Кажется, это был сборник «Чужой в незнакомом городе». Я открыл книгу в метро и очнулся через две станции после той, где мне нужно было выйти, — и то лишь потому, что этой следующей была Коломенская и мрак за окном сменился пейзажем. А так — не знаю, сколько бы проехал, быть может, до конечной.
Этот банальный, казалось бы, случай мне так запомнился потому, что никогда раньше, за все 18 лет недолгой жизни контрол-фрика, ничего подобного со мной не случалось. Ни один текст не имел надо мной достаточно силы, чтобы отключить фонового комиссара, который незаметно и неусыпно бдит, как ты перемещаешься по городу. В лимоновских текстах такая сила била через край.
Конечно, не всюду, не везде и не всегда. Были проходные работы, написанные на автомате — «набитой рукой», несносно желчные некрологи, гомерически наивные кинообзоры в ЖЖ, наконец.
Последние лет десять, примерно после превращения НБП в «Другую Россию», в моем окружении можно было все чаще слышать: «Лимонов — идеальная иллюстрация к тезису, что великому человеку очень важно вовремя помереть». Дескать, «писатель — он, конечно, ого-го, кто б спорил. Но вот эта петляющая политическая дерготня, вечный пароксизм гордыни, наполеоновская поза (он что, всерьез считает себя героем?) плюс твиты с сенильным оттенком — ни в какие ворота не лезут. Лучше бы в гробу лежал, чем свои же блестящие тексты позорить».
Я смеялся, кивал. Иногда, очень редко, вяло думал, в курсе ли говорящие о том, о чем я сам чаще молчал, а скорее просто-напросто предпочитал забывать — о Юрии Червочкине, убитом, по всей видимости, «эшниками» в 2007-м, об акциях-«захватах» МИДа, МинЮста и АП в нулевых, о «Маршах несогласных», о «чемпионстве» НБП по числу политзаключенных, да и многих других вещах — ведь какое они имеют отношение к блестящим текстам. Было грустно. Тем более что в Твиттере у Лимонова, действительно, цвела бугагашечная сенильность, что по контрасту с известными событиями особенно бесило.
А сейчас не то чтобы стыдно за то, что кивал.
Просто теперь, когда Лимонов наконец лежит там, где столь многие давно мечтали его видеть (он успел только что выпустить хороший роман, еще один — на подходе в издательстве Individuum), стало очевидно, а) каким рессентиментным кретинизмом было так думать (да, этот герой и его «ребята» — всерьез), б) отношение к блестящим текстам все вышеупомянутое имеет куда большее, чем хотелось бы думать адептам автономии искусства, в) я уже и не знаю, попадутся ли мне теперь на пути книги, которые вырубят фонового комиссара и остановят внутреннюю гомозню.
Поэтому сегодня вместо обычного пятничного обзора новинок я, редактор «Горького» Иван Напреенко, и поэт Даниил Да решили на пару вспомнить пять книг Эдуарда Лимонова, которые мы любим и которые — не тот случай, чтобы чураться «громких» слов, — во многом на нас повлияли.
Дневник неудачника. М.: Глагол, 1991
Третья по счету книжка Лимонова, написанная им в 1982 году и переизданная в Москве спустя 9 лет знаменитым издательством «Глагол». Сборник вышел с подзаголовоком «Секретная тетрадь».
Секретные тетради есть почти у каждого из нас, но большинство до самой смерти носят их в голове, чураясь собственных диких мыслей и желаний. Как же можно написать такое на бумаге, если ты, здоровый мужик за тридцатник, только что вернувшийся с шабашки, на которой весь день штукатурил потолок: «Если в теплый сырой вечер внимательно подкраситься у зеркала, надвинуть на глаза лиловую шляпу, надеть высокие черные чулки, черный пояс-паутинку, кружевные трусики, нелепо развевающееся и висящее платье и пойти гулять, помахивая сумочкой, можно вызвать и в теле, и в душе женские ощущения»?
Дневник собран из коротких пронзительных заметок, почти все из которых — ядовитые стихи в прозе, звериный вопль человека, доведенного отчаянием до предела, но и — нежнейшая лирика на пороге шепота. Это Лотреамон, женившийся на Розанове, тысяча и одна ночь одиночества со слезами на глазах, вой и рык, горечь, которую не заглушить алкоголем и транками. В «Эдичке» все это увязывается и компонуется в рамках связной истории, «Неудачник» же разорван в клочья, которые и собирать бесполезно. Можно лишь оказаться в центре этого токсичного и невероятно прекрасного облака.
Секс, наркотики и лютый панковский угар, русская душа в капиталистическом аду, подсолнухи зла и демоны похоти — книги такого плана действуют разрушающе, оставаться нормальным человеком после них очень сложно. А уж забыть и вовсе нельзя.
