Мушиность паука и собачьи вещи

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Якоб фон Икскюль. Путешествие в окружающие миры животных и людей. Теория значения. М.: Ad Marginem, 2025. Перевод с немецкого Полины Западаловой. Содержание

Любой философский концепт начинается с переживания, доступного каждому в повседневности, — даже самый, казалось бы, отвлеченный, например трансцендентальная структура опыта по Канту.

Если закрыть глаза и вслушаться в окружающие звуки — шум с улицы, собственное дыхание, — можно заметить, как они последовательно происходят: начинаются, длятся, исчезают, вновь возникают. Предположим, что день клонится к закату, и, когда вы откроете глаза, все вещи в комнате останутся на своих местах, но солнце окрасит их в оранжево-огненный. Мир меняется (не только цвета зависят от освещения, но и, например, вкус — от состояния здоровья), притом мало кто сомневается в том, что он упорядоченно существует «вне нас», отдельно, «снаружи».

Итак, мы слышим звуки во времени, видим вещи в пространстве, предполагаем причинно-следственную связь (это не вещи порыжели, а солнце заходит). Но чувствуем ли мы время, пространство, каузальность как категории в чистом виде, вне объектов и событий? По-честному говоря, едва ли. А значит, не логично ли предположить, что это не мир содержит в себе эти категории, а мой разум, само восприятие? Иными словами, вещи нам всегда даны не сами по себе, а лишь через неснимаемые (и неощущаемые) очки нашего опыта, в который вписаны и время, и пространство, и отношения причины и следствия — в качестве причудливых «оптических» устройств, всегда определяющих, что именно и как мы воспринимаем. Какой же именно мир «снаружи», я точно сказать не могу и, вероятно, не смогу никогда, ибо мне дан только мой, «человеческий» мир.

Так в самом общем виде звучит «коперниканский переворот Канта», оказавший на западную науку воздействие, которое трудно переоценить, — включая дисциплины, на неискушенный взгляд, от философии далекие. Возможно, ключевым — по меньшей мере для мысли XX века — проводником кантовского идеализма в биологию стал Якоб фон Икскюль, родившийся в Российской империи в 1864 году и умерший в Италии в 1944-м.

Хорошо, как бы говорит нам ученый балтийский немец из аристократической семьи, а что если подобные очки «носят» не только люди, но все живые существа? Что если каждая тварь воспринимает не всю совокупность внешних воздействий, а лишь те из них, что наделены для нее значением? То есть всякое живое существо творит своим восприятием свой собственный окружающий мир (Umwelt), и именно ограниченность этого восприятия (и, следовательно, умвельта) отличает жизнь от неживой материи, неизбирательно подверженной бесконечному «миру снаружи».

Поясним на примере с клещом (беспозвоночные особенно дороги сердцу Икскюля), его умвельт сводится всего к трем имеющим значение признакам восприятия: запаху масляной кислоты, которую источают железы всех млекопитающих; густоте шерстяного покрова и температуре 37 градусов. Уловленные субъектом (этим «слепым и глухим разбойником») признаки восприятия сообщают объекту (теплокровному животному) признаки действия: иксод падает, ищет подходящее место на коже и, наконец, вонзается в нее головой.

Что же здесь поражает биолога?

«Клещ неподвижно висит на конце ветки над лесной поляной. <...> Никакой раздражитель из его окружения не достигает его. И вот приближается млекопитающее, кровь которого нужна клещу для продолжения потомства. И происходит нечто удивительное: из всех воздействий, исходящих от тела млекопитающего, раздражителями становятся лишь три, и притом в определенной последовательности. Во тьме огромного мира, простирающегося вокруг клеща, три раздражителя светят словно сигнальные огни и служат клещу указателями, которые твердо ведут его к цели. <...> Весь богатейший мир, окружающий клеща, съеживается и превращается в нечто скудное, состоящее главным образом из трех признаков восприятия и трех признаков действия, — это и есть его окружающий мир (умвельт). <...> Как мы видим, на примере клеща можно вывести основы построения окружающих миров, которые применимы ко всем животным».

Представляя мир природы как семиотическую реальность, Икскюль метит сразу в двух врагов. Первые — это «физиологи», они же «материалисты», которые издают «манихейские возгласы». Для них все дело в рефлексах, т. е. плоскости химических и физических воздействий. Икскюль уверен, что физиологи не видят «саму суть проблемы», поскольку сводят уникальный внутренний опыт избирательной интерпретации сигналов мира живым существом к машиноподобным реакциям на внешние стимулы. По существу, уподобляют их камням и облакам, неживой материи. Вторые — это дарвинисты, для которых организмы лишь комбинация удачных мутаций, приспособлений под среду. Нет, настаивает Икскюль, у существ есть внутренняя структура восприятия мира, которую невозможно объяснить лишь внешним давлением условий обитания. Примечательно, что, не будучи антиэволюционистом в принципе, он был против идеи «биологического прогресса» (да и чего греха таить, социального прогресса тоже), утверждая, что каждая тварь по-своему идеальна:

«даже при изучении простейших животных мне никогда не встречалось и тени несовершенства».

