Cвою книгу Стивен Старр, преподаватель Школы продвинутых международных исследований при Университете Джонса Хопкинса и президент Института по исследованиям Центральной Азии и Кавказа, начинает с любопытнейшего признания. Он сознается, что написал эту большую (во всех смыслах) книгу не потому вовсе, что знал ответы на поставленные в ней вопросы. Не потому, что надеялся в процессе работы эти ответы найти. И не потому, что обладал и обладает особыми знаниями по множеству затронутых в книге тем. Ему просто захотелось почитать о том времени, месте и людях, и раз никто другой такой книги не написал и не собирался даже приступать к работе над чем-то подобным, пришлось все сделать самому. То есть работать в поте лица, а не наслаждаться чтением.
Результатом усилий Стивена Старра стал фундаментальный труд об удивительном временном, географическом, психологическом и социальном пространстве — о Центральной Азии, от арабского завоевания 680–740 годов до XV века, до Тамерлана и его наследников. Это были Золотые века, новый этап в жизни древней центрально-азиатской цивилизации.
В течение нескольких сотен лет территория современного Восточного Ирана и Западного Китая, южного Казахстана и Афганистана — Большая Центральная Азия — была центром мира. Процветала торговля, возникали и развивались самые богатые и крупные города. Например, Мерв, от которого остались лишь находящиеся ныне на территории Туркменистана руины. Мерв до прихода воинов Чингисхана был не только древнейшим из известных среднеазиатских городов, но и самым густонаселенным городом XIII века в мире. Воинам отца монгольской нации пришлось немало потрудиться, чтобы, как свидетельствовали хронисты, убить за тринадцать дней семьсот тысяч человек. Да и то убить всех им не удалось: примерно столько же бежали, а часть, женщины и дети, были захвачены и проданы в рабство.
На этой территории, благодаря наследию прошлого, культурным контактам, ресурсам, достаточным для поддержки сонма выдающихся мыслителей и художников, многие из которых намного опередили свое время, сложилась почти идеальная среда для философских размышлений и научных изысканий. Одни и те же мыслители — например, Ибн Сина или аль-Бируни, зачастую плодотворно работали во многих областях. Внимание ученых Золотого века сосредотачивалось не на какой-то одной сфере знания, а на методах достижения знания и знании как таковом. Главные мыслители региона — аль-Хорезми, математик, создавший алгебру как самостоятельную науку; Хайям, бывший, как известно, не только автором рубаи, но творцом неевклидовой геометрии, за 700 лет до Лобачевского и Римана; аль-Фараби, энциклопедист, считавшийся «Вторым учителем» после Аристотеля; Ибн Сина, создатель «Канона врачебной науки» и энциклопедии «Книга исцеления»; аль-Газали, философ, правовед, мистик, основатель суфизма, чьими труда восхищался Фома Аквинский, — жили и работали, так сказать, в единстве времени и места. Все эти гениальные люди не только продвинули главные орудия эпистемологии — геометрию, математику и логику, — но и расширили понимание того, каким образом происходит сам процесс познания. Их труды находили деятельный отклик у тех, кого принято называть представителями власти, от местных правителей до государей, большинство из которых считали приращение знаний одним из своих предназначений, боролись с другими правителями за право быть покровителем того или иного знаменитого ученого.
Стивен Старр показывает, как начиналось центрально-азиатское Просвещение, возникшее, конечно же, не на пустом месте. Географ Страбон за полтысячи лет до арабского завоевания описывал Центральную Азию как «землю тысячи городов». Сравнимый с Мервом Балх, ныне Афганистан, еще в начале нашей эры имел внешние стены длиной в 120 километров (в Мерве — 250), за которыми орошенные сложнейшей ирригационной системой находились апельсиновые рощи, виноградники, плодородные поля. Здесь царила интенсивная цивилизация. На пересечении торговых путей возникали центры культуры, чуждой противопоставления «свой-чужой».
В одной из глав книги, озаглавленной «Кипящий котел навыков, идей и религий», автор дает красочную картину практически исчезнувшего доисламского мира, который тем не менее оказал серьезное влияние на расцвет культуры, начавшийся после прихода арабов. Их появление в конце VII века стало катастрофой для старого мира, но не было, как утверждает автор, беспрецедентным: «Внешние силы неоднократно завоевывали города-государства и подчиняли их своей власти». Однако каждый раз каждое завоевание огромных территорий подтверждало слова Эдуарда Гиббона о том, что захваченные земли неизменно являются источником не силы, а слабости. Завоеватели, как те же арабы, стремились уничтожить не только материальные носители мудрости прошлого, но и память о них, и, если бы не случайные открытия середины ХХ века, когда в Южном Таджикистане были найдены написанные на пергаменте документы историков, юристов, философов доисламской эпохи, наше знание о предыстории этого региона было бы минимальным.
Из Центральной Азии — и до, и после арабского вторжения — распространялись не только знания и науки, но и изобретения, во многом изменившие мир. Здесь изобрели жесткое седло и стремена, перегонный куб. По мнению некоторых исследователей, умельцы Центральной Азии самостоятельно пришли к отличной от китайской технологии изготовления бумаги, причем их бумага, из хлопкового волокна, была лучше китайской.
