Я давно мечтаю написать документальную биографическую книгу о каком-нибудь неизвестном, непубличном человеке, жившем в России в конце XIX – начале ХХ веков. Прийти, например, на кладбище, ткнуть пальцем в первый попавшийся на глаза старый могильный памятник, а потом, вооружившись адресными книгами и архивными выписками, по крупицам восстанавливать жизнь давно умершего и, казалось бы, всеми и навсегда забытого человека. Кого он любил? Кого ненавидел? Какие питал надежды? Как его личная история вплелась в большую историю страшного столетия?
Перед составителем серии рецензируемых книг Николаем Кавиным стояла другая, пожалуй, еще более трудная задача. Он, не преувеличивая, положил жизнь на то, чтобы вывести своего автора и героя из тени, которую отбрасывает его куда более известный родственник.
Иван Павлович Ювачев (1860–1940) в юности был народовольцем, которого приговорили к смертной казни, а потом заменили ее на пятнадцать лет каторжных работ. Около двух лет Ювачев провел в одиночном заключении в Шлиссельбургской крепости, а затем еще восемь лет на каторге на Сахалине. В европейскую Россию после высочайшего разрешения он возвращался через Японию, Америку, Англию и Германию. Три года прожил в келье Макарьевского монастыря в Новгородской губернии. Активно занимался общественно-религиозной деятельностью. Совершил паломничество к Гробу Господню. Вместе с Максимилианом Волошиным участвовал в экспедиции в Среднюю Азию. Общался с Чеховым (который, по предположениям некоторых исследователей, использовал сведения о Ювачеве в своем знаменитом «Рассказе неизвестного человека»), Львом Толстым, Мережковским, Василием Розановым и Клюевым… И все равно он остается в памяти большинства интеллигентных людей лишь в качестве отца одного из своих пятерых детей — Даниила Ивановича Ювачева, посмертно и всемирно прославившегося под псевдонимом Даниил Хармс.
Вот эту вопиющую несправедливость и стремятся устранить Николай Кавин и его издатель Ильдар Галеев. Они выпустили два тома писем и дневников Ювачева (обещано еще восемь!), которые Кавин снабдил подробным предисловием (на самом деле — маленькой монографией-биографией Ювачева), тщательно составленными примечаниями, большим количеством прекрасно подобранных иллюстраций и усладой любого филолога и историка — отличным именным указателем.
В центре первого тома — летопись жизни селенья Рыковского на каторжном Сахалине в 1890–1892 годы. В центре второго — рассказ о жизни Ювачева в Рыковском в 1892–1895 годах, а также хроника плавания Ивана Павловича по Уссури капитаном парохода «Инженер», доставлявшего строительные материалы к месту прокладки Уссурийской железной дороги. При этом о своих, скажем так, эротических переживаниях Ювачев писал столь же спокойно и откровенно, как и обо всех прочих. Комментатор бесстрастно отмечает в соответствующем примечании: значок ┴ «в дневниках И. П. Ювачева обозначает интимную близость с женщиной, утреннюю поллюцию или онанизм». Десятилетия спустя сходной тайнописью станет пользоваться в своем дневнике Даниил Хармс.
В качестве характерного примера записи из дневника Ювачева-отца приведу здесь регистрацию им событий 15-го (27-го) января 1890 года: «Понедельник. ┴. Сны всю ночь, думаю, что они рисовали мою жизнь. Кончились излиянием семени при словах: слабые существа скоро и кончают совокупление, напр<имер>, голуби. Доброе расположение М<арии> Ант<оновны>. Она начала II Парастас сегодня. Батюшка спросил список книг, выписываемых от Тузова на 20 р<ублей> в 8 ½ h a. В 6 ½–6 ч<асов> 50 м<инут> прочел житие Иоанна Кущника впервые — очень тронут. Писал о „золоте и серебре”. После полдня лег, но должен был встать — пришла Дарья (прежде у ней столовался), денег просит на сено; я дал какие были медные деньги и обличал ее неряшливость. Вечером 17 кафизма с Димитрием и Василием, пели канон 6 гласа. Я впервые вторил по церковным нотам — хорошо на первый раз. В 8 ч<асов> привязалась собака и сильно ластилась. М<ария> Ант<оновна> ее покормила хлебом. Лег и спал, не раздеваясь, до полночи».
Напрасно или не напрасно потрачены усилия Кавина? Нужно ли было воскрешать Ювачева из полузабвения? Хотя бы из первого абзаца этой рецензии очевидно, что для меня такой вопрос не стоит. Конечно же, не напрасно! Разумеется, нужно было! Ведь коллективная история человечества создается не только теми, кто придумывает сногсшибательные глобальные концепции, объясняющие внутреннюю связь великих событий, но и теми, кто неторопливо и без лишнего шума работает на своей крохотной делянке и годами протоколирует жизнь одной семьи или даже одного человека. Не так давно Роман Давидович Тименчик призвал отложить написание истории русской литературы ХХ века «до поры, когда по зову трубы историко-литературного архангела восстанут забытейшие из забытых». По мне, так можно не откладывать, а совмещать, но как же повезло Ювачеву, что на него нашелся свой историко-литературный архангел — Николай Матвеевич Кавин, как, скажем, на поэта Вадима Шершеневича нашелся Владимир Александрович Дроздков. А сколь многим таких ангелов пока не досталось. Амбициозные студенты истфаков и филфаков, где вы, ау?
Другой вопрос: интересно ли сегодня читать первые два тома дневников и писем Ивана Павловича Ювачева? Не хочу притворяться — это вопрос не праздный. Хотя Ювачев и пишет о захватывающе увлекательных событиях, о его стиле не скажешь — похоже на Дюма или на Стивенсона. Скорее тут подойдут определения «неторопливый», «внимательный», «обстоятельный». Короче говоря, тем, кому это не нужно профессионально, и тем, кто не помешан, как я, на дневниковой прозе, я бы посоветовал сперва познакомиться с письмами и дневниками Ювачева, что называется, кусками, выборочно. Подолгу рассматривать фотографии, найти в именном указателе фамилии интересных людей и сначала прочитать фрагменты о них… А может быть, и того проще: почти бездумно перелистывать наугад страницы и пробегать глазами многочисленные у Ювачева описания снов, подробности молитвенных впечатлений и нелегкой жизни сахалинских каторжников. И, уверен, настанет такой момент, когда любому читателю захочется погрузиться в жизнь человека, к которому его сын (куда уж без него все-таки!) однажды обратился со следующими шутливыми строками:
Мои стихи тебе папаша
Напоминают просто кашель.
Твой стих не спорю много выше.
Но для меня он шишел вышел.