Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Сэмюэл Батлер. Едгин, или По ту сторону гор. М:. libra, 2023
Роман «Едгин, или По ту сторону гор» (1872) — самое знаменитое произведение британского писателя, переводчика и философа Сэмюэла Батлера (1835–1902), классика викторианской литературы и критика викторианского общества, автора своеобразных работ по теории эволюции, истории искусства и теологии. Хотя при жизни его произведения не имели большого успеха, а своей критикой религии и взглядами на эволюцию он оттолкнул от себя как церковь, так и приверженцев дарвинизма, его главные книги не переставали печататься с самого их появления, а его переводами «Илиады» и «Одиссеи» до сих пор пользуются читатели и исследователи. «Едгин» считается одним из первых в литературе обращений к теме искусственного интеллекта. Прозу Батлера высоко оценивали современники Эдвард Морган Форстер и Джордж Бернард Шоу, впоследствии его влияние признавали Олдос Хаксли, Фрэнк Герберт, Фрэнсис Скотт Фицджеральд и другие. Как мыслителя Батлера ценили философы Жиль Делез и Феликс Гваттари. Также на русском языке выходил его полуавтобиографический роман «Путь всякой плоти» (1903), заслуживший в свое время восхищение Джорджа Оруэлла и Алана Милна, однако в целом этот автор русскоязычному читателю до сих пор почти незнаком.
Изданный анонимно, роман «Едгин» имел большой, но совсем недолгий успех. Все дело в том, что годом ранее и также анонимно был опубликован бестселлер Эдварда Бульвера-Литтона «Грядущая раса» — научно-фантастический роман, рассказывающий о подземном мире, населенном расой сверхлюдей, которые овладели секретом некоей энергии Земли под названием Вриль. По-видимому, из-за анонимности обеих книг читатели «Едгина» решили, что перед ними продолжение «Грядущей расы», и охотно раскупали книгу до тех пор, пока не было обнародовано авторство Батлера, после чего продажи романа упали на 90%.
То, что первые читатели «Едгина» сочли его сиквелом «Грядущей расы», достойно всяческого удивления, поскольку общего у них мало. Критики отмечают утопические мотивы обеих книг, называя роман Батлера сатирической утопией или даже антиутопией из-за критического отношения рассказчика к тому обществу, в которое он попадает. Тем не менее «Едгин» сложно охарактеризовать и как научную фантастику, и как утопию или антиутопию в полном соответствии с их жанровыми законами. Да, перед нами повествование о несуществующей стране, но Батлер наследует скорее Джонатану Свифту, чем Томасу Мору, используя вымысел для критики социальной несправедливости и нравственного лицемерия современной ему Англии, а не для предъявления идеального устройства общества (как в утопии) или предостережения от катастрофического варианта его переустройства (как в антиутопии). Такой подход вообще характерен для утопий того времени: «Через сто лет» (1888) Эдварда Беллами и «Новости из ниоткуда» (1890) Уильяма Морриса могут служить примерами. Утопия здесь прием, а не жанр, она используется с целью остранения, которое позволяет взглянуть на привычную повседневность со стороны, преувеличив ее наиболее сомнительные черты. Главный же прием, на котором Батлер основывает свою критику и который проявляется даже на уровне заголовка — это инверсия представлений о причинно-следственных связях, представляющая собой, пожалуй, наиболее интересный аспект книги, поскольку ее воздействие не сводится к чисто сатирическому: также она наводит читателя на некоторые метафизические размышления.
