Между бульдогом и лицом небес

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Дэвид Коландер, Крейг Фридман. Где экономическая наука сбилась с пути. Отказ Чикагской школы от классического либерализма. М.: Издательство Института Гайдара, 2025. Перевод с английского Андрея Васильева. Содержание

Экономическая теория редко пользуется любовью публики. Ей достается и справа и слева, ее укоряют за оторванность от жизни и за идеологизированность, винят за плохое качество прогнозов и скверную экономическую политику. Более того, внутри самой профессии также регулярно раздаются обеспокоенные голоса, призывающие обратить внимание на текущее состояние науки. Как правило, критическое рассмотрение проблем экономической теории не обходится без обращения к ее прошлому — необходимо найти ту точку, после которой все пошло не так. Примером литературы такого рода может служить недавно вышедшая в русском переводе в Издательстве Института Гайдара книга Дэвида Коландера и Крейга Фридмана «Где экономическая наука сбилась с пути: отказ Чикагской школы от классического либерализма».

Оба автора — известные экономисты и специалисты по истории экономической мысли. Коландер и Фридман предлагают свою версию объяснения научного кризиса, исследуя эволюцию экономической теории в университете Чикаго в послевоенное время. В этом случае подзаголовок книги оказывается более важен для правильного формирования ожиданий: рассказ будет касаться не всей экономической науки, а в основном только одной чикагской школы и, более того, окажется сосредоточен главным образом на вопросах методологии. Читатель, привлеченный лишь заголовком и не обративший внимание на надпись мелким шрифтом, может оказаться несколько разочарован.

Рассмотрим ключевые аргументы Коландера и Фридмана. В первую очередь необходимо разобраться с тем смыслом, который они вкладывают в понятие «классический либерализм». В контексте книги авторы прежде всего имеют в виду не набор практических рекомендаций — ограниченную роль государства, защиту частной собственности, поддержку свободной торговли и т. д., — а специфическую методологию, идущую от Адама Смита и сформулированную в явном виде Джоном Стюартом Миллем. В рамках этого подхода абстрактная теория оказывается отделена от проведения экономической политики. Экономическая логика понимается как полезный инструмент, позволяющий пролить свет на некоторые аспекты хозяйственной жизни и отчасти прояснить запутанные взаимосвязи, однако совершенно недостаточная для того, чтобы определять экономическую политику. Это ограничение связано, с одной стороны, с тем, что практические решения принимаются всегда в конкретных условиях, в конкретном времени и месте, а с другой — с тем, что при этом необходимо учитывать также соображения морального, социального и политического характеров. Адам Смит изначально был именно моральным философом, а первую известность ему принесла «Теория нравственных чувств», в которой подчеркивалась сложная система человеческой мотивации. Критика государственного вмешательства в работу рынков в его случае основывалась не на выведенном из теории универсальном свойстве рынка везде и во все времена приносить наилучшие возможные результаты, а скорее на истории, опыте и общем представлении о качестве британского государственного управления в XVIII веке. Ответ на вопрос об оптимальном соотношении рынка и государства не был для Смита заранее дан, — он нуждался в обосновании в каждом отдельном случае. При таком подходе, следовательно, не было ничего удивительного в том, что люди, разделяющие общие теоретические принципы, придерживались бы разного мнения о надлежащей экономической политике, равно как и наоборот: никакие принципы экономической политики не могли бы являться универсальным рецептом во все времена, и ученый, не меняя свои теоретические взгляды, мог в других обстоятельствах рекомендовать совершенно иные действия. Более того, в этом случае наличие противоположных точек зрения являлось совершенно нормальной ситуацией, и только в процессе дискуссии можно было бы надеяться на появление некоторого консенсуса. Описывая такого рода дискуссии, Джон Стюарт Милль полагал необходимым, чтобы каждая сторона придерживалась тактики «аргументации перед лицом небес»: относилась максимально критически к своим аргументам, пыталась по возможности найти рациональное зерно в аргументах оппонентов и стремилась бы не к победе, а к приближению к истине.

