Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Евгений Водолазкин. Чагин. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2022
Исидор Чагин — мнемонист. То есть человек, умеющий слету запоминать неограниченные объемы данных; Исидору достаточно всего раз увидеть или услышать текст, чтобы «сфотографировать» его и пополнить картотеку своей памяти. А потом — сразу или через десятки лет — выудить нужное фото и прочитать все, что там написано: будь это хоть бесконечные потоки цифр, хоть гомеровский список кораблей, хоть «гудбай», сказанное уходящей от тебя навсегда возлюбленной. Правда, с запоминанием лиц у Исидора проблемы, да и кое-какие побочные эффекты у этой суперспособности имеются: Чагин наотрез не умеет ничего забывать, даже если очень хочет. Так что его дар, как и положено, превращается в проклятье.
Новый роман Евгения Водолазкина, собственно, и называется «Чагин» — тем самым автор сразу снимает вопрос о том, кто здесь главный. Ведь по-настоящему главный герой, как и во всех романах Водолазкина, здесь один — остальные персонажи, даже самые амбициозные и полнокровные, лишь обслуживают в той или иной степени потребности главного в репрезентации. Вот и «Чагин» собирается из четырех таких частей-репрезентаций: есть дневник самого Исидора, который после его смерти изучает молодой архивист (Чагин сам был архивистом), есть небольшой роман в письмах и есть рассказы от лица близкого друга и, с позволения сказать, работодателя. Кое-кто и вовсе окажется ненадежным рассказчиком. Помните такое у Водолазкина? Я тоже нет.
В остальном, правда, едва ли не впервые в книге Евгения Германовича, привечаешь знакомые черты: раньше, если не считать каких-то магистральных для автора тем, все его романы мало походили друг на друга внешне; «Чагин» же в каком-то смысле — двоюродный брат «Авиатора». Тамошний герой, Иннокентий Петрович, не может вспомнить — тутошний, Исидор Пантелеевич, не может забыть; и там, и тут к реализму для пущей убедительности добавляется легкий фантастический прищур, и тут, и там имеется поздняя встреча с потерянной возлюбленной; и в «Чагине», и в «Авиаторе» обильно используются дневники; и вина еще, вина — это чувство играет в обоих текстах важную для смысловой диспозиции роль, и без него ничего бы не работало. А нос-то — ну прямо как у «Соловьева и Ларионова»! Снова архивист/аспирант, переехавший в Петербург, погружается в чьи-то мемуары, и та чужая судьба начинает словно бы влиять на его собственную.
Но физиогномика — лженаука, а потому сличать профили романов Водолазкина —довольно бесполезное занятие. Фамильные сходства, сколько их ни находи, не делают «Чагина» хуже — это самостоятельный, хороший роман. Евгений Германович не зря все-таки проходит в писательской табели о рангах как один из самых всесторонне захваленных прозаиков: после «Лавра» его лелеют критики, любят читатели, и совсем скоро экранизирует — «Авиатора», правда — Данила Козловский; не то чтобы последнее что-то особо значило, просто к слову пришлось. Да и премиями, как бы вечно поругаемы они ни были, Водолазкин не обделен: и «Большая книга» в наличии, и «Ясная Поляна». Словом, со всех сторон укутан Евгений Германович в почет и признание. И ведь действительно есть за что — а главное, это все присутствует и в его новом романе.
«Чагин» читается легко, отчасти благодаря языку, не яркому, но предельно опрятному и в нужных местах набриолиненному. По нему просто скользишь, иногда получая удовольствие от точных деталей («Вельский обмахивается фотокопиями на манер веера, и глянцевая поверхность листов пускает зайчики на потолок»; «Чагину Верин ответ понравился, и он поцеловал ее в губы. Он часто целовал ее так: ему нравилось все, что эти губы произносили») и привычной уже водолазкинской иронии (не будем вырывать из контекста). Отчасти — за счет того, как ловко упакованы в не самую, казалось бы, событийную жизнь архивиста биографические виражи. Ведь Чагин отнюдь не всегда корпел над бумагами — была у него и театральная карьера, и даже в одной спецоперации на территории Великобритании он (возможно) поучаствовал. Со шпилями, все как настоящей агентуре полагается.
Есть в романе, как всегда у Водолазкина, доступные мысли о высоком, внятно явленные читателю во взаимодействии героев. А еще чаще — проговариваемые ими напрямки:
«Есть обстоятельства, в которых вероятность события обладает таким притяжением, что не следовать ему невозможно. Кролик, в общем, не собирался в пасть к удаву, а глядишь — и прыгнул: обстоятельства. Всеобщее неверие в какой-либо другой исход оказало на него свое гипнотическое действие».
