Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Александр Вульфиус. Гуманизм, реформация, католическая реформа. Западная Европа в Новое время. СПб.: Александрия, 2024. Серия «Старая школа». Составление серии, предисловие и примечания Р. В. Павловского. Содержание. Фрагмент
Рубеж 1920–1930-х годов был удивительным и непростым во всех отношениях периодом, когда самые темные предчувствия уживались с надеждами на светлое будущее. В полной мере это коснулось и гуманитарной науки молодой советской республики. Как будто бы не вовремя, если смотреть в исторической перспективе, в ней случился творческий всплеск, оставивший после себя целый ряд оригинальных исследований и переводов почтенной классики, некоторыми из которых мы пользуемся до сих пор. Однако в целом достижения наук о духе того времени по большей части были подвергнуты систематическому забвению уже к концу 1930-х. Слишком неуместными оказались и выдвинутые тогда тезисы, и примененные для этого методы, и стилистика, и даже общее настроение. Ярким представителем этой оборванной ветви эволюции российской науки можно считать историка Александра Германовича Вульфиуса (1880–1941), петербуржского ученого, выходца из семьи рижских немцев. Совсем недавно издательство «Симпозиум» перевыпустило несколько его текстов в сборнике «Гуманизм, реформация, католическая реформа», положив тем самым начало серии «Старая школа».
Под одной обложкой здесь собраны три небольшие работы по интеллектуальной истории Европы раннего Нового времени. Центральное место занимает текст «Проблемы духовного развития. Гуманизм, реформация, католическая реформа» (1922), а в качестве приложения помещена статья «Западная Европа в Новое время» (1920). Книга написана старорежимной научной прозой, несколько тяжеловесной по меркам современного научпопа, хотя гораздо более изысканной в плане стиля, нежели большинство новейших монографий. Кое-что в ней за прошедшие сто лет неизбежно устарело, но многие из высказанных автором идей все еще заслуживают внимания. Конечно, это не чтение для начинающих, скорее подспорье для дидактической систематизации уже имеющихся представлений. Тем не менее книгу можно рекомендовать всем интересующимся, в особенности потому, что она опровергает некоторые из бытующих поныне учебных клише о Ренессансе и Реформации. В частности, особое внимание уделено многогранному и самостоятельному феномену католической реформы, а также показана сложность и неоднозначность отношений между Реформацией и гуманистической культурой.
Вульфиус находится на высоте мировой учености своего времени, владеет европейскими языками и оперирует литературой, часть которой до сих пор считается классикой. Бросается в глаза полное отсутствие в его языке всяких призраков наступающего социализма. Автор пишет так, будто никакой революции не случилось, а классические штудии продолжают развиваться в традициях историко-филологического образования поздней империи. Справедливости ради отметим, настоящему ученому, наверное, и следует подходить к предмету беспристрастно, из чистого исследовательского интереса, а не под влиянием новостной повестки, сколь бы ошеломительной она ни была.
Разумеется, новая власть не собиралась долго терпеть такое отношение к себе. Очень скоро Вульфиус, как и тысячи других заблуждавшихся, был ею поправлен — сначала двумя краткосрочными, а затем одним окончательным арестом со ссылкой в Ухтижемлаг, где и закончилась его жизнь. Однако при внимательном чтении оказывается, что чисто внешнее несоответствие книги происходящему за окном компенсируется на первый взгляд незаметным и даже парадоксальным, но глубоким содержательным диалогом с меняющимися временами. Постепенно складывается впечатление, будто исследование духовных противоречий в Европе пятисотлетней давности по-своему откликается на ситуацию в стране, раздираемой гражданской войной.
Отчетливее всего это проявляется в открывающем книгу методологическом введении «Религия, церковь и реформация» (1922). Здесь задаются несколько ключевых для понимания всей проблематики различений, которые затем разворачиваются на конкретном историческом материале. В частности, понимание реформации скорее соответствует здесь своего рода идеальному типу церковных движений, нашедшему наиболее яркое воплощение в Реформации XVI века. Иными словами, Реформация — это частный случай церковной реформации.
