О том, что на русском есть сугубо «мужская литература», можно догадаться уже по тому, что в России время от времени говорят о литературе сугубо «женской». То есть просто по противоположности. Другое дело, что антиномия до сей поры выстраивалась иначе — проза женская / проза остальная. В пространство «остального» помещались, таким образом, и черт, и кочерга, и с бузиною дядька.
Коварство неразличения частностей состоит в том, однако, что в мужчине, обозначенном как «все, что не женщина», не видны, собственно, человеческие черты. Каким должен быть человек под названием «мужчина»?
Осторожная попытка зайти на территорию не очень понятную видится в формулировке «брутальная литература». Именно такую категорию предлагает сейчас магазин «Москва», записывая туда разом и «Книгу Балтиморов» Жоэля Диккера, и «Обещание на рассвете» Ромена Гари, и «Патрика Мелроуза» Эдварда Сент-Обина, и «Петровых в гриппе» Алексея Сальникова. Так на одной полке оказываются бойкая семейная сага и нежная юношеская классика, саркастичный британский роман и психологическая проза современной России.
Все перечисленные сочинения, друг на друга не похожие, объединяет только то, пожалуй, что это написанные мужчинами книги, в которых описаны мужчины. Клуб, обусловленный физиологией, — из чего, надо полагать, следует и особый тон, и слог, и говор, а главное, вопрос: что есть мужественность, какой ей следует быть?
Русский писатель Захар Прилепин, подразумевая мужчину, говорит о воине. Неутомимый певец консервативных клише о мужественности любит рассуждать о важности войн прошлых и настоящих. Рефлексию чуть большую позволяет себе Андрей Рубанов, яростно, из романа в роман рассматривающий маскулинность. «Я сражаюсь за то, чтобы мужчина брал на себя ответственность, я под этим флагом живу», — сообщил он в одном интервью. При ближайшем рассмотрении выясняется, что автор не столько творит портреты «обычных русских суперменов», сколько отыскивает в них приметы героев минувших эпох. Обитатели «Патриота», может, и не готовы перестрелять друг друга ради «чести», но мир их, в сущности, не многим отличен от патриархального универсума «Капитанской дочки».
«Это — мое. — Он ткнул себя пальцем в грудь. — Это создал — я. С пустого места. Тут был овраг и бурьян, а теперь свет горит, асфальт лежит и люди ходят толпами. В этом мире все начинается с таких, как я. Я из тех, кто делает <...> В этом мире я — главный. Я превращаю пустоту в содержание».
Критик Валерия Пустовая обозначает этот род литературы как «пацанский» и, прописывая по этому разряду не только Прилепина и Рубанова, но и Романа Сенчина, отмечает психологическую незрелость их героев, каждый из которых «тщится стать не тем, кто он есть, видит мужество и честь в том, что наиболее далеко уводит его от них». Литературовед Анна Жучкова добавляет, что «лейтмотив прилепинских героев — пустота, рубановских — вечное самоутверждение».
Маскулинность может быть любой, кроме ядовитой, — следует меж тем из литературы западной. Не первый год там идут разговоры о вреде жестокости, которую позволяют «настоящие мужчины» по отношению к себе и к окружающим. О достигнутых на сей счет коллективных договоренностях свидетельствует вышедший на днях на русском «Кризис самоопределения» Бена Элтона. Показывая абсурд и горечь новейших цифровых времен, британский роман-калейдоскоп особенно сочен в описании «самца-хищника» — в литературном отношении это, пожалуй, наиболее сильные страницы книги:
«Он тосковал по тем денькам, когда можно было не только пялиться на груди своей гримерши, пока она поправляет на нем парик, но и комментировать их. „Как пить дать, твой парень ценит эти твои штуки, моя миленькая!” или „Чуть не забыл — надо прикупить дынь”.
Им это нравилось. В те времена девчонки были закален- нее. Чего ж чуток не позубоскалить. В шутку же все.
А теперь ему нельзя даже смотреть.
Нельзя жадно смотреть на отражение этих обтянутых футболкой грудей, что чиркали ему по уху, пока ему в волосы вцеплялись зажимы, или обводить взглядом очертания бюстгальтера под тканью. Выискивать намек на сосок.
„Ого! Холодина снаружи, моя миленькая? На этих вон можно пальто со шляпой повесить”.
Нельзя теперь. Уже нельзя».
Говорим «маскулинность» — подразумеваем «отрава». О том, насколько справедливо это уравнение, рассуждает Эндрю Смайлер в исследовании «Is Masculinity Toxic?» (2019, рус. пер 2020). Американский автор последовательно показывает, как общественные нормы со времен рыцарской этики до наших дней принуждают мужчин к агрессии, подавлению эмоций и самоконтролю.
В отличие от Захара Прилепина, западным авторам давно известно, насколько опасно перо приравнивать к штыку, — еще со времен Ремарка, и уж тем более после Томаса Манна, представившего господ «Волшебной горы» (1924) как уходящую натуру. Однако десятилетия, последовавшие за диагнозом, не предложили адекватного лечения — «кризис маскулинности», который считывается еще в «Будденброках» (1900), не разрешен, кажется, и по сию пору.