Особо же важные мысли тянутся, переливаясь, сквозь весь роман — особо важной для этого текста, например, является неразрывная связь, взаимопроникновение даже, реальности и вымысла:
«Случается, человек придумывает себе события, но даже те из них, что рождены фантазией, находятся в общем реестре, потому что фантазия — это тоже реальность» — «Ведь замысел человека — это самое точное его, человека, отражение. А на результате лежит проклятие реальности...» — «самые выдуманные наши выдумки в конечном счете отражают реальность».
При желании из этого философского супа можно вылавливать ингредиенты и посложнее, комбинировать их между собой в своей умственной ложке — чем ложка больше, тем, как водится, больше влезет — и дегустировать, упиваясь своим гурманством.
Непонятно, правда, зачем этим заниматься. «Чагин» — по всем формальным признакам действительно хороший роман. Проблема в том, что это роман в футляре — настолько герметичный, что о нем даже трудно что-то внятное рассказать. Прочитал его, отложил — и словно не было с тобой ничего. Все мысли и эмоции если и случились, то остались там, между страниц.
Это начинает слегка раздражать еще по мере чтения. Так, вторая часть книги, рассказ того самого «работодателя» Николая Ивановича, сотрудника библиотеки со складом сотрудника спецслужб, доверху пересыпанный архаизмами вроде «поелику» и велеречивыми конструкциями, почти сразу кажется излишне вычурным. Эта словоохотливая стилизация под речь славянофила лишь обнажает, что текст совершенно не монтируется с реальностью и лично с тобой; этот дисконнект проявляется в других местах романа, но в этой части — особенно. И герои, и мысли, которые они озвучивают, — все это будто ненастоящее, полое, ничего не весит. Казалось бы, весь набор присущих Водолазкину магистральных тем на месте: человек, вплетенный в большую историю, память, время. Но все это теперь — просто словесная шелуха, которую тут же уносит сквозняком настоящей жизни, как только открываешь окно браузера.
Многое, конечно, в глазах читающего. Некоторая умозрительность всегда была присуща текстам Водолазкина, но то ли она просто была получше задрапирована, то ли мириться с ней было легче. Это казалось не избеганием реальности, а некой надстройкой: почему бы, в самом деле, не поразмыслить о том, о сем. События 2022 года все изменили, и не прогнать теперь ощущения, что «Чагин» прячет голову в песок аки страус. Да-да, страусы на самом деле так не делают, но я уверен, Евгений Германович оценил бы этот пример взаимодействия вымысла и реальности.
Дело не в том, что книга Водолазкина никак не отзывается на 2022 год — во-первых, никто и не обязан отзываться. А во-вторых, при желании в романе отыщется немало иллюстраций к той временной петле, в которую провалилось сегодня российское общество: «Вы же видите, что враги клевещут! Вы можете поверить, что советская власть будет стрелять по своим?» Это о Новочеркасском расстреле в 1962-м. Или вот:
«— Я тоже ничего не скрываю, — сказал Чагин. — Просто не понимаю, что запретного может быть в книге про Шлимана.
— То... — Зрачки Николая Ивановича сузились. — То, что эта книга издана за границей. Теперь понимаете? И он ведь, подлец, не только про Шлимана копирует».
Словом, дело не в содержании текста, не в какой-то там актуальности, которая ни один роман еще не делала лучше, чем он есть, — дело в его внутреннем устройстве. За словами, умствованиями и благостной улыбкой «Чагин» будто прячется; не от ежедневных ракетных залпов — от них только и можно, что прятаться, — а от жизни как таковой. Залпы лишь с утроенной силой подчеркивают, насколько эти умствования лишены смысла.
Само собой, это разные весовые категории: жизнь априори увесистее литературы. Но без соприкосновения с чем-то дышащим литература вряд ли возможна — а новый роман Водолазкина укрывается от всего живого в наглухо запахнутом футляре, каждым своим жестом как бы говоря: «Я — рафинированная литература, игра слов и ничего более». В итоге не дышат ни Чагин, ни «Чагин» — и даже в целях эскапизма в этот безжизненный футляр не залезешь, настолько плотно все запаяно.
И вот вопрос «зачем читать „Чагина“» повисает в воздухе. Не хотелось бы говорить за всех — мы уже видели, что порой случается, когда один человек одаривает себя такими полномочиями, — но сказать за себя обязывает жанр. Незачем, пожалуй.