Однако начнем сначала. Главный герой прибывает в не названную прямо, но вполне узнаваемую Новую Зеландию. Идиллической жизни среди овец герою недостаточно: его волнуют рассказы местных жителей о стране по ту сторону гор, откуда никто не возвращался. В стремлении скорее к предпринимательскому успеху, чем к славе первооткрывателя, он отправляется в неизведанные края. После трудного, хотя и недолгого путешествия, по ту сторону гор его встречает общество вполне благородных, но не вполне дикарей. В стране под названием Едгин люди, внешне похожие на итальянцев, живут в обществе, напоминающем викторианское, однако их нравы во многом противоположны британским. Так, например, они считают, что в проблемах с телесным здоровьем виноват тот, кто их имеет, даже если речь о врожденных болезнях. Публично такие вещи обсуждать не принято, а за серьезную болезнь в Едгине можно сесть в тюрьму. Обладатели светлых волос почитаются чуть ли не как боги. При этом перепады настроения или особенности характера считаются не зависящими от человека и подлежат ежедневному обсуждению, а их лечением занимаются специально обученные «выпрямители», прописывающие больным преимущественно строгую диету и порку. Таким же образом перевернуты представления едгинцев об успехе, жизни, смерти, любви и других важных вещах. Наиболее красноречиво в этом отношении устройство судов: главный герой посещает несколько судебных заседаний, где, в частности, судят смертельно больного туберкулезом. Оглашая приговор, судья произносит примечательную речь:
«Вы можете сколько угодно говорить, что родились от нездоровых родителей и что в детстве с вами произошел тяжелый несчастный случай, который навсегда подорвал силы вашего организма; подобные оправдания — обычные отговорки уголовников; но ухо правосудия ни на мгновение не должно к ним прислушиваться. Я здесь не для того, чтобы углубляться в дебри метафизических вопросов о происхождении того и этого — вопросов, которым не будет конца, стоит только допустить их обсуждение, и которые приведут лишь к тому, что вся вина будет возложена единственно на клетки зародышевых тканей — хорошо, если не на газообразные элементы. Здесь не стоит вопрос о том, как вы пришли к тому, чтобы стать негодяем; вопрос лишь один — негодяй вы или нет?»
Аргумент от жизненных обстоятельств, который упоминает судья, никогда не примет обычный суд. Реальному судье безразлично, что подсудимый происходит из среды, в которой по статистике происходит наибольшее число убийств, — его интересует вменение убийце ответственности за совершенный им конкретный поступок, который без участия убийцы не имел бы места. Вся разница в том, что суд Едгина вменяет не просто ответственность, но внутреннюю вину за то, что с человеком случилось, согласно нашим обычным представлениям, безо всякого его участия. У каждого события есть причина, и в этом смысле всякое событие обусловлено. Однако едгинцы полагают, что причина и мотив — одно и то же. Значит, можно винить человека за то, что он болен, поскольку в его лице в мир входит нечто дурное. Точно так же в Едгине не судят за намеренные финансовые махинации, обман или воровство, зато судят жертв этих обманщиков и воров, поскольку они умножают в обществе горе. Разумеется, это сатира, апелляция к здравому смыслу и чувству справедливости настоящих британцев, но нетрудно представить себе подобные примеры с осуждением невиновных, смешением вины с ответственностью и в наше время. В конце концов, здесь можно усмотреть и подтрунивание над христианскими представлениями о вине, но эти «перевернутые» представления о причинах интересуют Батлера сами по себе, с философской точки зрения, а не только как проявления лицемерия, ханжества или глупости. Неслучайно в качестве эпиграфа к роману взята цитата из Аристотеля: «Не бывает поступка без взвешенного обдумывания».
У истоков общественного устройства Едгина мы находим противоположность промышленной революции: много лет назад здесь насильственным путем был остановлен технический прогресс, и все сложные механизмы вроде часов были уничтожены. Толчком к этой революции (точнее, деволюции) послужила некая «Книга машин», приводимая Батлером в нескольких главах (в русском издании они соединены в одну) — в ней автор предупреждает едгинцев об опасности появления у машин сознания в результате естественной эволюции. В своей аргументации, помимо эффектных, но спорных аналогий между машиной и животным, автор «Книги о машинах» исходит из таких же «перевернутых» представлений о причинности, и сознание оказывается здесь чем-то таким, что можно дедуцировать из любого действия: машина совершает некую работу, у ее действий есть причины-мотивы, а значит, можно допустить наличие сознания у машины. Как в болезни виноват больной, так в движении паровоза «виноват» паровоз. Однако здесь мы понимаем, что не такие уж и перевернутые эти представления. Рассуждения, не различающие животное, машину и человека в их принципиальном устройстве, восходят в англоязычной культуре как минимум к философии Томаса Гоббса и по сей день пользуются популярностью у самых разных теоретиков. Если мы обратимся к некоторым гоббсовским произведениям, то увидим аналогичное едгинскому, но намного более строгое и последовательное представление о том, что все события являются необходимыми, а человек — автор своих действий лишь постольку, поскольку является их причиной. Поэтому понятия вины и свободы воли в привычном нам употреблении теряют всякий смысл.