Мужчине, чтобы чувствовать себя комфортно в будущем, нужен апдейт мужчины, новое понимание о должном. Рассуждение такого рода предлагает итальянец Паоло Джордано, заключивший в «Человеческое тело», военный роман 2013 года, солдат миротворческой миссии в Афганистане. Главного героя там нет, а в центре внимания — коллективный организм, который, как выясняется, работает не так, как от него принято ожидать: мачо торгует своим телом, а его менее тренированные камрады сидят на антидепрессантах, маются животом, садистскими выходками укрывают от стороннего взгляда гомосексуальное влечение.
Немецкий историк Вольфганг Шмале в исследовании «Geschichte der Männlichkeit in Europa» («История мужественности в Европе», 2003) замечает, что «нового Адама» искали еще во времена Возрождения, а «нового мужчину» нашли на французских баррикадах («Homme regenere»). Споры о маскулинности века нынешнего надуло еще от чувствительных шестидесятников — и вряд ли случайно Ален Клод Зульцер, в 2019 году размышляя об эмоциональном раздрае современного мужчины, написал роман о 1968-м.
В книге «Unhaltbare Zustände» («Невыносимые условия», 2019) швейцарский автор вывел на авансцену стареющего декоратора, которого теснит коллега молодой и бойкий. «Он словно король, которого безо всякой причины лишили власти. Он чувствует себя безвинно наказанным», — объяснил однажды Зульцер. Описывая человека на сломе времен, он показывает и то, как новое постепенно прошивает собой обыденность, и то, что это новаторство тоже очень скоро станет архаикой. Молодой декоратор, создающий хэппенинги на магазинных витринах, понимает быстротечность новизны, чем и отличается от унылого пожилого коллеги.
Одна из показательных сцен ретро-романа разворачивается в гей-баре, куда нечаянно попадает главный герой: «...его взгляд упал на одного из полицейских, стоявших к нему спиной. Задняя часть форменных штанов была вырезана; две голые, волосатые ягодицы сияли в свете настольной лампы. Штеттлер был не где-то там. Он был в месте, которому не знал названия и к которому такие, как он, не имели никакого отношения».
Отношение к геям становится одной из точек сборки нового мужчины. Упомянутый выше Эндрю Смайлер отмечает, что кризис маскулинности XIX века маркировала «демонизация гомосексуальности, которую иногда называют гомофобией, и параллельное прославление настоящей — или показной — гетеросексуальности».
В логике какой эпохи предпочитает находиться Захар Прилепин, показывает его недавнее выступление в ютуб «Редакция», то и дело без особых причин соскальзывающее в осуждение ЛГБТ-людей, гей-браков и воспитания детей в однополых семьях. Обескураживающе гомофобен и Андрей Рубанов, в «Патриоте» описавший геев в выражениях, которые, будь он европейцем, навсегда закрыли бы для него двери любого более-менее приличного издательства.
«С дивана навстречу ему поднялись три огромных педераста, бритые наголо с широкими и жирными лицами; у двоих в ушах полыхали бриллианты, третий был намазан автозагаром. Из них один был крупней и шире в бедрах; он инициативно зашевелился, взглядом подозвал официанта и поправил браслетки, обильно обвивающие его толстые безволосые запястья. Видимо, альфа-педераст, лидер, другие двое — свита, предположил Знаев».
Оба русских автора в этом отношении близки к Хемингуэю, который неустанно артикулировал неприятие к гомосексуалам. Не так давно Коммерсант-Weekend составил даже путеводитель по токсичной маскулинности «Хэма»: «...известно, что у него был вечно пополнявшийся список вещей, которые „не гомику” делать не положено. В этот список входили проявление сильных чувств на публике, любой цивилизованный спор без драки и, разумеется, контакты с литературными критиками».
Майкл Каннингем, американский писатель, не чурающийся приставки «гей-», видит в настойчивой демонстрации мужественности нечто вроде ярости разоблаченного грешника. «Каждый раз, когда меня спрашивают, кто мой любимый писатель-гей, я отвечаю: Эрнест Хэмингуэй... Самый большой скелет гея в шкафу американской литературы... Мы никогда не узнаем этого точно. Мне кажется, всегда так, когда кто-то настолько мачо... Я думаю, он был просто квиром, мой любимый писатель-гей — Эрнест Хемингуэй», — заявил Майкл Каннингем в ютуб-интервью Карену Шаиняну, проговаривая еще один консенсус западного мира: резкое отторжение указывает на сильную тягу и связанный с ней страх перед «запретным», «стыдным», неконвенциональным.
На дрожжах этой амбивалентности выращено немало «мужских» западных романов. Показателен пример французской «Соли», увидевшей свет в 2010 году. Жан-Батист Дель Амо сделал ключевым образ отца, мужлана и деспота, с которым, уже покойным, мысленно и наяву ведут споры все его дети. Автор, то и дело меняя перспективы, показывает, что насилие порождает насилие, а прервать эту цепь может только мужчина, который, если судить в категориях того же Хемингуэя, является мужчиной не вполне — аутсайдером мужского племени. Сын-гей не только спорит с отцом — он, если верить Дель Амо, и доказывает свою правоту, в отличие от брата-гомофоба обретя нечто вроде душевного покоя.
