Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Карло Гинзбург. Соотношения сил. История, риторика, доказательство. М.: Новое литературное обозрение, 2024. Перевод Михаила Велижева. Содержание
Дезинформация стала профессией. Граница между реальным и воображаемым не размыта, а снесена. И новости, которые мы дисциплинированно читаем, поражают своим объемом не менее, чем необязательностью и двусмысленностью. Пока каждый из нас изобретает собственные способы верификации, полагаясь на нечто среднее между чутьем и здравым смыслом, древняя и почтенная практика — распространять ложные сведения — получает все новые технологии себе в помощь. Жизнь политической манипуляции уже никогда не будет прежней. Если власть принадлежит тому, кто взял слово и рассказывает историю или, скажем, истории целых народов, то можно ли счесть правдивым хотя бы какое-то из исторических повествований.
Во второй половине XX века лингвистический поворот поставил под вопрос статус истории как науки, способной дать объективную интерпретацию фактам, с которыми она работает. В историческом сочинении заметили в первую очередь повествовательный текст, который формально и прагматически походит на литературное произведение. Скептический пафос историографической ревизии, объединившей интересы постструкралистов, аналитических философов и специалистов по истории, наверное, лучше всего может быть проиллюстрирован книгой Хейдена Уайта «Метаистория. Историческое воображение в Европе XIX века» (1973). В прошлом году, когда слово «фейк» продолжало преследовать повседневную речь, на русском языке вышло переиздание этой книги (см. рецензию «Горького»). Уайт в своей полувековой давности работе пытался вскрыть и описать риторическое устройство повествований о прошлом. Критический подход ученого может пригодиться и при анализе политических манипуляций сегодняшнего дня. В то же время подобный скептицизм может стать предлогом для легкого и желанного бегства в релятивизм, при котором отрицается любая возможность извлечь из прошлого какую-либо истину. Ведь все относительно, а доказательство — лишь сумма риторических уловок. Один из главных противников постмодернистского скептицизма, в соответствии с которым нет строгой границы между историей и фикцией, — итальянский историк культуры и создатель «микроистории» Карло Гинзбург.
В этом году в издательстве Нового литературного обозрения вышла книга Гинзбурга «Соотношения сил. История, риторика, доказательство» в переводе Михаила Велижева. Итальянское издание появилось еще в 2000 году. Книги одного из важнейших историков публикуются с большим опозданием, но от этого не теряют актуальности. Прошла уже четверть века, а вопрос стал едва ли не важнее: возможно или нет историческое познание. Именно это сочинение Гинзбурга целиком сосредоточено на проблеме релятивизма, хотя схожая тематика разрабатывалась и в других недавно переведнных книгах автора «Судья и историк. Размышления на полях процесса Софри» (1991, рус. перевод 2021) и «Деревянные глаза. Десять статей о дистанции» (1998, рус. перевод 2021). «Соотношения сил» насыщены волей к смыслу и убежденностью в том, что доказательство все еще составляет основу ремесла историка, а на место ницшеанского перспективизма должна встать подвижная система исследовательских методик, предполагающая изучение того, как взаимодействуют внешний мир и исторический документ. Изящен способ, избираемый ученым для того, чтобы защитить работу с документами: не желая ограничиваться теоретическим спором или противопоставлять историю и теорию, он пытается «отнестись к вызову скептиков всерьез» и «перенести напряжение между повествованиями и источниками внутрь самих исследований». Каждая глава книги разбирает проблемы истории как повествования не в меньшей степени, чем конкретные сюжеты.
Эта небольшая и плотная работа состоит из методологического введения в треть книги и пяти глав, следующих одна за другой в порядке столько же хронологическом, как и концептуальном. Экскурсы в историю риторики от Аристотеля к Квинтиллиану и Лоренцо Валле, а затем к сочинению французского иезуита 1700 года составляют первые три главы. Четвертая и пятая главы демонстрируют, как «соотношения сил» истории, риторики и доказательства работают на материале художественного текста (пустая строка из «Воспитания чувств» Флобера) и с точки зрения эволюции живописной манеры (история формальных сдвигов в творчестве Пикассо).
В основе книги лежит представление о двух риторических традициях, из которых обыкновенно замечают только одну, ведущую от софистов к Цицерону, Ницше и постструктуралистам. Согласно этой последней, давшей жизнь историографическому релятивизму, научная работа с источниками и текст, рассказывающий об историческом событии, — не две части одного процесса, а противостоящие друг другу способы придания информации смысла. Любой текст, который может быть рассмотрен в качестве повествовательного, является набором дискурсивных практик, чья цель в конечном счете — эмоционально воздействовать на своего читателя и включить его в ту или иную смысловую перспективу. Нет факта самого по себе, а есть его интерпретация, его «нарративизация», наделенная идеологической задачей. За научной работой историка не стоит истина; он ритор, оратор, манипулирующий фактами, осознает он это или нет. Традиция сводить риторику к красноречию и эмоциональному воздействию позволяет противопоставить риторику и доказательство.
