«Моя жизнь» Лин Хеджинян — текст, едва ли поддающийся переводу, однако издательство «Носорог» все же решило выпустить русскую версию этого экспериментального произведения одной из выдающихся представительниц американской language poetry. О том, читать или нет эту книгу, решайте после статьи Эдуарда Лукоянова.

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Лин Хеджинян. Моя жизнь. Моя жизнь в девяностых. М.: Носорог, 2022. Перевод с английского Руслана Миронова

Русско[язычным] читателям американская поэтесса Лин Хеджинян «должна» быть хорошо известна как переводчица и одновременно адресатка многих текстов Аркадия Драгомощенко — автора, ставшего смыслообразующим уже не для одного «поколения» интеллектуалов, которым не чужда идея поэзии как полноправного инструмента философии, философствования и/или гражданского активизма. «Лин Хеджинян перевела и опубликовала две книги стихов Аркадия в Америке, и для Аркадия это знакомство оказалось обретением голоса, обретением читателя, потому что тогдашний советский читатель, как правило, воспринимал поэзию как нечто застывшее в формах XIX века», — рассказывал в былые времена книгоиздатель Дмитрий Волчек.

Теперь на русском [языке] официально доступна бумажная версия книги — ключевой не только для библиографии Лин Хеджинян, но и для значительного среза всей американской poetry довольно «долгого» («долженствующего?»; именно так — в кавычках, эротически образующих совместно со скобками, длинным тире, знаком вопроса и букетом запятых терновый куст [языка], через который еще надо продраться) двадцатого века. Выполнен ли этот перевод Русланом Мироновым? Его ли это имя? Не в этом суть.

Суть в том, что Лин Хеджинян в своем программном тексте ставит перед собой тривиальную задачу: написать историю «моей» жизни, но сделать это самым нетривиальным образом. Например, внеся искусственные ограничения: в первой редакции книги, когда «мне» 37 лет, я напишу историю «моей» жизни, в которой будет 37 глав по 37 предложений; во второй редакции, когда «мне» исполнится 45 лет, «я» все перепишу — отныне будет 45 глав по 45 предложений. Читателю от этого ни холодно ни жарко — если ему не сообщить эту арифметику словесных выкрутасов, он и не заметит. Но так надо.

Стетоскопы ветчины, колючки чертополоха. Плазменная панель слова, в конце-то концов. В промежутках между страницами книги Лин Хеджинян могут присниться такие сочетания слов: «Для ночных звуков наступает сезон саранчи. Больше нет разницы между кафелем и жевательной резинкой про автомобили. У патриарха, сидящего на престоле в Москве, [язык] — будто [язык] птицы колибри. Все мы уже не совпадаем со своим пеплом из восьмого класса». Но это будет не она.

Но все же: как Руслан Миронов переводил заведомо непереводимый текст Лин Хеджинян «Моя жизнь» (My Life)? Возможно, в процессе он сидел в одних трусах, на которые падал лишь болезненный свет от монитора компьютера. Возможно, он валялся на заранее придуманном лугу из поэмок Роберта Бернса. Сопоставим наугад:

«A fragment is not a fraction but a whole piece. Pinched down to an inch within an inch of where it had been. A word is an expectation. A shooting star is something happening in the sky, as the lion that finally roars is something happening in the zoo. When you speak you play a language. The obvious analogy is with music. What the mad made. The dog digs dirt», — пишет Лин Хеджинян.

«Фрагмент — не часть целого, а целый кусок. Сжатый до дюйма, в дюйме от того места, где находился. Слово — предположение. Падающая звезда — это нечто, творящееся на небесах, раз уж лев, который все же рычит, — нечто, творящееся в зоопарке. Когда ты говоришь, ты с языком играешь. Аналогия с музыкой очевидна. Что за безумные выдумки. Собака разрывает грязь», — переводит Р. Миронов, заранее обреченный на невозможность перевода хеджиняновских аллитераций на русский [язык]. Переводит при этом хорошо.