Автор выделяет в религиозной жизни две составляющие, для простоты называя их субъективной и объективной. С одной стороны, это внутреннее религиозное чувство, по своей природе индивидуальное. С другой стороны, это разделяемое многими религиозное мировоззрение, которое стремится придать индивидуальному чувству объективный и общеобязательный характер посредством догм, заповедей и культа. Очевидно, в устроенной таким образом религии неизбежно рождается напряжение между индивидуальным переживанием и его коллективной значимостью, поскольку далеко не всегда они способны беспрепятственно перетекать друг в друга.
Есть два способа разрешения этого конфликта на индивидуальном уровне: либо человек подчиняет свое переживание объективно значимым принципам, либо отказывается от их значимости в пользу личного религиозного чувства. Еще ярче подобные конфликты проявляются в социальном измерении религиозной жизни. Чем выше развитие догматической составляющей некоторого учения, тем сильнее потребность в организации, призванной следить за поддержанием внешних религиозных форм. Отсюда кристаллизуется духовенство или клир — профессиональное объединение людей, специально посвятивших себя этому призванию. Именно клир обеспечивает идеологическую устойчивость религии, сохраняя ее традиции перед лицом потрясений. То и дело возникающий запрос на изменение он направляет в конструктивное русло эволюционных преобразований, без того, чтобы подвергать сомнению фундамент религии. Собственно, католическая церковь с ее сложной иерархией является одним из наиболее совершенных и потому исторически устойчивых, оберегающих вероучение институтов.
С другой стороны, существует община — мир верующих, для которых религия не является профессией, хотя и может играть значительную роль в их жизни. Община и духовенство не обходятся друг без друга даже в тех случаях, когда клир занимает ведущее положение в религиозной жизни, а то и начинает отождествляться со всей церковью. Возможен и обратный вариант, когда община по своей сути приближается к духовенству и различия между ними стираются. Как бы то ни было, именно община является в религии силой, стремящейся вперед и приносящей изменения. Довольно часто во главе движения к переменам встают представители клира, однако импульс к началу движения и необходимую поддержку они получают от мирян. Поэтому попытки реформ со стороны духовенства могут сталкиваться с неприятием и агрессивной реакцией общины, если с ее стороны нужда в подобных переменах еще не назрела.
Отдельный прихожанин не связан профессиональным долгом клирика и вне церковной жизни входит во множество других объединений, от семьи и профессиональных союзов до сословия и нации. Стало быть, всякое личное противоречие с религией, которое может у него возникнуть, подкрепляется имеющимися социальными конфликтами. Напротив, клир склонен постепенно замыкаться в корпорацию с собственными интересами, и тогда они уже не ограничиваются поддержанием вероучения, а выходят в пространство гражданской жизни. Нетрудно заметить, что в социальной структуре религии воспроизводится индивидуальное противоречие между субъективным переживанием и объективным правилом. В том случае, когда индивидуальный кризис совпадает с назревшими социальными противоречиями внутри церкви, возникает отправная точка для реформации.
Любопытно в связи с этим отметить, как Вульфиус отзывается на концепцию Макса Вебера, связавшего возникновение капитализма с развитием особой протестантской этики. По сути, его возражение заключается в том, что невозможно удовлетворительным с точки зрения науки способом установить «удельный вес» взаимного влияния капиталистического хозяйства и протестантского вероучения на становление друг друга. Скорее всего, перед нами не проявление закономерности, а, если использовать термин того же Вебера, историческая констелляция вполне автономных процессов. Однако здесь же присутствует и возражение сторонникам исторического материализма, поскольку объяснить Реформацию одними экономическими или социальными противоречиями тоже невозможно. Она «несомненно вырастает из особых условий религиозного развития Западной Европы, развития, обладающего внутренней связанностью, самостоятельной по отношению к политической и социально-экономической среде».