Каждая тварь, кем бы она ни была — эстонским бароном или летучей мышью, — состоит в функциональных отношениях со своими объектами и средой. Диапазон этих коммуникативных по сути отношений зависит от вида, причем вместе с видом меняется не просто восприятие отдельных качеств объектов или сигналов среды (в умвельте собаки ей доступны лишь собачьи вещи) — меняются само пространство и время. Мастерски оперируя современными для него данными биологических экспериментов, Икскюль высчитывает, с какой скоростью течет время в мире бойцовских рыбок и улиток, или показывает, что инфузориям-туфелькам, по всей видимости, хронотопические переживания недоступны в принципе. Так возникает картина, где вокруг каждого существа раздулся свой непохожий «мыльный пузырь», а природа же в своей целостности остается недоступной, непознаваемой вещью в себе — хотя, конечно, у людей, создавших «инструменты восприятия» и «инструменты труда», есть привилегия совершать головокружительные путешествия по чужим умвельтам, доступным «не телесным очам, а лишь <...> духовному взору». А, например, у паука никакой возможности проникнуть в мыльный пузырь морского ежа нет.

Икскюля принято считать основателем биосемиотики, одним из отцов экологической мысли и этологии, а его идеи повлияли на философов в диапазоне от Мерло-Понти и Делёза до Хайдеггера и Агамбена. И конечно, перенос субъектности на всех живых существ, акцент на почти что творческом восприятии мира (мысль для первой трети XX века радикальная!) крайне востребованы в контексте онтологического поворота в антропологии. И хотя икскюлевские идеи не всегда оформляют ссылками — репутация балтийца относительно подмочена поддержкой национал-социализма, — их след ясно чувствуется в том, как Ингольд, Дескола, Вивейруш де Кастру, да и Латур понимают множественные онтологии, мыслят нередуцируемое многообразие форм человеческого и нечеловеческого существования. Кон напрямую развивает вполне икскюлевскую мысль, что все живое объединяет способность оперировать знаками. У Харауэй можно увидеть, как через концепцию умвельта налаживаются мостики межвидовой субъективности.

Казалось бы, среди областей, на которые повлиял немецкий ученый, должна быть и кибернетика. И она, конечно, присутствует. В замечательном предисловии к книге философ Виталий Куренной фиксирует:

«Важнейший вклад Икскюля в биологию, а также затем в кибернетику состоит в формулировке принципа обратной связи между организмом и средой, который он называет „функциональным кругом“ (Funktionskreis) <...> [центральный] принцип биосемиотики, сформулированный в теории значения (Bedeutung) Икскюля, заключается <...> в том, что организм рассматривается как коммуникативная структура. В связи с теорией значения и функциональным кругом возникает, однако, вопрос, насколько они потенциально соответствуют его собственному стремлению отделить живые организмы в особый регион, где не действуют „механические“ закономерности. <...> На мой взгляд, теория значения Икскюля <...> открывает подобную возможность [„стереть границу между миром механизмов и организмов“. — Прим. И. Н.], несмотря на его собственную уверенность в нередуцируемости органической жизни к каузальным механизмам неорганической природы».

И далее:

«...хотя Икскюль семиотизирует существование живых существ в их окружающем мире, однако это семиотизация индексального, то есть причинно-следственного, типа. Что и открывает возможность для монистической интеграции органического и неорганического в рамках последующих кибернетических моделей или своеобразных семиотических теорий эволюционного развития универсума».

Позволю себе не согласиться с автором вводной статьи. Действительно, Икскюль преимущественно говорит об индексальных (по Чарльзу Пирсу) знаках, т. е. таких, которые указывают на свое значение через фактическую связь. Подобным образом дым указывает на огонь, а запах масляной кислоты в умвельте клеща — на млекопитающее. Но вместе с тем биолог пишет и об иных формах знаков, которые трудно уложить в «механическую» рамку: о символах и тайных знаках, понятных только представителям одного вида​​ (звук для летучей мыши — это символ друга, для мотылька же — символ врага), о «любовных символах» горчака и перловицы, о различии вкуса частей растений как о символах формы для червя​. Иными словами, он описывает такие знаки, где связь между означающим и означаемым уже не чисто причинная, а основана на специфическом восприятии и интерпретации субъекта, что, по Пирсу, ближе к собственно символам и иконическим знакам (именно эту интуицию развивает Эдуардо Кон). (Здесь стоит отметить, что в двойственности и непоследовательности, конечно, кроется продуктивная сила текстов бывшего эстонского помещика.)