Аллитерация — инструмент довольно противный; неспроста Лин Хеджинян так охотно к нему обращается, когда речь заходит о тех слоях [языка], что наиболее ускользают, как бы обнажая свою врожденную опухоль. «What the mad made. The dog digs dirt» — это что угодно, но только не «Что за безумные выдумки. Собака разрывает грязь». Однако «Что за безумные выдумки. Собака разрывает грязь» — это в куда большей степени «What the mad made. The dog digs dirt», чем само «What the mad made. The dog digs dirt».

Все это известно нам со времен «Нежных пуговок» Гертруды Стайн (во времена моей молодости заглавие Tender Buttons еще переводили как «Нежные кнопки»): «Смысл а не сгиб, смысл и притом вполне звучный, смысл и в дополнение звучная стычка и дополнительная повозка, символ чего дополнительного, сумка некрупная сумка и прижившийся цвет и искусность, изящный серый и ни одной ленточки, это знаки утраты тяжелой утраты возвращения». И так далее. Как говорил легкомысленный мудрец Чегра, «насекомые иногда садятся на крапиву». Добавлю от себя: чтобы нащупать нерушимые основы мироздания, ту глину, из которой растут частицы [языка], но которые не могут быть использованы в военных, скажем, целях.

Есть и у меня несколько подобных записок:

«Самая лучшая погода 1 сентября. В этот день появляется „я“ и следит, чтобы „его“ или „ее“ не увидел классный руководитель, хотя „он“ или „она“ даже не числится в списке учеников. Тем не менее „он“ или „она“ приходит на урок французского [языка], который он/а никогда не учил/а и боится, что „его“ или „спросят“ [то есть попросят выполнить упражнение]. Лопаты копают. Я разговариваю с „я“. Убеждаю его (уже определенно „его“) в том, что это не он».

Или:

«Сатира. Человек спускается на пляж по каменной лестнице. На пляже показывают фильм „Сатира“. Перед этим дети роняют балкон и говорят:

— Аккуратнее будьте, дети.

Фильм на пляже показывают черно-белый. Клоун. Но что он говорил?»

Или — напоследок: «В каждом, кто стремится в Венецию, течет кровь пришельцев с далеких планет».

Но эти записки являются полной противоположностью того, что хочет сказать Лин Хеджинян в своей «Моей жизни». Или, если быть точным, того, что хочет сказать переводчик книги Лин Хеджинян в своем изложении ее «Моей жизни».

Поэт Федор Сваровский писал в 2011 году:

«У меня есть масса знакомых, которые давно знают, что я поэт, но никогда не просят подарить или хотя бы почитать ни одной моей книги. Они боятся. Им неприятно. И я понимаю.

Интересно, что это именно русский феномен. В США, например, совершенно нестыдно называть себя поэтом. Это вызывает лишь характерные ассоциации с университетской средой, с чем-то книжным, иногда с некоторым, может быть, бунтарством».

Кажется, никто с тех пор честнее не поведал миру об этих мыслишках, при этом не разрывая рубаху на покатой груди. И это, вероятно, хорошо. Как хорошо и то, что вышла недавно книга «От „Черной горы“ до „Языкового письма“. Антология новейшей поэзии США». Может показаться топтанием на месте. Как если бы в 1924 году, скажем, в Бостоне издали антологию «От Есенина до Клюева. Антология новейшей поэзии СССР». Лин Хеджинян во втором тексте, вошедшем в книгу («Моя жизнь в девяностых»), пишет о схожем столкновении:

«Мир — это то, из чего я сделана, но мир этот сделан не из меня — он уже был там, он останется там, и с чего это. Слишком много вопросов».

Но все же — почему нефтяная незабудка?

В слове «незабудка» обманчиво обнажается корень «быть» — через свои производные. Разве вы никогда не мечтали хотя бы раз в жизни прочитать текст под названием «Нефтяная незабудка»?

Страшен порой сундук, в котором скрывается неупокоенная голова пушкинского царя Дадона. Поэзия сворачивается умиротворяющей улиткой в раковину нашего сознания, где только основы языка, а не кровь на тротуарах разбомбленных городов, поселков и сел.

Будьте бдительны.