Реформация всегда направлена на коренные изменения в догмах, культе и церковной организации. Ее успех не определяется одним количеством приверженцев или интенсивностью противоречий между личным переживанием и традиционной формой религиозности. Дело в значительной степени зависит от того, насколько плотно религиозные противоречия соединяются с другими социальными конфликтами. Внутренний принцип реформации заключается в доведении фундаментального противоречия между личной и общезначимой сторонами религии до конкретного противостояния клира и общины, в котором сталкиваются уже не только религиозные, но и социально-культурные интересы.
Как видно, понятие реформации существенно отличается от реформы, поскольку характер осуществляемых ею преобразований является революционным. Напротив, реформа — это, если угодно, эволюционное движение к обновлению, исходящее от клира и не нарушающее традиций коренным образом. Именно таков был характер католической реформы, смысл которой часто до сих пор понимается неверно и сводится к контрреформации. На самом деле движение реформы во многом было независимо от Реформации, а порой и опережало ее хронологически. В этом нет ничего удивительного, если мы вспомним, что Лютер, Кальвин и Цвингли были католическими священниками.
Радикальные идеи вождей Реформации были ответом на тот же самый кризис, который приверженцы умеренных реформ стремились разрешить иначе, не прибегая к фундаментальным преобразованиям. Тот факт, что католическая церковь и сегодня обладает влиянием по всему миру, свидетельствует о том, что исход борьбы умеренных и радикальных не был предрешен заранее. И дело не в том, что, скажем, Испания или Италия «не пустили» к себе протестантизм. В первую очередь, дело в том, что там католики смогли найти духовные силы для религиозного обновления.
Стремление к реформе точно так же свидетельствует об упадке церкви, как и стремление к реформации, но оно направлено не на ее преобразование, а на укрепление. Как ни странно, реформа, в сущности, явление консервативное и даже реакционное. Кроме того, она в гораздо меньшей степени сплетается со светскими социальными противоречиями. Таким образом, нельзя понимать реформу как преддверие реформации или ее слабую форму. Эти принципиально разные движения, которые могут пересекаться, однако направлены в совершенно разные стороны.
При всей радикальности реформации, подчеркивает Вульфиус, ее успех приводит к созданию новой церкви, но никак не новой религии и не к полному отказу от оной. Поэтому Реформацию XVI века не следует понимать как разрыв той же силы, что и переход от язычества к христианству. Реформацию вообще можно рассматривать как показатель живучести религии. Там, где реформация терпит поражение, она приводит к реформе, очищению и укреплению старых форм. Там, где она побеждает, происходит обогащение и развитие новых религиозных форм. При этом масштаб возможных перемен всегда ограничен традициями религиозности, свойственными общине. Поэтому реформаторы в стремлении к реорганизации религиозной жизни не должны «в формулировке своих требований и программ слишком сильно подниматься над умственным уровнем массы».
Успешная реформация не должна превосходить по радикальности имеющиеся в общине требования нового. В противном случае она может оттолкнуть от себя большинство людей. С этой же точки зрения Вульфиус рассматривает попытки философско-научного преобразования религии. Такое движение может замкнуться в круге интеллектуалов и полностью оторваться от массы с ее традициями благочестия, что приведет к выхолащиванию учения и полному разрыву правила с обычаем. Другой вариант состоит в том, что предлагаемые интеллектуальные новации будут поняты массой совершенно неправильно и приведут к результатам незапланированным, а то и полностью противоречащим заявленным целям реформации. Поэтому ради успеха церковного преобразования тонкая грань между религией и философией по возможности не должна нарушаться. В конечном счете, религиозность большинства людей определяется ее повседневными формами. Можно с полной уверенностью утверждать, что «католик и православный ощущают различие своих вероисповеданий не столько в плоскости несогласия по вопросу об исхождении Духа Святого, сколько в том факте, что одна церковь подчинена папе, а другая нет».
