Теории дронов
Игорь Чубаров
Грегуар Шамаю. Теория дронов / Пер. с фр. Е. Блинова. М.: Ад Маргинем, 2020
Hugh Gusterson. Drone: Remote Control Warfare. Cambridge, MA: MIT Press, 2016
Emran Feroz. Tod per Knopfdruck: Das wahre Ausmaß des US-Drohnen-Terrors oder Wie Mord zum Alltag werden konnte. Frankfurt am Main: Westend, 2017
Многие современные исследователи соревнуются в обличении несправедливой и нечестной войны, ведущейся с помощью дронов, — как будто войны когда-либо (не в теории) были справедливыми! Но в этом оружии действительно наиболее наглядно и полно проявилась сущность войны как таковой в отношении понятий закона, права и справедливости. Ведь если до его появления было еще возможно понимать войну как вооруженное столкновение однородных субъектов — армий, государств, отдельных военных, то сегодня в состоянии поствойны, когда чрезвычайное положение стало перманентным, говорить нужно даже не столько о гибридной войне, сколько о гибридном мире, который характеризуется частично приостановленными законами и выборочным применением неформализованного насилия в отношении стран и народов, объявленных цивилизованным человечеством абсолютным злом. В рамках этого мира война больше не является исключением из правила, а становится нормой социальной деятельности и индивидуального поведения.
Известный немецкий журналист Эмран Фероз в книге «Смерть нажатием кнопки: истинные масштабы американского дрон-террора, или То, как убийство может стать повседневной рутиной» описывает множество вопиющих случаев применения боевых дронов против мирного населения Афганистана и других стран, для жителей которых смерть от беспилотников давно стала правилом, а не исключением. В частности, Фероз приводит альтернативную Пентагону статистику гражданских жертв дронов, превышающую ее в 50 раз, рассказывает о тайных операциях ЦРУ в Пакистане против антидрон-активистов и нобелевском лауреате мира 2009 года Бараке Обаме, только в последний год своего президентства (2016) сбросившем минимум 26 141 бомбу в семи различных странах.
Все это бросает на этику современной войны густую ницшеанскую тень, точнее, наоборот, проясняет ее генеалогию. Реальные субъекты гибридного мира, обладающие технологиями боевых дронов, могут достигать своих политических целей, не только не объявляя войн, но и не производя судебных действий и дипломатических переговоров. Другими словами, больше нет ни политики как столкновения врагов и друзей, ни войны как ее продолжения «другими средствами» — все смешалось в доме Клаузевицев, и только дроны-разведчики кружат над нами, подмечая опасное сходство с террористами.
* * *
Классическому пониманию войны как схватки комбатантов, рискующих своей жизнью на поле боя в равной мере, хотя и с противоположным смыслом, противостоят фигуры камикадзе и боевого дрона. «Оператор дрона — зеркальное отражение террориста-смертника в том смысле, что он также не соответствует нашим фундаментальным представлениям о войне, хотя и в противоположном смысле», — отмечает Хью Гастерсон, автор, пожалуй, самого обстоятельного исследования по антропологии войны с применением беспилотников.
Камикадзе преодолевает риск, сознательно выбирая смерть, дрон превращает войну во что-то больше похожее на расправу. В исторической ретроспективе они являются кровными братьями, но как бы воспитывавшимися в разных семьях, потому что за тем и другим стоит фигура партизана, ведущего боевые действия вне всяких правил и гарантий военного права. Так же как в XX веке командование официальных армий не только придало партизанам статус комбатантов, но и само переняло принципы партизанской войны, государство в веке XXI отчасти взяло на вооружение тактику камикадзе и произвело из него асимметричные фигуры террориста-смертника и боевого дрона.
Грегуар Шамаю в только что вышедшей в русском переводе книге «Теория дронов» отмечает: «Концептуальный генезис дрона находится в контексте этико-технической экономии жизни и смерти, в которой технологическая власть заменяет неизбежное самопожертвование». Использование радиоуправляемых ракет произвело террористов-смертников, заряженных только своим телом. Реакцией на шахидов становится боевой дрон, лишь на первый взгляд лишенный какой-либо чувственности и телесности. Читаем у Шамаю: «Сегодня мы снова сталкиваемся с этим антагонизмом между камикадзе и дистанционным управлением. Атаки смертников против атак призраков. Это противоположность прежде всего экономическая. Она противопоставляет тех, кто располагает капиталом и технологиями, тем, у кого для сражения нет ничего, кроме собственного тела. Двум этим материальным и тактическим порядкам соответствует два порядка этических — этика героического самопожертвования с одной стороны, этика жизнеутверждающего самосохранения — с другой».
