Назад, в будущие девяностые

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Степан Гаврилов. Смеси и мрази. М.: directio libera, 2025

Писательский путь Степана Гаврилова кому-то может показаться последовательным движением в сторону андеграунда. Его дебютная книга «Опыты бесприютного неба» вышла в крупнейшем издательстве «Эксмо». Вторая, «Рожденный проворным», — уже в сравнительно небольшом «Городце». Появившиеся недавно «Смеси и мрази» изданы в маленьком directio libera, где публикуется в основном нон-фикшн, посвященный левой политической мысли. Роман, увидевший свет под конец марта, за прошедшие почти два месяца не то чтобы оброс рецензиями и отзывами. Даже книжные телеграм-каналы — пожалуй, самая плотная и живая литературная медиасреда в современной России — упоминают о нем редко. В то же время на сегодняшний день «Смеси и мрази» выглядят ключевой вехой в творчестве Гаврилова. Честно говоря, «Опыты бесприютного неба» запомнились в первую очередь второстепенными деталями, а именно экзотичной профессией зубоноса и забавной теорией заговора, согласно которой Курт Кобейн был успешным проектом советских спецслужб. «Рожденный проворным» подкупал атмосферным образом леса, но его долгая завязка с поисками бензонасоса не вызывала сильного сопереживания. «Смеси и мрази» отчасти предлагают схожие, условно контркультурные темы, характерные для попытки писателей-миллениалов, во многом выросших на знаменитой серии «Альтернатива», создать свою «оранжевую книжку»: рейвы, запретные вещества, потерянные люди. При этом третий роман Степана Гаврилова способен захватить внимание читателя с первых строк и в итоге воспринимается как на удивление свежий и оригинальный текст.

Откуда берется ощущение новизны? В «Смесях и мразях» Гаврилов как будто обращается к моде минувших дней, передает привет из литературы хоть и не хрестоматийного, но уже явного прошлого, отсылая одновременно к «Нейроманту» Гибсона и «Нубуку» Сенчина. То есть разные виды подзабытой старины здесь, в согласии с названием книги, как следует смешаны. Настолько, что получается уникальный рассказ о будущем, поданный через узнаваемые образы прошлого и настоящего.

Это будущее с ходу хочется считать «новыми девяностыми». В романе описана жизнь российской провинции после некого Поворота. От чего и к чему конкретно был этот Поворот, точно неизвестно. Известны лишь его последствия: всяких, даже китайских товаров стало значительно меньше, люди целыми кварталами селятся в гаражах, в заброшенных торговых центрах подростки жгут покрышки. Остались, правда, некоторые приметы цифровой эпохи: нейросети, криптовалюты, вебкам-порнография. Повсеместно принятый «курс устойчивого антиавторитарного развития» не мешает разгораться очередной войне на западной границе страны. Главный герой романа, хакер Кристиан, ищет деньги как раз для того, чтобы оплатить учебу младшему брату и помочь ему таким образом избежать армии. Легальная работа по специальности Кристиана интересует мало. Его прошлое на момент завязки сюжета уже неодзнозначно: сперва тюремный срок за кражу электросамокатов, а затем не слишком добросовестная работа в конторе у местного мелкого олигарха. Олигарху Кристиан предлагает взломать системы безопасности конкурентов, но сделка все равно срывается, и тогда герой связывается с двумя комичными горе-гангстерами. Они по известной традиции вывозят Кристиана в лесную чащу, где тот ведет себя максимально хладнокровно, чем, видимо, заслуживает уважение к себе. Параллельно Кристиан влюбляется в Ксению — девушку со шрамом и мутным прошлым. Разумеется, призраки из прошлого Ксении в какой-то момент начнут преследовать их обоих.

Такой сюжет, буквально из области тарантиновского pulp fiction, тяготеет к мелодраматичному нуару или черной комедии, но Степану Гаврилову удается привнести в него сложность добротного психологического реализма. Прежде всего с помощью противоречивых и объемных характеров своих персонажей — зачастую с приставкой «недо», не соответствующих той роли, которую они стремятся на себя брать или в которой их вынудили оказаться. Ксения вроде бы претендует на роль роковой женщины, но ей приходится разгребать последствия своих манипуляций, да и хочет она, судя по всему, просто спрятаться ото всех подальше. Кристиан временами похож на супергероя, но чаще подчеркивается свойственная ему разочарованность. Впрочем, апатия присуща далеко не только ему. Сизифова обреченность тут бросается в глаза и в поступках власть имущих старичков, и в настроениях наркозависимых маргиналов.

«И что самое фиговое, каждый раз, когда он не думал про это — про эту свою чуждость, инаковость и устаревшесть, когда пытался расслабиться, отвлечься, переключить регистры восприятия, каждый раз, когда все вроде бы было путем, — каждый раз он себе врал. Никакого успокоения, никаких „все окей“. Вечная наэлектризованность синтетических тел, полнейшее забвение плеромы, адская пляска в священном кэшфлоу».

