Мрачная колыбельная

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Элен Бессет. Двадцать минут тишины. Тель-Авив: Издательство книжного магазина «Бабель», 2025. Перевод с французского Алексея Воинова

Элен Бессет (1918–2000) еще при жизни снискала похвалу и признание со стороны таких крупных писателей, как Маргерит Дюрас, Раймон Кено, Натали Саррот, Андре Мальро и Симона де Бовуар. Между тем среди широкой публики ее имя долгое время оставалось неизвестным, многочисленные произведения — непрочитанными, а проект «поэтического романа» — непонятым. Только после смерти Бессет началась реабилитация и настоящее освоение ее творческого наследия. Сегодня эти сочинения постепенно становятся вновь актуальными и востребованными как во Франции, так и по всему миру. Теперь и русскоязычный читатель получил возможность познакомиться с одним из них — небольшим романом «Двадцать минут тишины» (1955) в переводе Алексея Воинова.

Коллега уже успел ввести в курс дела всех интересующихся, но на одном обстоятельстве хочется остановиться подробнее. Россыпь громких имен, которой издатели по понятным и вызывающим сочувствие причинам украшают аннотацию книги, не вызывает удивления. Пожалуй, забытая всеми Бессет и правда нуждается в поддержке со стороны более крупных фигур, чтобы вернуться на читательские радары. Однако удивление вызывает то и дело возникающее в разговорах о ней имя Джеймса Джойса. При ближайшем знакомстве с предложенным нашему вниманию романом, приписываемая ей слава «французского Джойса» кажется не то чтобы преувеличенной, а скорее неуместной. Все же различий между ними больше, чем сходств. Поэтому честнее было бы рассматривать стиль француженки в его неповторимости и не проводить сравнений с кем бы то ни было из классиков модернизма, а скорее отталкиваться от них. Этот путь рискованнее, но зато, как ни странно, дружелюбнее и к автору, и к потенциальному читателю. Он не требует слишком широкого кругозора и знакомства с творчеством мертвых гигантов радикальной литературы, но только чуточку внимания, открытости новому и попросту доброты к незнакомому человеку.

Почему же Бессет не Джойс?

Хотя бы потому, что она не ставит перед собой самую сложную из задач, своеобразным решением которой в первую очередь и знаменит великий ирландец — исчерпать весь инструментарий литературных приемов в одном произведении. По правде говоря, в «Двадцати минутах тишины» есть один главный прием, проведенный, правда, вполне последовательно и безоговорочно.

Он не имеет ничего общего с «потоком сознания», а мимолетное сходство, например, с последней главой «Улисса» обманчиво. Предложения Бессет четкие и структурированные, синтаксис и структура повествования упорядочены, пускай подчас и весьма прихотливым способом, в том числе типографским. Чисто визуально текст не производит впечатления непроницаемой стены: на страницах гораздо больше белого, нежели черного, и очень редко фразы складываются в привычных размеров абзац. Ее письмо не похоже на стенограмму бессознательного или цепочку свободных ассоциаций. В нем есть свои едва уловимые логика и замысел. Ассоциативный эффект порой возникает, но его природа не психологическая, скорее поэтическая, а порой и вовсе монтажная, как если бы строки соединялись подобно запечатленным на кинопленке ракурсам и сценам из фильма 1960-х.

Бессет почти не прибегает к интертексту, аллюзиям, очевидным заимствованиям, цитатам и прочим подобным приемам. От читателя и правда не требуется ничего, кроме доверия и чуткости. Не нужно знать корифеев «нового» и даже «старого» романа — Бессет всегда стояла от всех них в сторонке, в гордом, но тихом одиночестве. Она пишет исключительно от себя, причем почти буквально: рассказчик нигде не назван по имени, но мы не сомневаемся, кто ведет речь. В то же время, повествование вполне отстраненное, не субъективное и не опирается на авторские переживания. С другой стороны, почти не возникает ощущения сделанности, как в «метапрозе», игривого размывания границ между рассказчиком и рассказом. Скорее перед нами своего рода декламация или мрачная колыбельная, поэтому мы слышим голос автора книги, даже когда говорят ее персонажи.

Пожалуй, самое время сказать о них пару слов. Завязка проста и незатейлива: в особняке богатой семьи произошло убийство. Жертва — отец и муж, вероятные преступники — его сын и жена. Похоже, что домработница была пособницей. А может, и нет. Почти до конца ничего наверняка не ясно. Меньше всего — чем занималось несвятое семейство в заглавные двадцать минут между смертью его главы и вызовом врача. Время от времени на страницах возникают следователь и его помощник, которые справляются с интригой едва ли не хуже, чем читатель. В конце мы все-таки узнаем, как было дело, но не кто был виноват. Никакой развязки и разрешения не последует. Узел только сплетается туже, и составляющие его нити не разделить, хоть мы и видим их четче, чем когда-либо.