* * *
За развитием технологии дронов в США стоят не только интересы ВПК и ЦРУ, но и 11 сентября, то есть архаичная эмоция возмездия, легитимировавшая в США (хотя еще ранее в Израиле, но по другому поводу) охоту и уничтожение конкретных лиц — главарей Аль-Каиды, Талибана, а теперь уже целого государства, запрещенного в Российской Федерации. Военные действия и отсроченное приведение в исполнение судебного решения смешались здесь до неразличимости, выводя на свет сущность упомянутой гибридности современного мира, когда их объектом оказываются «больные, а не болезнь», если вспомнить здесь по аналогии подход Мишеля Фуко.
Наиболее интересна в этом контексте фигура оператора дронов, находящегося на безопасном расстоянии от конфликта. Шамаю спорит с распространенным представлением, что оператор дрона эмоционально вовлечен в процесс уничтожения противника в гораздо большей степени, чем пилот бомбардировщика B-52, и уязвим через эмоциональное «выгорание» и посттравматическое стрессовое расстройство. Его генеалогия псевдогероизма, которым таким образом хотят наделить дрононосцев, отсылает еще к антивоенным дискуссиям после Первой мировой. Французский антрополог склонен усматривать в теме посттравматизма пилотов дронов только риторику пиарщиков Пентагона. Ведь если выгорание операторов — это реальность, то операции дронов можно идентифицировать как классическую войну, что, как заключает Шамаю, послужит «поводом для реабилитации убийства при помощи дронов в глазах общественности». Шамаю настаивает, что тезис об эмпатии операторов беспилотников по отношению к жертвам и эмоциональном выгорании, который в новой этике войны парадоксальным образом служит оправданием убийств, не подтвержден никакими эмпирическими данными. Напротив, доступные результаты исследований военных психологов показывают скорее обратное — отсутствие у испытуемых пилотов признаков ПТСР.
Гастерсон приводит результаты исследований Пентагона в 2011 году — из 840 испытуемых операторов 17 % обладали клиническими расстройствами и только 4 % — полным ПТСР. Для прояснения этого вопроса он вводит понятие «удаленная близость», которое является своего рода ауратичностью наоборот — при увеличении расстояния до дрона и его целей операторы часто обретают с ними парадоксальную близость, отождествляясь со своими БПЛА и чувствуя себя богами над головами «бедных ублюдков». Но в отличие от Шамаю американский антрополог полагает, что об «удаленном стрессе» пилотов дронов все же можно говорить, ибо удаленность/близость здесь не линейна, а свернута подобно ленте Мебиуса, и одно дело решение о запуске ракеты «офицером МБР, который никогда не увидит своих жертв», и другое — решение «оператора беспилотника, который видит их на экране до и после убийства». Гастерсон ссылается на географа Д. Грегори, который показал, что оператора дрона нельзя однозначно называть ни палачом, ни геймером, ибо картинка на его дисплее, «с разрешением, равным юридическому определению слепоты водителя», не позволяет ему определить террориста так же однозначно, как в видеоигре. А это, с точки зрения Шамаю, ставит под сомнение слишком однозначный аргумент «PlayStation mentality», в соответствии с которым «диспозитив убийства на экране способствует виртуализации осознания человекоубийства»).
* * *
Вопрос в том, какую позицию в этой дискуссии могла бы занять отечественная философская мысль и есть ли ей вообще здесь место? Испытания военно-космическими войсками РФ первого разведывательно-ударного беспилотного комплекса С-70 «Охотник» в августе 2019 года сродни испытанию атомной бомбы — русский мир уже никогда не будет прежним. Проблема в том, что Россия следует совершенно иной по сравнению с США и Западной Европой традиции права и этики войны, отношения к военной технике и вообще машинно-человеческих взаимодействий. В плане отношения к жизни и смерти, соотношения «безумия и отваги» русские, как это ни странно, ближе к японцам, чем к американцам. Этика самопожертвования противостоит здесь этике самосохранения. Не случайно концерн «Калашников» даже дроны разрабатывает по принципу «камикадзе», состоящему в том, чтобы «доставить боезаряд к наземной цели и взорваться вместе с ней». Кажется, для нас характерно еще доиндустриальное использование военной техники, с преобладающим участием человеческого тела, когда техника представляла собой орудие человека, умножающее его природные силы и реализующее индивидуальные намерения. Традиция, ведущая к дронам, условно западная, напротив, всегда стремилась максимально заместить человека и человеческое участие. Но, как и другие западные девайсы и технологии, дроны обладают эффектом глобализации — противостоять их преимуществам не под силу даже самым традиционным взглядам на войну.