«Что ты теперь собираешься делать, Альбен? Сядешь, закроешь рот раз и навсегда и будешь выглядеть в их глазах жалким алкашом или пойдешь до конца и вздуешь меня хорошенько? Так ведь ты решаешь проблемы? Этому Арман тебя научил. Эта ваша манера наводить порядок. Напоминать, что такое мужчина, настоящий».
Не важно, русская проза или иностранная — «мужской» ее подвид в главном остается примерно там же, где и мятущиеся юноши Гете: герою нужен героизм, поступок, преображающий мальчика в мужа. Другое дело, что скудная на форс-мажоры мирная жизнь принуждает к диверсификации подвига; ареной боевых действий для современного мужчины становятся обстоятельства бытовые, а инициацией — смена работы, выбор друга, защита девушки.
Пространство ограниченное, преодолеть которое авторы пробуют за счет жанровой игры. Логично, что Андрей Рубанов после «Патриота», вымоченного в мутных водах российской действительности, возжелал горних сфер «русского фэнтези» — и не без успеха. Его роман «Финист — ясный сокол», переложение русской сказки на три мужских голоса, получил в прошлом году премию «Национальный бестселлер».
По разным признакам все очевидней, что современная русская словесность ближе и ближе к принципиально иному разговору о мужественности. Одним из бестселлеров этой зимы в магазине «Москва» стало новое сочинение Марлона Джеймса, лауреата Букеровской премии. В квир-фэнтези «Черный леопард, рыжий волк» сюжет запускается бегством главного героя от озверевшего отца, чтобы затем развернуться в жгучий, страстный эпос, полный насилия и секса (сам автор назвал свой роман «африканской версией «Игры престолов»).
«— Я никогда не буду мужчиной?
— Ты станешь мужчиной. Но то, другое, оно в тебе, и оно сделает тебя другим. Вроде мужичков, что бродят по землям и учат наших жен женским секретам. Ты будешь знать, как они знают. Божьим промыслом у тебя, может, и получится баб заваливать, как они заваливают.
— Дядя, вы ввергаете меня в великую печаль.
Я не сказал ему, что женщина уже внутри меня ярится и что меня обуревают ее желания, только во всем другом женщиной я себя не ощущаю, я хочу охотиться на оленя, и бегать, и забавляться».
Заслуживает внимания и большое возвращение Майкла Шейбона, сильного в описании необычных мужчин: в прошлом году в России в новых переводах вышли сразу две его книги, включая «Потрясающие приключения Кавалера и Клея», которые можно читать и как броманс, и как ЛГБТ-роман, и как эскапический роман. И есть надежда, что в руках умелого русского переводчика окажутся и «Тайны Питтсбурга», еще тридцать лет назад исследовавшие тонкости мужских дружб — а именно дружбы гея и натурала.
Показателен и негромкий, но стабильный успех в России романов Джонатана Троппера, исследователя мужественности современных американских мужчин. Переведена и «Книга Джо» (2004), где герой возвращается домой, к умирающему отцу и, чтобы вернуть утерянное душевное равновесие (а заодно и женщину, назначенную ему в жены судьбой), пьет, ссорится, дерется и соотверженно заботится о друге-гее, который умирает от СПИДа. Причем отношения последних служат доказательством, что душевные качества главного героя хороши безусловно.
Размышляя о прошлом и будущем маскулинности, американский культуролог Эндрю Смайлз предлагает разговор не о том, какими «должны» быть мужчины, а о том, какими мы «хотим» их видеть, подразумевая множественность форм мужского идеала, разнообразие «желательных качеств, форм поведения и ролей».
«Каждый мужчина может выбирать определенные качества и создавать собственную маскулинность. Ни один набор признаков не должен считаться наилучшим — так будет устранена иерархия маскулинностей.
Какой способ продвижения такой идеи станет наиболее эффективным? Во-первых, нужно поощрять дискуссии о маскулинности. Можно обсуждать ее положительные и отрицательные стороны, черты, которые нам нравятся или не нравятся, элементы, на которых зиждется патриархатное общество. Во-вторых, нужно говорить о женской маскулинности (или о бучах), маскулинности геев и транссексуалов. Наконец, нам следует более тщательно обдумывать то, что мы выбираем. Когда мы лайкаем, покупаем или голосуем, мы поддерживаем определенную версию маскулинности и придаем ей вес».
Забирая не только вширь, но и вглубь, западные авторы, находят самые неожиданные пути самоопределения, в которых уже нет смысла различать сугубо мужское и попросту человеческое. В романе Джозефа Кассары «The House of Impossible Beauties» («Дом невозможных красавиц», 2018) выражением подлинной мужественности становится готовность героя выйти в люди в серебристом платье. «Свобода, наконец-то свобода», — говорит себе трансгендерный человек по имени Angel.