«Если я улягусь спать, я завернусь в свиной жир и бараний жир. И будет мне не холодно, только не зарасти бы. Прежде чем садиться — постелите на сидение тонкий листок мяса. Опояшьте мясом чресла, чтобы скрыть наготу. Когда износится, сбросьте, возьмите другое мясо.
Положите под голову жирное, пухлое мясо.
Повесьте на стену мясо в раме.
Писайте кровью.
(И не расставайтесь с ножом!)»
Мой отрицательный герой. М.: Глагол, 1995
Сборник стихов 1976–1982 годов, собранный и изданный Александром Шаталовым в том же «Глаголе» и разъевший мою душу, как капля слюны ксеноморфа. Сочинять, как Бродский, мне, поэту, уже не хотелось — длинные строки с переносами забылись как дурной сон.
Поэзия ЭЛ — дело бескрайнего озорства и той простоты, которая лучше, много лучше воровства. Как уже много раз отмечалось, в лимоновских стихах видно сразу, что и откуда взято — Хлебников, обэриуты, лианозовцы. Все эти влияния, впрочем, впитаны с изяществом здорового южного человека: нарвал груш с дерева, положил на стол, полюбовался, съел.
Этот тоненький сборник вытаскивает за уши из кабинетов, аудиторий и библиотек, отрывает от дома мамкиных философов, зашвыривая их бог знает куда. «Живу как волк и умру как волк/ Вчера пережрал и болит живот/ Свинину ел и была как шелк/ Но много съел и страдаю вот».
Удивительно, что чистота поэзии сохранялась в Лимонове до самых последних книг. Многое из его поздней прозы читается сегодня с трудом, так как и писалось, видимо, по привычке или по какой-то другой нужде. А вот градус маленьких поэтических книжек не снижался. Один из наших бесспорных поздних фаворитов в этой области — худой, как «бедрышки девчонки», адмаргинемовский сборник «К Фифи», который вышел в 2011-м.
«Вновь ты будешь одиноким в ноябре
Когда дождик, холод, слякоть на дворе
Листья всюду как проклятые лежат
Отвратительные ветры дребезжат
Да ты будешь одиноким и простым
В Нью-Йорк Сити жить — где утром серый дым
По утрам в кино дешевое ходить
В порно-звезд влюбляться может быть
И мечтать об огнедышащей *****
Нежной, маленькой как птичка на гнезде»
Это я — Эдичка. М: Глагол, 1991
Впереди этой книжки летело облако охов и ахов: «Это такое, такое, ну просто кабздец!» Известная сцена так вынесла мозг многим читавшим «Эдичку», что ничего другого они там и не увидели, так и грезят до сих пор этим негром. Если бы Дудь прочел книжку сам, а не в пересказе своих редакторов, то вряд ли задал бы Лимонову вопрос, который в интернете волнует всех: было или не было.
Да пофиг.
Равно не правы и те, кто сравнивает книжку с текстами Генри Миллера. Последнего бесконечные соития героев приводят к блаженству всеприятия (Миллер вообще просветленный человек), а Лимонов сношается, воя, чертыхаясь и проклиная весь мир.
«Эдичка» — это гимн отчаяния, симфония гудков большого города, по которому мечется брошенный всеми и совершенно озверевший человек. Книжку можно читать и как классическое пособие выживальщика, только не в лесу, а в мегаполисе. Очевидные вещи, которые редко приходят в голову благополучному жителю, изложены Лимоновым с последовательной доходчивостью: нет ничего зазорного в поисках еды на помойке; увидел на улице старый, но еще крепкий стул — тащи его в дом; навари кастрюлю щей — вот и проблема обедов на неделю решена.
Собственно, именно так эта удивительная книжка и работает: не сдавайся на самом дне бездны, за черной ночью придет новый яркий день. Оптимизм тут смешан со слезами, но это слезы благородной ярости. Кто в этом сомневается, тот наверняка не помнит последних строк этой великой книги.
«На глаза мои от волнения навертываются слезы, как всегда от волнения, и я уже не вижу Мэдисон внизу. Она расплывается.
— Я **** вас всех, ****** в рот ****, — говорю я и вытираю слезы кулаком. Может быть, я адресую эти слова билдингам вокруг. Я не знаю.
— Я **** вас всех, ****** в рот ****! Идите вы все ** ***! — шепчу я».