Фактически Кристиан воспринимает себя и других в качестве инструментов для неумолимого движения денег. Выглядит это отчасти как способ оправдания собственного цинизма, к тому же впоследствии в тексте мелькает фраза «никакого кэшфлоу нет и в помине». Тем не менее такая позиция удобна: не деньги для человека — человек для денег, а если так, то в общем-то, по Достоевскому, все позволено. Рассказчик еще и напрямую рассуждает о любви как о втором главнейшем аспекте существования, но в мыслях самого героя подобная тема для рефлексии не возникает. Так ли уж важна для Кристиана любовь? Он защищает Ксению не то чтобы с энтузиазмом или выдумкой и, кажется, скорее бросается с головой в омут, подобно камикадзе, который нашел наконец мало-мальски сносный повод куда-то броситься. Единственное, что по-настоящему остро заботит Кристиана и провоцирует его на созидательные действия, — тот самый единоутробный брат, учебу которого необходимо оплачивать. В сценах с братом Кристиан может и по-человечески понервничать, и поступить как-то трогательно, а когда он говорит, что помогает брату исключительно из чувства долга, то очевидно врет.

«В темноте показались два знакомых глаза, они наливались водой. Прям как в детстве, когда можно было наехать на брата за какой-нибудь косяк и смотреть, как он, не в силах пошевелиться, стоит с поджатыми губами и ненавидит тебя.

— Я сейчас понятно все объяснил?

Глаза в темноте молчали.

— Ещее раз спрашива...

— Да всее мне понятно, — закричал Валя. — Но только не ври! Ничего ты отцу не говорил и не обещал».

Другая черта, не дающая роману «Смеси и мрази» превратиться в обычный криминальный нуар, — стиль, язвительный и красивый, лишь кое-где немного избыточный. Например, в эротических сценах можно споткнуться о какой-нибудь приторно-пафосный «источник влаги», но на общем фоне сомнительные решения в описаниях секса простить легко. Здесь — чуть ли не в духе Томаса Пинчона — удачно соседствуют наукообразная терминология и обсценная лексика, а динамичный темп не вытесняет детальные описания. Свойственная тексту Гаврилова формальная эклектика не расщепляет цельность монолога рассказчика, чьи речевые особенности, как выяснится потом, сюжетно оправданы учебой на филфаке.

«В некоторых домах даже электричества не было. Вот там бы обосновать новый Эдем, в месте, где огородную грязь не отличишь от пола дома. Но эти пасторальные фантазии проецировались в будущее — куда-нибудь туда, где либо закончится вся эта вялотекущая недобрая заваруха на западе страны, либо Валек получит свой законный военник и больше не будет представлять интерес для феодальных военачальников».

Итак, в мире «Смесей и мразей» царят разруха и беззаконие, романтическая любовь выглядит не очень убедительно и только родственные связи еще остаются актуальны в качестве нематериальной ценности. Не напоминает первого «Брата» Алексея Балабанова? Там Данила Багров вернулся с войны и ведет себя хладнокровно и бесстрашно. Тут Кристиан вернулся из тюрьмы, и для хакера он тоже парень довольно бойкий. Данила совершает преступления по указанию брата. Кристиан тоже занимается незаконными вещами, чтобы помочь брату, пусть сам он ни о чем и не просит. Наконец, и Данила, и Кристиан вступают в сложные отношения с «девами в беде», которые ведут себя по-разному, но в итоге обе не слишком рады своим своеобразным спасителям.

Для романа такое сходство — явный плюс, ведь сознательно или нет эталонный герой кризисной эпохи, каким был Багров у Балабанова, в образе Кристиана у Гаврилова переосмысляется. Он точно так же страдает от силы денег, но предпочитает не отстаивать свою правду с оружием в руках, а подыгрывать «кэшфлоу», обращая его себе на пользу. Иными словами, Кристиан не благородный дикарь, а характер посложнее, плут, который вдобавок ближе к финалу выясняет: кому-то, оказывается, может быть хорошо и без плутовства, а ощущение тотального социального отчуждения не означает, что люди не могут объединяться и выстраивать новые связи посреди всеобщей ценностной пустыни. Грязный деревенский IT-Эдем, о котором герой мечтает в вышеприведенной цитате, пусть в своем зачаточном виде, но все же попадется ему на пути. Подобная надежда на способность людей создать сообщество на пепелище в финале романа звучит робкой и вместе с тем оптимистичной нотой, и именно она позволяет «Смесям и мразям» выйти за пределы мрачного пророчества. Роман предлагает какой-никакой выход: когда кризис низвергает социокультурные отношения на первобытно-родовой уровень, рано или поздно наступает время собирать камни — например, по-простому стремиться к созданию локальной, но уже не родовой коммуны. Затем, быть может, и к чему-то большему. И возникает ощущение, что сам по себе поиск ответов и решений, а не только констатация проблем и исследование наболевших вопросов и есть тот творческий принцип, которого так не хватает современной русской прозе и при наличии которого она при должной тонкости и нелинейности высказывания становится особенно обаятельной.

* Фото в начале материала: directio libera