Клавдия Смола. Изобретая традицию: современная русско-еврейская литература. М.: Новое литературное обозрение, 2021. Перевод с немецкого Нины Ставрогиной и Марианны Холуб. Содержание. Фрагмент
Книга Клавдии Смолы, профессора Дрезденского университета, была написана и изначально опубликована по-немецки под названием «Wiederfindung Der Tradition». Теперь она вышла в Москве в русском переводе Нины Ставрогиной и Марианны Холуб. Появлении в России книги Клавдии Смолы о возрождении еврейско-русской прозы в последние декады советской истории — событие большой важности. (Замечу, что Смола предпочитает термин «русско-еврейская литература», я же сам тяготею к термину «еврейско-русская литература», но при этом мы, по сути, говорим об одном и том же корпусе текстов.) Эту книгу просто обязан прочитать каждый российский студент-филолог, прежде всего по двум причинам. Во-первых, «Изобретая традицию» — своего рода путеводитель по современной теории литературы и культуры. То, что среди авторитетных источников, которые Смола внедряет в свои разборы еврейско-русских литературных текстов, можно обнаружить Джудит Батлер и Эдварда Саида, недругов Израиля и еврейской самости, говорит о недогматичности подхода автора к предмету исследования, о ее открытости критическим спорам и преданности тому, что раньше называли старомодно-прекрасными словами scholarship или Wissenschaft. Во-вторых, книга Клавдии Смолы необходима молодым российским филологам потому, что изучение и преподавание еврейско-русской литературы остается делом маргинальным в российском мейнстриме, и русский перевод книги заполняет очевидную лакуну.
Название книги Смолы емко и полемично. Может быть потому, что я сам читаю курс по русской классической литературе, мне вспомнился колоритный эпизод — известное письмо Гончарова Достоевскому от 11 февраля 1874 года, в котором Гончаров афористически замечает: «Вы сами говорите, что „зарождается такой тип”; простите, если я позволю заметить здесь противоречие: если зарождается, то еще это не тип». По умолчанию, если тип, то процесс его зарождения уже завершен.
О чем же мы говорим, когда речь заходит об «изобретении традиции»? Гораздо привычнее думать о создании, даже об изобретении литературного канона или литературной истории — и последнее особенно актуально в случае еврейской литературной истории со времени Хаскалы. Своим названием книга Смолы приглашает к сеансу игры в однокоренные и родственные слова. Изобретение традиции еврейско-русской литературы в советские 60-е и 70-е — это обретение и приобретение традиции. Создание традиции — это еще и ее воссоздание из выживших текстов и их авторов, из пепла и из памяти. И наконец, что же такое сотворение традиции еврейско-русской литературы в период Исхода евреев из СССР — тех исторических перемен, которые приведут к опустошению еврейских общин бывшей империи? Сотворение традиции — это ее постепенное приотворение в условиях почти полного официального табу на иудаизм и еврейскую самосознательность, а потом отворение и, быть может, даже частичное затворение традиции. По крайней мере имена некоторых героев книги Смолы не на слуху у российских читателей, в то время как некоторые наиболее известные современные еврейско-русские прозаики — Фридрих Горенштейн, Борис Хазанов — не становятся протагонистами книги.