Отсюда ясно, что реформатор не должен недооценивать значение религиозных обычаев и твердых догматов в религии, даже когда они существенно расходятся с его личными принципами: «чем более подчеркивают относительность всех догматов и чем менее считаются с формами культа и церковного строя, тем больше лишают себя лучших способов и возможностей для творческого религиозного действия». В конечном счете реформация стремится не к полному уничтожению, а к радикальному обновлению церкви. Создаваемые заново учреждения нуждаются в таком же абсолютном признании общиной, каким до того пользовались учреждения старые.
Поскольку новая истина расходится со старой, реформация неизбежно приводит к расколу церковного единства, «к сознательному отделению от часто грандиозного культурного целого, хотя бы и при сохранении основных рамок данного общего рода религии». Такое отделение требует не только объективно вызревших предпосылок, но и волевого усилия. Именно поэтому реформацию всегда возглавляет сильная личность, манифестирующая способность к подобному усилию и готовность совершить первый героический шаг на пути к этому разрыву. А поскольку традиционная религия часто занимает большое место в культурной жизни, речь идет не только о церковном, но и о социальном разрыве. Стало быть, реформация должна соответствовать не только новым религиозным потребностям, но также культурным и социальным интересам вовлеченных в нее людей. Она должна отвечать надеждам на разрешение конфликта.
И все-таки даже обретаемое по итогам реформации разрешение, замечает Вульфиус, всегда условно. Новые формы религии, устанавливаемые в качестве незыблемых, рано или поздно придут в конфликт с личной религиозностью и меняющимися культурными интересами. Успех реформации в конкретный исторический момент покоится на основаниях абсолютной истинности, которые в перспективе неизбежно приведут к новой реформации. «Эта смена одной реформации другой продолжается до тех пор, покуда не придут к мысли, что человеку вообще не дано выразить заключенную в религии истину в абсолютных и непогрешимых формах и формулах. С этой мыслью необходимо связана другая, что весь данный общий род религии не что иное, как лишь одно из возможных проявлений вечной, но внешним образом вполне никогда невыразимой истины, одно из проявлений, рядом с которым мыслимы и другие. Это разрешение вопроса прекрасно выражено в прекрасной легенде о трех кольцах в „Декамероне“ Боккаччо и еще глубже и ярче в переработке ее в „Натане Мудром“ Лессинга. Возможен, однако, и другой исход: данный общий род религии терпит крушение вместе со всем культурным миром, из которого и в котором он вырос, и уступает место новой культуре и новому общему роду религии. Другими словами, этот исход представляет собой катастрофу. Третья возможность может быть лишь предметом надежды: сохраняя веру в абсолютную истинность данного общего рода религии, мы надеемся, что с помощью повторных реформаций нам удастся, в конце концов, выяснить неразрушимый и непоколебимый фонд религиозных идей и требований, который получит всеобщее признание и послужит фундаментом для окончательного построения данной религии».
Широко известно, что Реформация внесла решающий вклад в становление политической культуры Европы, среди прочего непосредственно повлияв на формирование институтов современного государства. В книге Вульфиуса этот вопрос не рассматривается слишком подробно. Вообще говоря, даже собственно политическое измерение Реформации, включая всевозможные распри, гонения и религиозные войны, здесь затрагиваются скорее по касательной. В конце концов, труд все-таки посвящен в большей степени интеллектуальной истории. Однако по мере того как разворачивается его аргументация, религия и политика начинают отражаться друг в друге, а исследование незаметно превращается в учебник политической теории.
