Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Настоящий материал (информация) произведен, распространен и (или) направлен иностранным агентом Вахштайном Виктором Семеновичем либо касается деятельности иностранного агента Вахштайна Виктора Семеновича.
Виктор Вахштайн. Техника, или Обаяние прогресса. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2022. Содержание
Главное, что сподвигло меня писать эту рецензию, — подзаголовок «Обаяние прогресса». О прогрессе в книге не сказано ни дурного, ни хорошего — как о покойнике. Но тем не менее книга утверждает, что обаяние это неумолимо. Попробуем разобраться что к чему.
Что такое техника?
Первая проблема книги — это само слово «техника». Следуя обыденному языку, а кое-кто Мишелю Фуко и Марселю Моссу, люди называют техникой все подряд. Сначала Виктор Вахштайн предлагает внести ясность, разведя «технику-имя» (технические объекты — например, лобзик) и «технику-понятие» (например, техника вязания крючком). Однако этого различение не помогает разобраться, отчего техника (что бы это слово ни значило) вездесуща и что она вообще такое. Поэтому автор переходит к концептуальным вопросам.
Стоит предупредить: те, кто ждет собственно «историю понятия», разочаруются — историю конкретных технических объектов, их изобретение или способы использования Вахштайн не описывает. Он занимает позицию современного наблюдателя, вооруженного арсеналом концептуальных схем Ирвинга Гофмана, Бруно Латура и Альфреда Шюца. По словам автора, его текст располагает к «самостоятельной сборке понятия».
Первая глава посвящена тому, почему не стоит спрашивать людей о том, что они думают. Точнее, спрашивать можно (автор сам использует данные Евробарометра), но надо помнить, что отношение к технике определяется не «общественным мнением», а устройством общества. Разные группы, говорит Вахштайн, пользуются разными метафорами техники. Можно назвать новый мост «творением дьявола» или «дорогой к богу» — смысл моста и способ взаимодействия с ним могут изменяться и в каждом случае будут разные. Но есть метафоры, которые точнее других. Их производит профессиональный социолог, который, если верить автору, может изучать технику а) беспристрастно, б) непрагматично и в) умеет возносить ее в мир смыслов. Иными словами, социолог имеет иммунитет к обаянию прогресса.
Следующая глава объясняет, почему остальные люди такого иммунитета не имеют. Дело в том, что техника для них стала частью повседневной и потому невидимой. Например, когда мы используем карту для ориентирования в пространстве, мы не задумываемся о том, как карта технически устроена. Мы не ставим карту под вопрос, не задумываемся о «смысле карты», и отсюда — для социолога — следует целый набор парадоксов. Дело в том, что осмысленные действия лежат в основе институтов, формирующих социальную реальность. Например, только тот, кто способен свидетельствовать о смысле своих действий (например, в суде), может считаться субъектом правового мира. Однако не всякий взаимодействующий с техникой человек на такое способен, что уж говорить о беспилотных автомобилях, которые тем не менее убивают людей! Вахштайн решает этот парадокс тем, что предлагает человеку расстаться с ролью основного субъекта социальной жизни, а затем — переходит к спору с Мартином Хайдеггером. Для философа техника меняла связность мира, разрушая прежние структуры (далекое становится близким, если летишь на самолете), но, настаивает социолог, техника, наоборот, повышает связность мира. Почему именно так вышло, не вполне очевидно, но книга наводит на мысль, что дело в неумолимом и обаятельном прогрессе мысли о технике: от Хайдеггера она дошла до Латура.
Подводя итог второй главе, Вахштайн высказывается емко и сжато. «Социальный мир — это ансамбль событий взаимодействия, принадлежащих разным (буквальным и небуквальным) порядкам; техника же обеспечивает этим событиям дискретность, внутреннее единство, автономию, место в системе фреймов, сцепление между событиями и возможность трансфера между порядками». Пример совмещения разных порядков — окончание онлайн-лекции в зуме. Оно рождается из союза «техники-имени» (гаджета с приложением) и «техники-понятия» (умения завершить лекцию). Так появляется «техника техники»: социальный порядок взаимодействия, который реализуется при помощи устройства, которое обеспечивает возможность осмысленно действовать внутри этого порядка. Отсюда следует, что, если техника завтра исчезнет, непонятно, как мы вообще будем общаться.