Гинзбург пытается разбить оппонентов на их же территории. Он защищает право истории на познание, не растождествляя ее с риторикой. Напротив, он стремится показать, что начиная с Аристотеля и до авторов школы Анналов стилистическое устройство исторического текста как раз напрямую связано с необходимостью доискиваться до факта и доказывать свою точку зрения, придавать смысл разрозненным событиям, но не для того, чтобы сделать их частью какой-либо идеологии, а для того, чтобы по «уликам», «следам» восстановить наиболее вероятную реальность.
Рассуждение Лоренцо Валлы, который продемонстрировал подложность дарственной грамоты Константина, найдя лингвистические анахронизмы в ее тексте, служит Гинзбургу образчиком риторического доказательства. Историческая критика Гинзбурга наследует филологической критике, разрабатываемой историографией и риторикой Ренессанса. Его «уликовый» метод связан с выискиванием противоречий, языковых следов, «трещин», через которые оказывается заметна внешняя тексту реальность.
Рефлексия над мастерством историка важна также для понимания этических проблем XXI века, о чем говорится с первых страниц «Соотношений сил». Вопрос о связи истории, риторики и доказательства ставится в зависимость от вопроса о многообразии культур, в котором пребывает современный человек. Имеет ли право одна культура навязывать свои нормы другой? Не является ли риторическое мастерство в деле политика и историка лишь инструментом для оправдания экспансии, нетерпимости и насилия? Почему сосуществование культур внутри метрополий ведет не к терпимости, а к жесткой ценностной иерархии?
Представление о том, что риторика нужна, чтобы создать иллюзию справедливости, тогда как «справедливость» это право сильного, — делает вопрос об отношении истории к доказательству важным и в нравственном смысле. Скептицизм Ницше, пришедшийся по вкусу деконструктивистам, делает относительными факты их собственной биографии: они тоже начинают восприниматься как отчасти фикциональные. В книге достается Полю де Ману, чей интеллектуальный релятивизм объясняется в том числе желанием «оправдать» антисемитские статьи, которые он писал для газеты бельгийских коллаборационистов в 1940–1942 годах: «этот факт де Ман тщательно скрывал, и он обнаружился лишь после его смерти». «„Риторика как невинность“, риторика как инструмент индивидуального и коллективного самооправдания — это теоретический аналог „риторики невинности“, с помощью которой, как заметил Франко Моретти, анализируя то, что он назвал „современной эпической формой“, Запад регулярно оправдывал собственные преступления». В свою очередь провозглашенная Деррида невинность игры и становления наряду с критикой логоцентризма в качестве риторического хода могли «очаровать как наследников колонизаторов, так и потомков колонизированных».
Гинзбург призывает иметь интеллектуальное мужество различать фактические и оценочные суждения и не устранять «в зависимости от ситуации какое-либо одно из двух понятий». Завоевания испанских conquistadores — это факт, как и технологическое превосходство их ружей по сравнению с орудиями туземцев. Однако этот факт не позволяет приписывать цивилизации conquistadores высшую ценность. «Мужчины, женщины и дети умирают сотнями и тысячами из-за кровопролитий, эпидемий и голода, в окружении голубых беретов ООН и под надзором спутникового телевидения. В глазах Запада мир становится по-настоящему единым — миром, в котором культурное единообразие и многообразие, подчинение и сопротивление неразрывно переплетены друг с другом». Понять эту парадоксальность, опираясь на релятивистские модели и на представление об истории как сочинительном искусстве, невозможно. Анализ испанского завоевания Америки изложен в третьей главе, на примере фрагмента из книги французского иезуита Ле Гобьена 1700 года. Ле Гобьен рассказывает о бунте туземцев с Марианских островов 1685 года и включает в текст книги «речь» одного из зачинщиков бунта Юрао. Речь целиком выдумана и имеет в качестве истоков не столько реальные, сколько литературные впечатления. Вместе с тем, как показывает Гинзбург, ее фикциональность лишь усиливает «стремление к референциальности, которое в прошлом объединяло историков и антропологов».
