Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Дамбудзо Маречера. Дом голода. М.: Common Place, 2024. Перевод с английского Игоря Перникова
Если бы этот роман взялись издать в советские годы, его из цензурных соображений пришлось бы сократить до коротенького рассказа под названием «С меня хватит!». То была бы небольшая экзотическая новелла о безымянном уроженце африканского села без названия, который хотел жить, любить, читать, а вместо этого получил дубинкой по зубам от фашиствующих молодчиков Яна Смита — элегантного фюрера белых родейзицев. История получилась бы печальная, но публикаторам пришлось бы приложить немало усилий, чтобы объяснить читателям, почему именно эту новеллу отметила среди многих похожих прогрессивная британская газета The Guardian, присудившая «Дому голода» Дамбудзо Маречеры премию за лучшую дебютную книгу 1978 года. Проще говоря, если из этого романа убрать все, что смутило бы советского цензора (да и читателя), в нем не останется ровным счетом ничего из превращающего слова на бумаге в литературу.
Змбабвийский писатель Дамбудзо Маречера прожил всего тридцать пять лет, но за это время повидал столько, что человеческого и исторического материала ему хватило на несколько книг прозы, стихотворений и произведений для театра. Родился он в захолустном городке Русапе, стал свидетелем вооруженной борьбы чернокожих Родезии за независимость от белого колониального правительства, в разгар гражданской войны эмигрировал в Англию, много пил, бродяжничал и вообще вел антисоциальный образ жизни. Вернувшись в теперь уже свободное Зимбабве, обнаружил, что, в отличие от метрополии, на родине никому не нужен ни он, ни его книги. Как и во многих, если не большинстве, молодых африканских республиках, в бывшей Родезии утвердилась власть президента-царька Роберта Мугабе — на смену несправедливому правительству белых националистов пришло столь же несправедливое правительство коррумпированных чиновников с геноцидальными замашками. Вероятно, Дамбудзо Маречера с удовлетворением мог констатировать, что его дебют оказался пророческим. Уже вторую его большую книгу — экспериментальный дистопический роман «Черный солнечный свет» — новое свободное правительство моментально запретило.
От большинства интеллектуалов той эпохи Дамбудзо Маречеру заметно отличал крайний пессимизм в отношении африканского освободительного проекта, нашедшего, как казалось его адептам, трех универсальных врагов черного населения континента: капитализм, империализм и белый человек. Персонажи очевидно автобиографического «Дома голода» и без постороннего вмешательства успешно приумножают свои скорби и печали: едва ли не единственный способ коммуникации, доступный им, это насилие — физическое и психологическое, направленное на людей и животных, на незнакомцев и «близких», если это слово здесь вообще употребимо. Зубы мальчика, в сердцах разорвавшего школьную тетрадь, летят на пол от равнодушного удара отцовского кулака: «отношения между полами» здесь возможны в двух режимах — либо изнасилование, либо за деньги; в прогнившие кишки обитателей «Дома голода» льются реки пива и бренди, а легкие щедро наполняет дым дагги. Кажется, будто естественной смертью в мире, задокументированном Дамбудзо Маречерой, никто не умирает: если уж здесь и родился человек, то в свидетельстве о смерти его будет указано несовместимая с жизнью кровопотеря от колото-режущих ран или столкновения с поездом. Довольно скоро рассказчик романа приходит к печальному, но закономерному выводу: «Человечность как идея и человечество как отвлеченная концепция виделись мне куда привлекательней, чем живые люди». И тут же: «На более глубоком уровне я не мог простить обычного человека, самого себя, за то, что был целиком и с грубейшей непосредственностью здесь».