Клавдия Смола сначала реанимирует, а потом оставляет за кормой своей книги критические споры о природе еврейско-русского литературного творчества, которым уже почти сто пятьдесят лет. Работы о еврейско-русской литературе появляются в середине 1880-х годов, примерно через двадцать пять лет после вступления еврейско-русских писателей в российский мейнстрим — если отсчитывать эту историю с публикации повести Осипа Рабиновича «Штрафной» в «Русском вестнике» в 1859 году. Уже в первые десятилетия XX века возникают ожесточенные столкновения критиков на эту тему. Вспомним так называемые споры 1908 года с участием Корнея Чуковского и Владимира (Зе’ева) Жаботинского, о которых в 1985 году напишет Илья Серман, литературовед и муж еврейско-русской писательницы Руфи Зерновой — они оба к тому времени уже станут русскими израильтянами. На забудем и то, что для 13-го тома «Еврейской энциклопедии» обзорную статью «Русско-еврейская художественная литература» подготовит Саул Черниховский, классик новоивритской поэзии, чье гениальное стихотворение «Левивот» («Вареники») — о невозможности и неизбежности выбора, стоящего перед аккультурированными российскими евреями, — так прекрасно переведет Владислав Ходасевич, сын еврейки и поляка, поэт, «высосавший» с молоком русской кормилицы «мучительное право» писать о судьбе России. В 1920–1930-е годы об аспектах еврейско-русской литературы появится уже несколько книг и монографических статей, прежде всего книга Василия Львова-Рогачевского 1922 года и важнейшие статьи Аркадия Горнфельда и Иосифа Клейнмана. К началу Второй мировой войны и Шоа споры о еврейско-русской литературе передвинутся сначала на страницы эмигрантской прессы в Европе, а потом уже перенесутся через Атлантику. В 1940–1960-е годы основные работы о еврейско-русской литературе будет написаны и опубликованы в США критиками и историками литературы из рядов эмиграции, и это прежде всего Марк Слоним, София Дубнова-Эрлих, Григорий Аронсон и Вера Александрова.
О чем же эти споры, к которым Клавдия Смола добавляет несколько завершающих реплик? Как мне представляется, эти споры главным образом сосредоточены вокруг трех вопросов, относящихся не только к еврейской и русской литературной истории: 1. Что же такое еврейско-русская литература — творчество писателей-евреев на русском языке или подраздел трансъязычной и транснациональной еврейской культурной традиции? 2. Существует ли еврейская поэтика вне еврейских языков и в светской (секулярной) — форме? 3. И если существует, как определить, высветить и измерить «еврейскость» текста не только используя формально-структурные и тематические критерии текста и параметрические критерии идентичности автора, но и обращаясь к более мистическим аспектам еврейского творчества и еврейской духовности?
Обзор трудов по еврейско-русской литературе покажет, что 1970-е годы были временем почти тотального молчания, если не считать работ американского слависта Мориса Фриберга и репринтного переиздания книги Львова-Рогачевского в Израиле в 1972 году и ее издания на английском языке в 1979 году. Но зато уже в ранние 1980-е, отчасти на волне большой еврейской эмиграции, в США, Западной Европе и Израиле оказываются новые силы. В поздние 1980-е выходят первые книги об аспектах еврейско-русской литературы, причем не только написанные еврейскими репатриантами в Израиле — Михаилом Вайнштейном и Викторией Левитиной, но и западными славистами — вспомним книгу венецианца Данило Кавайона «Память и поэзия: история и литература русских евреев современной эпохи». Разумеется, любой обзор был бы неполным без трудов Шимона Маркиша, который в серии статей и монографических эссе, позднее собранных в книги, создал первую совокупную историю еврейско-русской литературы. Вклад Шимона Маркиша огромен, его ошибки эмблематичны. К последним принадлежит представление Маркиша о завершении еврейско-русской литературной цивилизации в 1940 году, в год смерти Бабеля и Жаботинского.
1990-е годы были временем вступления на сцену сразу нескольких западных и израильских исследователей, труды которых определят направления дальнейших критических споров. Это в первую очередь книга Элис Нахимовской о еврейско-русской литературе и идентичности, изданная в 1992 году, а также книга Эфраима Зихера о еврейско-русских писателях первых советских десятилетий, вышедшая в 1995 году. К середине 1990-х в России появляются важные труды по еврейско-русской литературе Леонида Кациса, Александра Кобринского и Дмитрия Эльяшевича. Наконец, в 1990-е выходят первые монографические исследования с упором на идентичность и тематическую ангажированность еврейско-русских писателей — отмечу книгу Лауры Салмон о «забытом писателе» Бен-Ами. Поздние 1990-е стали временем больших надежд, когда к еврейско-русской литературе обращаются уже не единицы, а десятки исследователей, работы которых выходят в ранние 2000-е. Среди них книги и исследования Брайана Горовица, Габриэллы Сафран, Владимира Хазана, Жужи Хетени, Бориса Черного и других. В поздние 1990-е пишущий эти строки загорелся идеей реконструкции канона, и из этого проекта вышли две антологии — сначала двухтомная обзорная «An Anthology of Jewish-Russian Literature: Two Centuries of Jewish Identity in Prose and Poetry» (2007), где представлено 150 авторов, а еще через одиннадцать лет однотомная антология «Voices of Jewish-Russian Literature» (2018).