Скажем, за исследованием структуры церковной реформации явно просматривается описание типичных механизмов низложения старого порядка и учреждения нового. Соображения, касающиеся широкой народной поддержки перемен, легко принять за наставления молодым реформаторам или революционерам. Напряжение внутри церкви между кипящей стихией общественной жизни и костенеющим аппаратом бюрократии, о котором говорит Вульфиус, понятно нам интуитивно, ведь оно составляет политическую повседневность всех современных государств. То же касается и замечаний о роли фигуры харизматичного лидера, о соотношении идеологии и практики, наконец, о проблеме легитимности. Мысли об относительности успехов революций в длительной перспективе не нуждаются в дополнительном объяснении тем, кто хоть немного прожил на свете. Описываемые в книге исторические процессы то и дело откликаются в контексте политической мысли начала XX века. К примеру, извечный выбор между путями реформы и революции был предметом горячих дебатов среди различных фракций социалистического движения. С другой стороны, анализ марксизма как своего рода религиозного течения стал в свое одним из наиболее распространенных ходов среди его критиков, включая российских авторов от Булгакова до Бердяева.
Книга Вульфиуса не содержит сколь бы то ни было выраженной критики марксизма. И тем не менее, рассмотрев ее в подобном ракурсе, читатель может убедиться, что на самом деле автор предлагает — вполне возможно, помимо собственных намерений — идеалистический вариант ленинской максимы «верхи не могут, низы не хотят», но как будто бы с перевернутым соотношением «базиса» и «надстройки». Он, впрочем, не отрицает влияния материального мира на культуру, но всего лишь отказывается считать его решающим. Конечно, есть своего рода объективная инерция у религиозных и политических процессов, однако идеи воздействуют на видимый мир по собственным законам, и потому способны в какой-то момент прогнуть его под себя.
Не хлебом единым жив человек, учил Христос. Реформация ярко продемонстрировала, насколько далеко человек может зайти в пренебрежении земным благополучием ради высоких целей, насколько стесняющей и несоответствующей духовным потребностям может быть привычная структура культурных и социальных институтов. Не просто так символом решительного выбора в пользу превосходства убеждений над целесообразностью стали знаменитые слова Лютера «на том стою и не могу иначе». Не просто так даже самые необходимые, кажущиеся естественными тенденции политической жизни иногда внезапно ломаются под напором человека, поступающего вопреки силе тяжести естественных законов.
Даже самая устойчивая и показавшая свою эффективность в сохранении старых порядков система может затрещать под давлением новых идей и ценностей. Дело здесь не только в том, что религиозные вопросы бывают политическими. В конце концов, пока религия играет хоть какую-то роль в культуре, ее развитие будет зависеть и от нерелигиозных факторов, а политическая борьба может касаться вообще чего угодно. Дело здесь еще и в том, что политика всегда так или иначе сопряжена с жизнью духа. Это то, чего не понимают всевозможные «прагматики», придворные «аналитики», деловитые стратеги и прочие гроссмейстеры геополитических игр, не видящие дальше собственного носа. Действительность не исчерпывается независимыми от человека объективными процессами. Действительность — это область действия, а значит, свободы.
Драма свободы заключается в том, что из нее происходят и добро, и зло. Человек свободен сделать выбор в пользу разрушения и насилия, и особенно свободно себя в этом отношении чувствуют некоторые из земных вождей, не создавшие за свою жизнь ничего, кроме шума и копоти. Такие случаи агрессивного нарушения привычного хода вещей особенно травматичны для людей, слепо верящих в неизбежный прогресс нравов. Всякий раз, когда их представления о мире терпят очередной крах, они вынуждены заново переживать пресловутые стадии принятия.
Правда, в той же самой свободе таится и надежда. Ведь если человек свободен вырваться из натоптанной колеи, то и в самые темные, самые несвободные времена он может встать на сторону света. И тогда главное — как, впрочем, и всегда в человеческой истории — не спутать спасительный свет добра с яркой приманкой Люцифера, норовящего утянуть вас за собой на дно. Вот почему исследование конкретно-исторического сюжета Реформации наглядно показывает, как вечные проблемы оказываются самыми злободневными.