Настоящий материал (информация) произведен, распространен и (или) направлен иностранным агентом Наринской Анной Анатольевной либо касается деятельности иностранного агента Наринской Анны Анатольевны.
С душевным трепетом приступаю я, любезный читатель, к сочинению этих строк. Долго пыталась я отдалить эту минуту, нарочно отправляясь в длинные вечерние прогулки, петляя по проходным дворам Покровки, спускаясь вдоль желтых лент московских осенних бульваров вплоть до черных вод Яузы, вглядываясь в темноту и убеждая себя в том, что, нет, не время еще рассказать всем про Парикмахерскую куклу, что можно еще владеть ею практически в одиночку. Но боле тянуть невозможно — пришла пора поделиться со всеми знанием про московского ботаника Х.
Подделываться под стиль повестей Александра Чаянова (да, того самого, чьего имени улица, на которой находится РГГУ) вроде бы вполне легко. Но только вроде бы: в отличие от наших упражнений, проза Чаянова, обрабатывающая и впитывающая стили описываемого ею прошлого, — это совсем не пастиш. Соблазнительно было бы назвать это «постмодернизм до постмодернизма», но и это не совсем верно. Чаянова интересует не слепок минувшего и не зазор между «тем» человеком и человеком современным, а как раз их слитность. Посвящая свои повести Гофману или с очевидностью отсылая в них, например, к Одоевскому, он видит их творения не застывшими в прошлом, пусть и прекрасными, а абсолютно годными инструментами для того, чтоб приоткрыть окно в неописуемую странность жизни.
Александр Васильевич Чаянов родился в 1888 году в московской Огородной слободе (именно вокруг этого места, на пространстве Лефортово — Покровка — Тверская, происходит действие в его текстах) в добропорядочной разночинной семье. В 1906 году он поступил в известную своим народническим духом Петровскую земледельческую академию.
В первые послереволюционные годы научная карьера Чаянова как теоретика сельскохозяйственной кооперации бурно развивалась: он создал Научно-исследовательский институт сельскохозяйственной экономии, стал членом коллегии Наркомата земледелия и даже ездил советником на Генуэзскую конференцию. И ровно тогда же он писал искрящиеся, фантасмагорические повести, занимался искусствоведением и историей Москвы. Самое известное «краеведческое» сочинение Чаянова — «История Миусской площади» (поэтому в 1992 году в его честь переименовали улицу именно на Миуссах), в которой он возводит название площади к легендарному разинскому атаману Миуске и утверждает, что мятежный дух атамана еще носится где-то в тех местах.
К концу двадцатых годов стало понятно, что советской власти не по пути с крестьянской кооперацией, — в 1929 на съезде аграрников-марксистов идеи Чаянова были заклеймлены в речи самого Сталина: «Непонятно почему антинаучные теории „советских” экономистов типа чаяновых должны иметь свободное хождение в нашей печати». В июле 1930 Чаянов был арестован по обвинению в подрывной деятельности в составе «Трудовой крестьянской партии» и приговорен к пяти годам тюрьмы. Осенью 1937 года его снова арестовали и приговорили к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение 3 октября 1937 года.
В шестидесятые мистические повести Чаянова ходили в перепечатках. Они даже не то чтобы пользовались успехом в узких кругах, но стали частью тайного языка некоторых интеллектуальных компаний. Одной из таких компаний был круг, сложившийся вокруг поэтов Станислава Красовицкого и Леонида Черткова. Их, пытавшихся отделить себя не только от советского официоза, но и от иерархии неподцензурной литературы, Чаянов пленял полной своей «непринадлежностью» и — что даже важнее — ощутимой необязательностью и поэтому особенной свободой своих писаний.
Именно от Станислава Красовицкого — уже принявшего православие и отказавшегося от прошлого творчества — я еще ребенком услышала о «Необычайных, но истинных приключениях Федора Михайловича Бутурлина, описанные по семейным преданиям московским ботаником Х». Он прочел эту повесть нам, детям, перед сном, прочел, как я теперь понимаю, с купюрами, выпуская все страстные сцены. То, что я тогда услышала, осталось у меня в памяти каким-то театром теней: завихрения снега, остроконечные шапки иллюминатов, скрюченные пальцы непонятно каким образом дожившего до конца XVIII века графа Якова Брюса.
В 1989 году повести Чаянова выпустили отдельным изданием, сообщив для безопасности в предисловии, что его сельхозтеорию высоко ценил Ленин и даже опирался на нее в статье «О кооперации». Выросшая, я открыла эту книжечку — первой там была повесть, подписанная тем самым ботаником Х: «История парикмахерской куклы, или Последняя любовь московского архитектора М».
Бывают впечатления, которые хочется сохранить как секрет, вернее, как секретик, — была в моем детстве такая игра: в землю надо было вдавить бутылочное стеклышко с заложенным под него коллажем из, например, фантика, бусинки и цветочка, немного полюбоваться, а потом закопать. Потому что это такое только-для-тебя-красивое, которым не то чтобы хочется делиться.
Тем более что это текст эротический. Причем развивающий (нет, это, прости господи, не спойлер, это выясняется на первых же страницах) одну из самых щекочущих воображение тем в мире: любовь к сиамским близнецам. На этом месте, как будто взятом из порнографических открыток эпохи модерна, Чаянов развивает трогающую, романтичную, режуще грустную и, да, распаляющую историю запретной любви — в принципе, такой же рецепт и у «Лолиты».
«Парикмахерская кукла» содержит лучшую, на мой взгляд, сцену секса в русской литературе (кстати, Набоков — если уж мы вспомнили Лолиту — говорил, что на русском языке их писать вообще не умеют).
Приведу ее полностью вместе с заголовком и эпиграфом.
ХV Катастрофа
Жадно теснят языки в поцелуях друг друга,
И бедро, прижимаясь к бедру, разжигает страсть
Овидий Назон
…………………………………………………………………………………
…………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………………………
Такое, согласитесь, как-то приятно и важно иметь в качестве секрета или секретика. Но теперь делюсь. Читайте.