Однако начнем сначала. Оригинальное заглавие книги «Erewhon» — это анаграмма «nowhere», и, хотя это не последовательное, т. е. не побуквенное обращение слова «nowhere», именно такой вариант, «erehwon», мы видим в издательской аннотации русского перевода, и таким же способом построен русский заголовок книги «Едгин». Но как не строго последовательна заглавная анаграмма, так же и автор не всегда последователен со своим «заглавным» приемом — переворачиванием привычных законов причинности. Эта «непоследовательность» создает любопытный эффект. «Трактат о машинах», центральную часть книги, фактически предлагается читать вне контекста «перевернутой причинности» мира Едгина, то есть как прямое авторское высказывание, а не как часть повествования. На то имеются и серьезные биографические основания: в 1863 году Батлер выступил со статьей «Дарвин среди машин», по содержанию совпадающей с вымышленной «Книгой машин». Однако согласно сюжету этот трактат написан жителем Едгина, и по всему видно, что его автор исходит из той самой «перевернутой причинности». Это значит, что и батлеровские предсказания можно попробовать прочесть «перевернутым» образом: не как предостережение о возможном машинном сознании, но как горькую сатиру на «машинизацию» представлений о человеке и утрату понимания его специфичности и отличия от машины, животного или растения. В таком свете более целостно воспринимаются и включенные в роман сатирические трактаты о правах животных и растений, и осторожная ирония в адрес социалистов или чрезмерно рьяных борцов за права женщин.
Зачем все эти философские премудрости с причинностью простому читателю? Все дело в том, что именно здесь кроется самая глубокая идея книги. Такое внимательное чтение дает почву для размышлений не просто об «актуальных сегодня» проблемах машинного интеллекта, вины и ответственности, но для размышлений о предельных, универсальных вопросах о природе интеллекта вообще, о свободе и необходимости в жизни каждого, актуальных вчера, сегодня и завтра. Если отбросить простые и соблазнительные, но в сущности сомнительные аналогии между человеком и машиной, можно увидеть, что зачастую представление об искусственном сознании исходит отнюдь не из реального понимания того, как устроено сознание человеческое. Напротив, нередко мы судим о самих себе по тому, какими техническими средствами пользуемся ежедневно, и тем самым переворачиваем суть вопроса. Примерно так же можно сопоставить появление массового книгопечатания и возникновение идеи о разумном устройстве мироздания в образе «книги мира», но было бы странным рассматривать книгу как разум, разве что в переносном смысле. Батлер дает понять, что в конечном счете его интересует аристотелевская умеренность: он выступает за жизнь в согласии со здравым смыслом, а не с доводимыми до предела абстрактными конструкциями. В этом, пожалуй, и заключается суть приема с переворачиванием причинности, и именно поэтому «Едгин» все-таки не является ни утопией, ни антиутопией в полном смысле: дело не в том, чтобы забраться на небо и сбросить Бога, как это предлагал сделать иронически цитируемый Батлером Прудон; дело не в том, что машины могут или не могут обрести сознание, и потому они однозначно хороши или плохи; дело, соответственно, не в том, чтобы нарисовать картину земного рая или ада, которые неизбежно настигнут нас в ближайшем будущем. Дело в том, чтобы не идти на поводу инерции мышления и поведения, не подчинять жизнь и представления о ней тому, что мы придумали вчера и что, возможно, забудем послезавтра, но вникать в суть вещей и в суть самих нас. Искать действительной правды, а не правдивой действительности. Не делать вид, будто мы уже живем в утопии или в антиутопии — то есть нигде.