С конца 1990-х труды по еврейско-русской литературе начинают развиваться в нескольких направлениях, которые до сих пор определяют ландшафт этой области исследований. Во-первых, это книги и статьи об отдельных аспектах истории и поэтики еврейско-русской литературы — к примеру, книга Карол Бэйлин о еврейских писательницах в царской России, изданная в 2000 году. Во-вторых, это углубленные монографические исследования еврейской поэтики отдельных писателей, и в этом смысле особенно выделяются книга Леонида Кациса «Осип Мандельштам. Мускус иудейства» (2002) и книга Марата Гринберга о Борисе Слуцком (2011), совсем недавно изданная в переводе на русский язык. И наконец, это работы, которые торят новые пути, открывают новые регионы. Здесь хочется сказать о трудах Романа Кацмана по истории русско-израильской литературы, частично опубликованные в его трех книгах, самая недавняя из которых, «Высшая легкость созидания», вышла в начале 2021 года в Санкт-Петербурге. Все это приводит нас к исследованиям Клавдии Смолы и ее книге «Изобретая традицию: Современная русско-еврейская литература», в которой охвачен период с поздних 1960-х до 2000-х годов.
Позволю себе заметить, что в центре книги Клавдии Смолы — столкновение двух подходов к еврейской поэтике, которые можно назвать диахронно-эссенциалистским и синхронно-синкретическим. Первый подход с наибольшей полнотой и страстностью представлен в разделе о литературе еврейского Исхода из СССР, — литературе, которую можно было бы назвать литературой отказа. Именно отказничество с его невидимыми стенами советского еврейского гетто делало из писателей-евреев позднего советского времени настоящих еврейских писателей. В этом разделе речь идет о творчестве Эфраима Бауха, Давида Шраера-Петрова, Эли Люксембурга и Давида Маркиша. Второй подход обретает особую яркость и насыщенность в разделе «Архаический язык диктатуры», посвященном прозе Михаила Юдсона. Преодоление эссенциализма и историзма — старого или нового — видится мне почти невозможным в случае еврейско-русского литературного творчества позднего советского времени, как в СССР, так и в эмиграции. Но желание Клавдии Смолы выйти из заколдованного круга эссенциализма представляется мне оправданным. Этот полемический заряд привел Смолу к созданию оригинальных прочтений еврейских текстов постсоветского времени — в этом смысле показателен анализ текстов Якова Цигельмана.
В заключение вернемся к вопросу о том, как измерить и вычислить еврейство и «еврейскость» литературного текста. Для меня как исследователя еврейско-русской литературы путеводной звездой были загадочные слова Владимира Набокова, произнесенные Шейдом в «Бледном огне»: «not text, but texture». Каббалистический вопрос о текстуре бытия — не просто структуре, а именно многомерной текстуре — интересовал Набокова и в других произведениях, прежде всего в романе «Ада, или Радости страсти», который первоначально назывался «Текстура времени» — трактат под таким названием в романе сочиняет Ван (Иван) Вин. Набоков был не только мужем еврейской женщины и отцом еврея-сына, но писателем и мыслителем, которого занимала природа еврейской духовности и еврейского творчества. Тут вспоминаются не только пародируемые Набоковым-критиком и Набоковым-фикционистом еврейско-русские сочинители, но и ашкеназский философ и писатель Адам Круг, к которому Набоков относится с особым пиететом. Итак, «не текст, но текстура» еврейско-русской литературы... Мы, филологи и культурологи, еще не научились точными научными методами просвечивать тексты и измерять их текстуру. Когда мы сможем это сделать, нам откроется загадка еврейской поэтики. Ну а пока... ну а пока у нас есть глубокие и точные, наделенные научной изощренностью и интеллектуальной честностью разборы еврейско-русского литературного письма, содержащиеся в книге Клавдии Смолы.
В исследованиях еврейско-русской культуры наступило время большого синтеза. Хочется выразить надежду, что за книгой Клавдии Смолы о еврейско-русской художественной прозе появятся новые книги о еврейско-русской поэзии и еврейско-русском театре.