Разделяющие эту интуицию герои «Дома голода» о том, что возможно какое-то другое «человечество», узнают лишь из доступных им произведений искусства — созданных, естественно, белыми людьми. Прежде всего это литература — совсем крохотный роман под завязку набит именами писателей прошлого: с Мильтоном, Блейком, Китсом в «Доме голода» соседствуют Лермонтов, Пушкин, Гоголь. Самого же Дамбудзо Маречеру белые критики будут сравнивать с классиками белого модернизма и по большей части белыми представителями бит-поколения. Словно предчувствуя обвинения в интернализированном расизме, рассказчик «Дома голода» отвечает на них, вводя из сатирических соображений эпизодического героя — чрезвычайно воодушевленного идеями негритюда студента Стивена:
«Стивен терпеть не мог „классическую“ музыку. Еще он почему‑то был уверен, что Гоголь — злейший враг Африки, которого нужно остановить любой ценой. Он был заядлым читателем серии книг „Африканские писатели“, выпускаемой издательством „Хайнеман“. Твердо верил, что во всем написанном африканцами есть некая африканская самобытность, поэтому при анализе „африканской литературы“ нельзя использовать методы европейской критики. Поверхностно ознакомившись с „Африканским образом“ Иезекииля Мфалеле, Стивен стал вести себя соответствующе: перестал ходить на мессу и молитву, за что его чуть не выгнали из школы, и говорил что‑то вроде: „Христианство — одна большая ложь; ищите же прежде царства политического, и все приложится вам“».
И так далее.
Дамбудзо Маречера, впрочем, и сам демонстрирует недоверие к «большой культуре», но явно не потому, что она белая, а потому, что она человеческая. К счастью, он обнаруживает метод, которым она сама себя деконструирует для последующей самоликвидации, а заодно понимает, чем он может ей помочь в этом процессе. Родным для писателя, как и для большинства зимбабвийцев, был язык шона, однако в творчестве он к нему практически не обращался, предпочитая английский, который, по признанию Дамбудзо Маречеры, «ассоциировался с роскошью и лоском белых кварталов», но который черный автор волен «переворачивать с ног на голову, издеваться над ним». Из этого фамильярного обращения с языком доминирующей культуры рождаются многочисленные «странные» образы, заслужившие, например, высочайшей оценки Чайны Мьевиля и так переданные на русский переводчиком «Дома голода» Игорем Перниковым: «фольга моей души», «фольга восторга», «тяжелый свинец моего рассудка», «ледяная капля дождя упала за шиворот души». Мать рассказчика в этой возмутительно поэтичной прозе легко превращается в прокисшее молоко, смерть — в пригоршню опилок, родные стены — в некий «дом голода».
Что важнее, перевороту с ног на голову и тому подобным издевательствам Дамбудзо Марчера подвергает не только английский язык, но сами представления о том, как «должен» выглядеть «хороший» художественный текст. Коллажная, в духе «Голого завтрака», манера, в которой выполнен «Дом голода», освобождает писателя от необходимости следовать западному литературному канону с соответствующими представлениями о вкусе. Местами брутальный, «вульгарный» натурализм здесь неожиданно сменяется откровенно «пурпурной» прозой:
«Этот дождь — он бил, бил, бил в барабан, пока тот не лопнул, обжигая сознание плетьми молний. Дождь был похож на сумасшедшего, беспрерывно что‑то шепчущего на ухо небу. Дождь напоминал человека, который потерял всех своих близких и полез на стену от горя. Река дождя шумела водопадом черепно-мозговой ярости, утолить которую можно было лишь разбившись о камни внизу. <...> Дождь растоптал грязными ногами все, что было мне дорого. Пропитал собой память. Дождь держал в плену своей похоти одинокое солнце прежних дней».
Чтобы тут же вернуться к прежнему, «вульгарному» регистру: «Ученики ходили по классу. Эдмунд пердел, а Стивен что‑то кричал про Кваму Нкруму».
«Культура», «цивилизация» и притягивают Дамбудзо Маречеру, и отталкивают, отвращают. Голод, ставший его соседом, а затем и родным домом, не имеет никакого отношения к пищеварительной системе. Голод, о котором он кричит, пусть и старается говорить спокойно, — это голод по недостижимому счастью, справедливости, любви, хотя бы для начала к себе самому. Ничего из этого он так и не нашел в своей жизни. Пророческим «Дом голода» оказался не только в социально-политическом измерении отдельно взятой африканской страны, но и в таком предсказании-обещании, как бы нечаянно данном его автором самом себе:
«Писатель нарисовал круг на песке, вошел в него и сказал: „Это мой роман“. Но круг подпрыгнул и ловко перерубил его пополам».
Так обычно и случается по дороге в Небесную легальную Родезию.