Ереси. Очерки натуральной философии. СПб.: Амфора, 2008
Я перестал читать прозу Лимонова, кажется, после первой «Книги мертвых». Ничего нового в ней уже не происходило, только яд капал. Людей, живых и мертвых, к которым бы Лимонов относился с уважением, можно пересчитать по пальцам одной руки. Разбор всех остальных несимпатичных автору персонажей всегда строился по одной схеме: Лимонов, как карикатурист, выделял какую-то черту (длинный нос, большой живот или общую витальность, как у Немцова, которого ЭЛ презрительно называл «серфингистом»), а потом методично этим сравнением добивал.
Прочесть «Ереси» мне посоветовал коллега, бывший (?) нацбол Леша Сочнев, и это было интересное чтение. У Лимонова с религией отношения очень непростые: осторожное — к христианству, более теплое — к исламу. В «Ересях» же расцветает личная теология, по какому-то совпадению схожая с сюжетом фильмов Ридли Скотта «Прометей» и «Чужой: Завет» (помню, как ЭЛ сам был этому удивлен).
Если вкратце, то, по Лимонову, наш мир сотворили не Бог, не эволюция, а некие Создатели. Земля для них — гигантский инкубатор, а мы — энергетические батарейки (об этом в Голливуде тоже сняли кино). Создатели питаются нашими эмоциями и страстями, их рацион — наши души. Мир — фабрика, мир — производство, люди — дойные коровы, которых высасывают досуха, а потом отправляют на переработку.
Я начинал читать «Ереси» с усмешкой, а закончил — без. В других главах книжки ЭЛ загоняется по «Новой хронологии» Фоменко-Носовского, разбирается с геополитической картой России, а также размышляет над «вселенными инженерами Ковалевского» — загадочного народного мыслителя из Северодвинска, с которым ЭЛ состоял в переписке с конца 1990-х. Тут уже начинается лютая «Роза Мира», где место Уицраоров и Жругров занимают эфирные Дэвы и сверхпраамебоструктуры.
Продираться сквозь все это трудновато, но вывод, который делает Лимонов, вселенски дерзок: человечеству следует схватить Бога если не за бороду, то за скользкое щупальце, выволочь на свет, разобраться по понятиям, выведать все тайны и секреты, а затем — съесть его и стать бессмертным.
«Человека сделали, создали при помощи неких технологий (к которым и человечество стремительно приближается), близким к технологиям клонирования, некие сверхсущества. Описания создания человека в Книге Бытия (глава 2) и в Куране (сура XXIII) суть достоверные воспоминания о создании биороботов сверхсуществами. Да-да, мы биороботы. Мы были бы разновидностью животных, если бы не наш разум. Разум мы украли сами».
В плену у мертвецов. М.: Ультра. Культура, 2002
Тюремный дневник. «Негра», чтобы не оставалось недосказанностей, Лимонову сокамерники предъявляют уже на первых страницах.
Дальше следует дотошное описание быта, разговоры с чеченцем Асланом и молодым бандитом Мишаней, воссоздание предшествующих аресту обстоятельств, сны, воображаемые беседы с Бродским и Шемякиным, ходатайства, избранные места из переписки с читателями. Несколько страниц книги посвящены астральному сексу с суккубом. И об этом автор пишет без стеснения: «Мне 58, скоро будет 59 лет, а член доставляет мне множество хлопот. В тюрьме ******* [заниматься сексом] хочется еще больше, чем на воле».
ЭЛ всегда тянуло к грубой силе — ворами и бандитами, как и всеми, кто нагибает систему, он искренне восхищается. «Все мы здесь мученики — толпы татуированных Христов», — пишет Лимонов.
Среднестатистический россиянин обычно боится тюрьмы и начинает учить тюремные загадки заранее, еще на воле: как правильно войти в камеру, наступать на положенное у порога полотенце или нет, вилкой в глаз или сами знаете что. Книжка ЭЛ показывает, что ничего страшного за решеткой нет, а вот свинцовой скуки полно.
«„Да ты знаешь, что с тобой будет, если ты попадешь на Бутырку?” — губы у него дрожали. Я подумал, что он меня сейчас ударит. Но надо было дать ему отпор. У меня некрепко держатся два передних зуба, надо будет выставить на него голову. Правда у меня были четыре сотрясения мозга.
„Знаю, — сказал я. — Ты меня просветил. Меня опустят на дальняке, засунув голову в дальняк, я буду орать при этом, но никто не придет мне на помощь”, — сказал я с вызовом. Я хотел было добавить, что ему, суке, на Бутырке или на зоне пустят заточку под ребра, но не сказал, побоялся скандала. Я, надо сказать, все время думал, что подумают обо мне Zoldaten, я хотел выглядеть железным революционером. Мы стояли друг против друга в узенькой клетке прогулочного дворика, сверху над нами решетка и весеннее слезоточивое небо».