Что же касается идей Икскюля, которые потенциально позволяют вписать в одну рамку живых тварей и кибернетические системы — и, в частности, искусственный интеллект, — то нетрудно заметить, что доминирующий сейчас тип ИИ если не прямо противоположен идеям биолога, то в значительной мере им ортогонален. Большие лингвистические модели, проникающие в нашу повседневность подобно фантастическому грибу-кордицепсу, представляют генеалогическую линию кибернетики, в которой «значение» и его «понимание» суть лишь эффекты статистических корреляций внутри колоссальных массивов данных, а коммуникация с ними носит сущностно случайный характер. И разумеется, у этих черных ящиков нет умвельта, поскольку их «внутренняя организация» никак не пригнана к внешнему миру и его субъектам, а связана с ним стохастически. Именно в этом смысле взаимной плотной пригнанности Икскюль пишет о том, что

«очевидно, что паутина устроена по-мушиному, поскольку мушиным является сам паук. Говоря о мушиности паука, мы имеем в виду, что строение паука вобрало в себя определенные мушиные элементы <...> Проще говоря, мушиность паука означает, что композиция ее тела вобрала в себя определенные мотивы из мушиной мелодии».

Для Икскюля окружающий мир опосредован сенсорно-моторным аппаратом, изучению которого — в первую очередь у любимых им беспозвоночных — он посвятил долгие годы. Потому-то с его подходом концептуально резонирует несколько иная версия ИИ, которая развивается сегодня в рамках исследований воплощенного/ситуативного ИИ (embodied/situated AI) и т. н. автономных систем — от беспилотников до самообучающихся роботов. В этих проектах когнитивные способности понимаются не как способность найти паттерны внутри массивов, а как свойства, возникающие из динамического взаимодействия агента с его уникальной средой. Значение и смысл определяют не корреляции, а внутренние потребности, способности к восприятию, интерпретации и действию — по аналогии с тем, как умвельт организма обуславливает его неслучайную коммуникацию с другим умвельтами.

Таким образом, различие между статистическим ИИ и ИИ, вдохновленным биосемиотикой, в конечном счете сводится к разному пониманию природы понимания и восприятия. В одной модели восприятие редуцировано до распознавания паттернов и случайной генерации символьных последовательностей в ответ на внешние сигналы. В другой — восприятие понимается как активное структурирование среды и коммуникация с другими субъектами, опосредованные внутренней организацией субъекта.

Это различие принципиально. По существу, оно указывает на то, что любые формы познания — от простейшего сенсорного акта до сложных когнитивных систем — невозможны без априорной рамки, которая не дана извне, а производится изнутри. Тем самым вопрос, поставленный Кантом, — о структуре опыта, который не выводится из самого мира, — остается актуальным в контексте современных технологий.

И вместо заключения.

Для самого Икскюля размышления о множественности окружающих миров теснейшим образом связаны с эстетическим чувством. «Техника природы напоминает возникновение любого произведения искусства», и, подобно произведению искусства, ее созерцание приносит удовольствие. Не случайно заглавие первой работы говорит о «путешествиях», т. е. приключениях, несущих вдохновение и свежесть новых впечатлений. Вторая работа, «Теория значения», как мы видим из приведенной выше цитаты про «мушиность паука», целиком построена на аналогиях между биологией и музыкой. Жизнь и природа для Якоба фон Икскюля основаны на контрапунктах, тональностях, мелодиях, композиции и гармонии. Потому-то прогулка в лесу или по цветущему лугу неизбежно оборачивается для вдумчивого натуралиста переживанием художественного толка, приносит возвышающий душу опыт.

И надо сказать, Икскюль умеет разделить этот опыт с читателем через бесхитростно ясный и вместе с тем многое проясняющий текст:

«В другой раз у меня возникли ассоциации с биологией, когда я слушал „Страсти по Матфею“ в прекрасной церкви Святого Михаила в Гамбурге. Это величественное произведение, сотканное из прекраснейших песнопений, устремлялось вперед, словно стальная поступь судьбы. <...> Мы должны спросить себя, не является ли, подобно „Страстям по Матфею“, единой композицией и та великая драма, что разворачивается в природе с момента появления жизни на нашей планете, в глубинах и на вершинах?»

Для самого ученого ответ очевиден. Конечно, является, и, более того, у «вневременной и внепространственной наполненной значениями симфонии» природы есть композитор, говоря без обиняков — Бог («хотя всякий материалист реагирует на слово „Бог“ как на красную тряпку...»). Как последовательный кантианец, Икскюль, конечно, постулирует, что Бог-композитор непознаваем — и вновь ему на помощь приходит художественная метафора:

«Мы можем наблюдать, как художник своей рукой одно за другим наносит на холст красочные пятна, пока перед нами не предстанет завершенное полотно, однако мелодия формообразования, водившая его рукой, остается для нас совершенно непостижимой.

Мы способны понять, откуда берется мелодия курантов, однако мы никогда не поймем, как мелодия формирует свои куранты».

И пускай трудно представить, как немецкий биолог отреагировал бы на биосемиотический ИИ, если такой когда-нибудь возникнет, но есть подозрение, что современные большие лингвистические модели он бы охарактеризовал как дело лап обезьяны Бога.