Несмотря на апологию доказательства, нельзя сказать, что исторический документ для Гинзбурга сам по себе носитель объективной истины. От постмодернистской игры он далек не в меньшей степени, чем от наивного позитивизма. Его интересует, как в тексте может сквозить внешний мир. Для этого нужно уметь заметить мелочи, сор, шум и несоответствия. Потому работа историка так схожа с профессией следователя или судьи. «Источники — это не распахнутые окна, как полагают позитивисты, и не стены, затрудняющие обзор, как думают скептики. Разве что мы можем сравнить их со стеклами, которые искажают реальность. Анализ искажений, специфических для того или иного источника, уже подразумевает конструктивный элемент. Однако конструктивизм <...> не исключает доказательства, а проекция желания, побуждающего нас заниматься исследованиями, не исключает контраргументов, продиктованных принципом реальности. Познание (в том числе историческое познание) возможно».
Особый взгляд у итальянского ученого и на взаимоотношение фикционального и исторического дискурсов. Он не подчиняет последний первому, но и не предлагает их четкого разграничения. Гинзбург переворачивает привычную логику: вместо того, чтобы обличить художественные приемы в историческом повествовании, он предлагает увидеть в самих художественных приемах когнитивные возможности, полезные для исторического исследования. Об этом речь идет в четвертой главе его книги. Предметом его рассмотрения оказывается пустая строка, визуальный прием в «Воспитании чувств» Флобера, позволяющий разделить повествование о конкретном событии и сжатое описание большого временного периода в жизни героя романа Фредерика Моро. Гинзбург полагает, что нарративные и визуальные возможности этого приема, как и ряд других достижений Флобера, могут пролить свет и на работу историка: это касается отбора материала, анализа исторических данных и способов изложения. С литературными достижениями Флобера неожиданно сопоставлены «Характерные черты французской аграрной истории» Марка Блока, книга, изложение в которой дается в обратной хронологии.
Завершающая глава книги, посвященная генезису «Авиньонских девиц» Пикассо, предлагает взгляд на взаимодействие своего и чужого в области культурной политики, перемежающейся с эволюцией художественных форм. Этот блестящий компаративистский и формальный анализ стилистической гетерогенности картины показывает, что Пикассо, несмотря на то, что был обязан неевропейскими элементами колониализму и даже напрямую эротическим и колониалистским открыткам, был далек от патерналистского экзотизма и расизма. В этой главе вновь демонстрируется излюбленный Гинзбургом парадокс: «Авиньонские девицы» не вызваны желанием стереть инаковость чужой культуры, но само по себе наложение стилей в этой картине «свидетельствовало о силе культурной традиции, благодаря которой завоевание Европой остального мира обрело свои идеологические основания и интеллектуальный инструментарий». Пикассо изобрел особый язык для того, чтобы говорить о культурном многообразии, как сделал это Аби Варбург в изучении неевропейских культур. О Варбурге — исследователе индейцев пуэбло, знакомство с которыми помогло ему «интерпретировать итальянское Возрождение в нетривиальной перспективе», — речь идет на последних страницах книги. Оба, Пикассо и Варбург, избежали «бесцветного эсперанто» в толковании культурных различий.
Анализ источников на древних и европейских языках, скольжение по эпохам, не ослабляющее интеллектуальную интригу, соположение неожиданно далеких имен из мира истории, теологии, литературы и политики — особенности этой книги, которые в равной степени приносят удовольствие и служат вызовом своему читателю. Гинзбург балансирует на грани доказательной науки и постмодернистской свободы в работе с источниками. Неслучайно, в одной из сносок он и сам пишет, что его сочинения нередко рассматривались в ряду других релятивистских апологий. Это связано с формой, а не с сутью его текстов. Может быть, главное, что сообщает его письму бодрость, а его методу основательность, — это выразительность и редкость сюжетов, за которые он берется. Без какой-либо позы Гинзбург пишет тексты, избегающие «моды», и не хоронит свои исследования в коллективных могилах критической теории или постструктуралистской критики. Но при этом его книги всегда в равной степени научны и художественны. Неудивительно, что он считает себя обязанным одновременно Итало Кальвино и Арнальдо Момильяно, писателю и историку, которым посвящена его книга.
Возвращение исторической науке серьезности было частью актуальной полемики в 1990-е годы. Сегодня эта проблема выглядит еще запутаннее: немалое количество явлений, в которых серьезность и постмодернистская относительность не противоречат друг другу, могли бы стать испытанием для выдержанности работы Гинзбурга. Сводки, касающиеся русско-украинского и израильско-палестинского военных конфликтов, тонут в аттракционе новостных лент, замедляющем и затрудняющем не только понимание, но и верификацию. В то же время предельная серьезность «новой этики» и повседневной практики «культуры отмены» связана как раз с поиском смысла события в прошлом, но при этом сложно понять, в какой мере эти новые интеллектуальные и моральные тенденции подразумевают разграничение между фактическими и оценочными суждениями, столь важное для исторической науки.
Книгу Гинзбурга важно прочитать сегодня.