Как видно, сюжета в книге на три копейки. Дело, разумеется, не в нем.

Не так давно, 31 мая, все прогрессивное человечество отмечало восемьдесят лет со дня рождения великого кинорежиссера Райнера Вернера Фассбиндера. Один из его шедевров, «Китайская рулетка» (1976), почему-то приходит на ум в связи с романом Бессет. Стилистически между ними нет ничего общего. Фильм выстроен на изысканных мизансценах и холодной фактуре бликующих поверхностей интерьера загородной виллы, где происходит очная ставка мужа, его любовницы, его жены, ее любовника, их дочери, ее няни, а также экономки и ее сына. Как обычно у Фассбиндера, расширенная, но «дисфункциональная» семья оказывается аллегорией столь же болезненного и травмированного общества послевоенной страны, где виноваты все, словно марионетки, окутанные паутиной взаимных манипуляций. Уж если он и не выносит приговоров, то, по крайней мере, обличает разъеденные фальшью институты, в цепях которых покалеченная человечность доживает свои дни.

Бессет как будто делает другой шаг в похожей ситуации. Действительно, семейные узы бывают удушающе крепкими, но неспособными удержать от распада. Общение и правда хрупко, но потому драгоценно. Оно может и согреть, и обжечь. Разрушать его больно, сколь ни болезненно в нем находиться. Так и не познавшая радостей совместной жизни, а только ее тяготы, писательница хорошо знает, о чем говорит. В ее книге сговор оказывается гораздо менее масштабным и продуманным, но оттого не менее трагическим. В тесноте семейных отношений нельзя спланировать всего наперед, да и вообще слишком многие обстоятельства неподвластны человеку. В этом мире все виновны и невинны одновременно. Но кто в такой ситуации может судить? Есть ли смысл ориентироваться в без остатка греховном мире по протоколам инквизиции? Мир устроен несправедливо и без нашего участия, но вопрос в том, как мы можем с этим справиться. Дело не в том, чтобы всех вокруг помиловать. Дело в том, что ни у кого нет таких полномочий. Бессет предлагает взглянуть, как человеческий мир устроен не в стенограммах допросов и судебных процессов, а на самом деле. Чем бы ни занимался отец в сороковые, чем бы ни оправдывалась мать, чем бы дитя ни тешилось.

Эта книга не просится на экран, совсем наоборот: местами кажется, что поставить такое в кино попросту невозможно. И все же есть в ней что-то необоримо визуальное, чисто киношное... не только специфическая монтажность, нет, дело в гораздо более фундаментальных вещах. Ведь в основе книги лежат очень простые и в то же время базовые для кино различения света и тьмы, слова и немоты. Даже «детективная» интрига романа целиком завязана на один вопрос: горел ли свет в те самые двадцать минут тишины?

Так о чем же, в конце концов, эта книга?

А очень просто:

«Это история о свечах. Героиня попросту — свечка.

Это роман, который пишется и читается почти что без света.

Поэтому-то никто ничего не может в нем разобрать.

Электричество отключили повсюду.

Ужинать приходится при свечах.

Мрачновато.

Пробило полночь? Нет, сейчас уже три.

Ужин прощальный.

Освещенный только отблесками подсвечника,

сделанного из меди.

Разговор с глазу на глаз,

едва вырисовывающийся в зыбком мраке».

Это черный роман в белых стихах.

Тихий рассказ о тьме при свечах.

Поэзия не сводится к тому, чтобы написать прозу в столбик, но в данном случае она удивительным образом рождается из этого бесхитростного приема. По видимости, его задача — избежать безапелляционности судебного приговора, которую несет в себе упорядоченный, строго выверенный прозаический текст, состоящий из абзацев, глав, частей, короллариев, преамбул, параграфов, теорем, аксиом, посылок, определений и заключений. Его задача — разрядить тесноту текста, чтобы обнаружить тесноту человеческого мира. Белизной пустого пространства осветить черноту нанесенных на лист слов. Связать слова молчанием.

Задумка проста, совсем не чета джойсовским построениям. Но простота не означает легкости или примитивности. Простота изящна и элегантна, простота в искусстве — ближайший синоним совершенства. Пожалуй, было бы чересчур поспешным назвать «Двадцать минут тишины» совершенной книгой — и слишком категоричным для книги о зыбкости оценочных категорий. Но своеобразного изящества в решении поставленной задачи ей не занимать. Тем более что книга не выдает признаков теоретического отношения к литературе. Бессет пишет как будто бы невзначай, почти что автоматически, но на самом деле письмо ее противится автоматизму, инерции и поспешности суждений. Эпохе, когда обвинения выносятся быстрее, чем в голове успевает зародиться мысль, а в душе — сострадание, такой урок чуткости и скромности не повредит.

Так что если вам попадется на глаза эта книга, присмотритесь к ней.

И прислушайтесь.