В третьей главе раскрывается идея, что технический порядок задает осмысленность общественной жизни в целом, а не отдельным действиям. Секрет в том, что человек передает технике не только действие, но и ответственность за него. Так техника превращается из «рабочего сцены», на которой разыгрываются общественные отношения, в основного действующего субъекта. Это чувствуется во всех сферах жизни — от покупки пирожка до перемещения между границами стран. Зафиксировав это «делегирование ответственности», говорит Вахштайн, с ним проще сжиться. Но сделать эту непростую работу фиксации и объяснения должен опять-таки социолог. Таким образом, прогресс техники живет обаянием социологической концептуализации (и наоборот).
Что такое техника концептуализации?
Подход Вахштайна основан на неокантианском различении мира понятий и мира вещей, где первый пытается захватить второй. Победа конкретной науки (например, социологии) в «эпистемологической войне» делает ученого Адамом, который дает имена не райским зверям, но объектам своего исследования. Так ученый-Адам может провозгласить, что техника — это не культура и не артефакты, а, например, форма социальных отношений.
Благодаря неокантианскому подходу ученый парит над подвижным многообразием технических объектов и людьми, которые пытаются это многообразие понять. Концептуальные схемы защищают его от пугающей самостоятельности техники. Правда, от социологических объяснений теряется и сущность понятия. Что изменится, если мы заменим технику в названии книги на культуру? Или даже местами на политику?
Ничего: останется тот же мир, где неизбежный социальный порядок производит потоки действий, а обычному человеку остается расслабиться и довериться экспертам. Ведь люди не способны осмыслить свои действия самостоятельно. Не способны управлять техникой, если их задачи не верифицированы институтами, вроде справедливого суда и представительной демократии. Помочь им (нам) способен лишь компетентный наблюдатель. Так техника, отнимая возможность познания у пользователя, дает ученому последний шанс сохранить власть своего знания.
И проблема не только в осмыслении собственных действий. Книга Вахштайна постулирует разрыв между ситуацией, когда человек не может понять, почему не заводится автомобиль, и ситуацией, когда автомобиль едет сам и ему вменяется штраф на основе свидетельства камеры. Собственно, мы не можем из текста понять, в какой момент техника перестает быть «просто техникой» (понятием или именем) и становится субъектом смысла. Выходит, что все, что мы знали о технике, разбирая, скажем, свой велосипед, перестает работать, раз мы живем в реальности техники, наделенной — благодаря социологическим объяснениям — субъектностью. Такой разрыв и способ его предъявления в книге, конечно, требует более подробного разбора, чем позволяет эта рецензия. Некоторые теоретические основания этого разбора я изложила здесь.
Стареем вместе
Книга Вахштайна — артефакт довоенного времени. Читать ее сейчас полезно, она позволяет проститься с теми временами, когда было можно недоумевать, как возможны — одновременно — открытые данные и несправедливые суды? Если техника — это новое имя социального порядка, едва ли стоит этому удивляться. Но зазор между порядком и способом его претворения в жизнь — это тоже проблема. Историки техники, например Фридрих Киттлер, блестяще показали, как техника происходит из войны. Философы — тот же Хайдеггер — объяснили, как растет экзистенциальное напряжение вместе с увеличением значимости техники, а Жильбер Симондон подробно писал о том, что доверие экспертам и инноваторам делает технику абстрактной и непознаваемой. (Если кто-то из читателей этих строк пытался разобрать свой смартфон, вы понимаете, о чем речь.)
Есть ли в книге Виктора Вахштайна что-то, позволяющее читателю (пока что человеку, а не машине) разглядеть нечто кроме эсхатологической неизбежности? Прямого ответа «Техника» не содержит, зато в ней есть эпизод, который связан не с привилегией наблюдения, а с переживанием — переживанием старения. В этом эпизоде автор обращается к любимому Латуром парадоксу путешественников.