Примерно через триста лет после исламизации Центральной Азии начался небывалый взлет науки и искусства. То один, то другой регион выходил на первые роли. Шла напряженная идеологическая, религиозная, догматическая борьба. Начался расцвет Саманидской династии с центром в современной Бухаре, павшей в конце Х века под напором вышедших на авансцену тюрок. Одним из самых поразительных примеров влияния этого региона на весь мир было то, что саманидский дирхем стал для «серьезных» людей конца первого тысячелетия нашей эры тем же, что доллар для мира нынешнего: в период раннего Средневековья более трети денежных средств, находившихся в обращении на севере и востоке Европы, были из саманидских земель, из монетных дворов Бухары, Самарканда и Балха, викинги стремились перевести награбленное в дирхемы, понимая надежность и полновесность этой монеты.
Автор не дает ответа на вопрос, почему случился феноменальный научный, культурный, экономический расцвет. Более того, он считает, что дать точный ответ на него невозможно. На протяжении всей книги Старр подробно описывает многочисленные культурные факторы, повлиявшие на центрально-азиатское Просвещение, пытается найти зацепки в удивительном финансовом, экономическом благополучии, в технически передовых решениях таких проблем, как орошение засушливых земель, добыча полезных ископаемых.
Учёный Такиюддин аш-Шами и астрономы за работой в Стамбульской обсерватории
Фото: Museum of Science and Technology in Islam, Istanbul
Исподволь, что многим представляется ненаучным, Стивен Старр проводит мысль о личностном факторе. Не говоря об этом прямо, он дает понять читателю, что в возникновении Просвещения в Центральной Азии главную роль сыграла высокая концентрация высокоодаренных людей, не обремененных, несмотря на религиозные распри и даже войны, догмами, устремленными к знаниям и совершенству. «Они [ключевые фигуры Просвещения — Д.С.] открыли — или переоткрыли — человеческую индивидуальность за полтысячелетия до Леонардо да Винчи. Возможно, в этом заключается их величайшее новаторство», — пишет автор.
Считается, что эпоха Просвещения достигла апогея в IX-XII веках. Она продолжилась и после того, как на регион обрушились кочевники-тюрки, но уже была, если можно так выразиться, ослаблена, на излете. Старр считает, что научный расцвет Центральной Азии возник из городской цивилизации по преимуществу персидского Востока, цивилизации, к которой кочевники испытывали в лучшем случае недоверие, в худшем — вражду. Тем не менее Старр признает, что проблема была не в тюркской этничности как таковой. Он пишет, что «ослабла именно способность горожан сохранять научную культуру, постепенно приспосабливая к ней новоприбывших». При этом автор вновь отмечает роль субъективного фактора, роль династических распрей, соперничества отдельных владетельных родов, а также борьбу мусульман с мусульманами, шиитов с суннитами. Роль последних, среди которых возросло влияние традиционалистов, приверженцев антирационализма, неуклонно повышалась, что привело к ослаблению интеллектуальной жизни, к делению на правильные учения и неправильные, в конечном итоге — к несовместимой с Просвещением борьбе со свободой мысли.
После монгольского нашествия регион оказывается в состоянии, как пишет Стивен Старр, «тотального упадка и ненадолго возрождается при Тамерлане и его потомках». Однако он отмечает, что монгольское завоевание не было непосредственной причиной упадка — предпосылки наблюдались как минимум на полтора века раньше. Но все же ничего подобного тотальному зверству, проявленному монголами прежде на землях Центральной Азии, не было.
Старр подробно останавливается на причинах, из-за которых монголы начали свой поход. В его трактовке главным было чувство обиды, которое испытал Чингисхан, узнавший, что подчиненный хорезмшаху правитель Отрара, одного из ключевых городов Просвещения (ныне городище в Южном Казахстане), разбил караван монголов и убил их посла. Чингисхан начал готовиться к войне в 1219 году и, вполне возможно, даже не предполагал, что сравнительно скоро монгольские войны дойдут до Чехии и Адриатики, по пути «предав огню и мечу» Персию, Ближний Восток, Русь. Монголы осаждали Отрар пять месяцев, потом взяли город, вывели всех жителей — более ста тысяч человек — на равнину и методично зарезали всех. Особой ненавистью монголов пользовались библиотеки — в Отраре они сожгли крупнейшую библиотеку, собранную аль-Фараби, — и системы орошения. Единственной библиотекой, которую монголы не тронули, была библиотека исмаилитов в Аламуте, в современном Иране. Впрочем, причина видимо в том, что хитрые исмаилиты согласились (таких в Центральной Азии оказалось очень мало) заплатить дань и признать Чингисхана своим властителем…
Последний вопрос, которым задается автор, звучит так: «Нужны ли вообще объяснения?». Имеются в виду, естественно, объяснения причин возникновения и упадка специфической цивилизации Центральной Азии. Стивен Старр, видимо, под грузом материала, собранного для книги (ее, см. выше, он бы предпочел не писать), забывает о глубоком смысле этого вопроса и не следует за теми, кем он так восхищается. За аль-Фараби или Омаром Хайямом, которые в поисках ответа на него написали бы тома глубочайших рассуждений. Он просто оставляет вопрос без ответа.