появились кооперативные издательства, специализирующиеся на НФ. И еще в полную силу зазвучал голос фэндома — организованных любителей фантастики, участников клубов, которые как грибы после дождя стали расти в Советском Союзе с конца 1970-х.
Книга кандидата филологических наук, доцента ВГСПУ Олега Путило, вероятно, первая в России полноценная монография по истории фэндома. Формально — волгоградского, регионального, камерного. Но тонкость в том, что на протяжении 1980-х и в начале 1990-х Волгоград оставался важнейшим нервным узлом в неформальной сети, охватывавшей всю страну. Именно здесь Борис Завгородний, советский «фэн номер один», склонный к рискованным авантюрам, создал клуб любителей фантастики «Ветер времени», едва ли не самый активный в Союзе. Здесь была придумана премия «Великое Кольцо». Отсюда на Малеевский семинар молодых писателей-фантастов отправился Евгений Лукин, будущая звезда «четвертой волны» советской фантастики. В Волгоград, на адрес все того же Бориса Завгороднего, приходили из-за границы посылки, полные зарубежных изданий и книг с автографами самых крупных англо-американских фантастов. Здесь, наконец, прошел «Волгакон», первый в стране конвент, на котором высадился представительный десант зарубежных писателей, издателей и критиков — без толпы официальных сопровождающих лиц и бдительных спецслужбистов.
Книга Олега Путило не лишена слабостей, свойственных академическому дискурсу: сухое изложение фактов, обилие однообразных списков и перечней, канцелярит — но все это в гомеопатических дозах, не фатальных для закаленного читательского организма. Разве что с документами получился некоторый перебор. Устав и планы работы КЛФ «Ветер времени», постановления областной организации Добровольного общества книголюбов, списки участников конвентов и семинаров — понятно желание сохранить артефакты ушедшей эпохи для будущих историков литературы, но в принципе эти страницы можно пролистнуть со спокойной совестью. С другой стороны, четкая систематизация локальных событий дает автору возможность перейти от частного к общему, от малого к большому.
В истории волгоградского фэндома, как океан в капле воды, отражаются проблемы всего советского фэн-движения. К примеру, кампания 1984—1985 годов против КЛФ не обошла Волгоград стороной, но затронула вполсилы. Олег Путило цитирует известную Записку отдела пропаганды ЦК КПСС от 19 марта 1984 года «о недостатках в работе КЛФ», где прямым текстом рекомендуется «отстранить от руководства клубами людей, идейно незрелых <...>. Распустить те клубы любителей фантастики, деятельность которых наносит вред воспитанию молодежи» и т. д. В итоге «Ветер времени» прекратил заседания, однако в целом волгоградские органы госбезопасности подошли к спущенной сверху задаче без огонька. Юного Сергея Жарковского, активного фэна и будущего писателя, припугнули за хранение литературы не то чтобы запрещенной, но крайне сомнительной (самиздатовской «Улитки на склоне» братьев Стругацких), другой активист движения, Лев Фролов, получил выговор по партийной линии, но обошлось без увольнений, исключения из комсомола, обысков и выемки документов — а, например, в КЛФ «Арго» (г. Николаев, председатель Андрей Чертков) не обошлось. Что же касается Бориса Завгороднего, виртуозно умевшего валять дурака, то по легенде на «профилактической беседе» в КГБ он ошарашил представителей госбезопасности первой же фразой: «Я так давно вас ждал!».
Кипела в городе и литературная (вернее, окололитературная) жизнь. Пока в Москве и Ленинграде «четвертая волна советской фантастики» боролась с монополией издательства «Молодая гвардия», в Волгограде разворачивались драматичные баталии за включение в планы Нижне-Волжского книжного издательства. В 1984 году с подачи Бориса Завгороднего на рассмотрение редакции поступила рукопись дебютного сборника Любови и Евгения Лукиных «Ты, и никто другой» с положительной рецензией писателя-фронтовика Евгения Войскунского. По печальному стечению обстоятельств на ту же издательскую квоту претендовал другой волгоградский фантаст, близкий к «Молодой гвардии» Юрий Тупицын. Чтобы поставить точку в споре, рукопись отправили в Москву, на отзыв Александру Казанцеву. Олег Путило приводит фрагменты из внутренней рецензии старейшины фантастического цеха, показательного документа, напечатанного на восемнадцати страницах через один интервал. Александр Петрович пространно изобличает разлагающее влияние братьев Стругацких и «низкопробной западной фантастики» и разносит дебютантов в пух и прах: «Главным в научной фантастике было признано создание произведений, которые бы увлекали молодых читателей, прививали бы им интерес к науке и технике и способствовали бы возрождению интереса молодежи к техническим втузам. <...> Изображая в образах героев отрицательные черты нашего времени, должно противопоставить этим героям нечто светлое, пусть даже в них самих не просыпающееся. Фантастика, советская фантастика должна быть оптимистична». В итоге в 1986 году вместо первого сборника Лукиных в Нижне-Волжском книжном издательстве вышел очередной роман Тупицына «Инопланетянин», рекомендованный к изданию и комплиментарно отрецензированный все тем же Казанцевым.
Разумеется, в истории волгоградского фэндома были и светлые страницы. Премия «Великое Кольцо», поездки на конвенты в разные концы Советского Союза, триумфальное участие писателей-волгоградцев в литературных семинарах и творческих конкурсах, координация работы всесоюзной сети КЛФ, робкие зарубежные вояжи (пионером здесь опять-таки стал Борис Завгородний — без валюты, без знания языков, исключительно на харизме и личном обаянии), «Волгокон»-1991, первые ростки частного книгоиздания, книжная серия, в которой печатались вперемешку Сергей Синякин и Сэмюэл Дилэни, Александр Больных и Брюс Стерлинг, а позже, уже в другую эпоху, — фэнзин «Шалтай-Болтай», в 2006-м отмеченный премией «Еврокон».
Больше всего поражает то, насколько многого удалось добиться крошечной группе энтузиастов, какой гигантский путь прошел фэндом (и волгоградский, и советский в целом) всего за десять с небольшим лет — и как резко все это оборвалось в первой половине 1990-х. Активность не то чтобы совсем затихла, но эпицентр окончательно переместился в столицы, в Москву и Санкт-Петербург. Эпоха массовой сбычи мечт поставила точку в истории советской фантастики и советского фэндома — возможно, в привычной форме они могли существовать только в условиях непрерывного противостояния (или конвергенции) с системой. На их месте возникло что-то совсем другое, и хочется верить, что этот феномен рано или поздно тоже найдет своих историков и исследователей. Когда-нибудь — лет через двадцать, может быть, или через пятьдесят.