«Исследовательница вынуждена прокладывать себе дорогу через дикие джунгли, куда еще не ступала нога человека. На то, чтобы немного продвинуться в глубь леса, у нее уходит огромное количество времени, каждый шаг требует приложения усилий. Она, очевидно, до конца жизни будет помнить эти минуты. Другой же путешественник проделывает значительное расстояние в купе первого класса, читая газету и не обращая ни малейшего внимания на места, через которые проносится поезд. Он не стареет в поездке больше, чем на несколько часов от момента отъезда до момента прибытия, его тело не испытывает страданий, и он вряд ли вспомнит потом что-то важное, произошедшее с ним в этом путешествии. „Без приключений“, говорит он встречающим его друзьям, выходя из вагона».
Оба персонажа стареют, но по-разному. Пассажир поезда, «которому научно-технический прогресс дал возможность отвлечься и абстрагироваться от изменений», сидя в кресле, лишь замечает ход времени и смену пространственных декораций. Исследовательница же деятельно претерпевает и переживает время, продираясь сквозь заросли. Казалось бы, ответить на вопросы о смысле и роли субъекта способен лишь человек, который переживает эту ситуацию. Зачем нужен этот пример, отсылающий к Латуру, за ним — к Эйнштейну, а в конечном счете — к Галилею?
Дело в том, что именно Галилей показывает зависимость картины мира от точки зрения наблюдателя и дает дорогу нововременному субъекту. Правда, в его примере был не поезд, и не ракета, а корабль, где «вы должны находиться под палубой, так как если бы вы были на ней, т. е. на открытом воздухе, не следующим за бегом корабля, то должны были бы видеть более или менее заметные различия в некоторых из названных явлений: дым, несомненно, стал бы отставать вместе с воздухом, мухи и бабочки вследствие сопротивления воздуха равным образом не могли бы следовать за движением корабля в тех случаях, когда они отделились бы от него на довольно заметное расстояние». Вахштайн делает обратный ход, утверждая, что весь мир и социальный порядок прогрессирует сам по себе, а мы — мухи, едва поспевающие за его движением.
Поезд и корабль теперь заменяет теоретическая башня из слоновой кости, где можно безопасно концептуализировать в отрыве от жизненных тревог. Цена этой безопасности названа прямо — прощание человека со статусом субъекта, что вполне в духе объектно-ориентированных подходов (например, идеям Тимоти Мортона), но полностью противоречит духу понимающей социологии в духе того же Шюца. Субъектом по Вахштайну становится субъект-техника, который является посредником, и средоточием смысла социальной жизни, и к этому субъекту прилагается социолог, чья задача объяснять: все устроено так, как и должно быть устроено. Эта эксклюзивная способность объяснять распространяется в том числе на политические понятия, вроде представительства, агентности и суверенности, которые, выясняется, оформляют социальный порядок, который техника «вживляет» в повседневность. Обычному человеку остается лишь поведение в имеющихся обстоятельствах.
Есть ли возможность понимать технику иначе? Да, в социологии, антропологии и философии есть теории и методы, позволяющие различать самостоятельность смысла, который человек и техника производят вместе. Это позволяет не делить мир практик на «поведение» и «осмысленное действие» (традиция, идущая вслед Альфреду Шюцу). Видеть, как техника и люди — сживаются, подстраиваясь друг под друга (см. Работы Дениса Сивкова или Любови Чернышевой). Или вовсе снять различие между техникой и культурой, но не в духе пессимизма Льюиса Мамфорда, а в духе упомянутого Симондона, который говорит об ошибочности рассмотрения техники как чего-то радикально отличного от культуры.
Похороны человека в качестве субъекта истории, который уступает место машинам, устраиваются не впервые. Философы от Гегеля до Лукача, не исключая Маркса, проблематизируют человека как субъекта труда. Теоретики искусственного интеллекта оспаривают уникальность способности человека к творчеству. Какого человека вытесняет техника в книге Виктора Вахштайна — не вполне ясно. Остается непонятной и сама техника: кажется, что ею может стать все, чем заинтересуется социолог. В таком случае книга позволяет распознать за социологией претензию на роль физики, превращающую человека из наблюдателя — в производное от существующего порядка. Но читателю остается возможность стареть вдали от автора, сохраняя свою субъектность в мире, где каждый шаг по-прежнему требует приложения усилий. С нами происходит что-то важное, пока из башни слоновой кости технику провозглашают новым именем общества.