В конце XIX века Джон Невилл Кейнс в важном эссе о предмете и методе политической экономии предложит трехчастное членение экономической дисциплины на позитивную экономическую науку, нормативную экономическую науку и искусство экономики. Первая часть должная была изучать закономерности мира как он есть, вторая — желаемые цели, а третья — служить мостиком между настоящим и желаемым. Коландер и Фридман подчеркивают, что такое разделение сохраняет барьер классического либерализма: искусство экономики при необходимости будет иметь дело со сложноизмеримыми факторами, интерпретацией теории применительно к конкретным обстоятельствам и общественными ценностями. Альфред Маршалл, наиболее авторитетный экономист того периода, сделал очень много для развития абстрактной теории (позже чикагцы будут полагать, что являются продолжателями его дела), но предупреждал, с какой осторожностью стоит полагаться на нее в деле выработки практических рекомендаций. Наконец, Артур Сесил Пигу — преемник Маршалла в Кембридже в 1908–1943 гг. — был одним из создателей экономики благосостояния, имевшей прямой выход на экономическую политику, однако даже он сопровождал анализ многочисленными оговорками о границах его применимости.

В межвоенное время на экономическом факультете Чикагского университета собирается компания блестящих экономистов. Впрочем, несмотря на наличие таких звезд экономической науки, как Фрэнк Найт, Генри Саймонс или Джейкоб Вайнер, авторы книги подчеркивают, что о чикагской школе в полном смысле этого слова говорить пока рано: факультет давал прибежище аутсайдерам всех сортов, и, несмотря на острые дискуссии, плюрализм мнений сохранялся, а традиции классического либерализма были еще живы. Отход от этих традиций начался в послевоенное время и был связан главным образом с деятельностью Милтона Фридмана, Джорджа Стиглера и Аарона Директора. Фридман и Стиглер станут позже широко известны как нобелевские лауреаты, Директор же внес меньший вклад в науку, но играл большую роль как администратор, организатор и преподаватель.

После Великой депрессии и Второй мировой войны многие экономисты убедились, что рынки не столь всемогущи, как это ранее считалось, а государство вполне способно справиться с масштабными организационными задачами. На теоретическом уровне возобладало кейнсианство, отстаивающее необходимость государственного вмешательства в экономику. Впрочем, сам Кейнс, стоявший по своим взглядам на соотношение теории и экономической политики гораздо ближе к классическим либералам, умер еще в 1946 году, а экономисты из Гарварда и MIT преобразовали его достаточно противоречивую и сложную книгу в ряд простых математических моделей, на основании которых давали практические рекомендации. Убежденные защитники рынка в это время столкнулись с необходимостью дать какой-то ответ на этот вызов, и в случае чикагской школы, как полагают Коландер и Фридман, этот ответ принял форму отказа от классической либеральной методологии ради спасения либеральных экономических предписаний. Оппоненты чикагцев настаивали, что их экономическая политика покоится на солидных научных основаниях, и теперь разногласия в практических рекомендациях автоматически означали и расхождение на уровне теории, коль скоро эти рекомендации являлись ее непосредственным следствием. Кроме того, в этот момент чикагцы не просто находились в меньшинстве внутри академии — они полагали, что из-за заигрывания с коллективизмом в опасности оказывается свободное западное общество, а в борьбе с такой угрозой все средства были хороши.

Культивируемый внутри чикагской школы подход к дискуссии был максимально далек от «аргументации перед лицом небес» — напротив, теоретические схватки велись «со свирепостью питбуля», а Джордж Стиглер хотел исключить историю экономической мысли из образовательной программы, потому что знание прошлых дискуссий могло подорвать уверенность молодых экономистов в своих позициях. Подобного рода бескомпромиссный подход к спорам помогал чикагцам продвигать позиции, которые со временем перестали быть аутсайдерскими и все больше становились мейнстримом. Новая методология была закреплена влиятельной статьей Милтона Фридмана о позитивной экономической науке. Хотя он и ссылался на введенное Джоном Невиллом Кейнсом разграничение, искусство экономики исчезло из его анализа. Милтон Фридман — в противоположность классикам — полагал, что споры относительно экономической политики в основном могут быть разрешены в рамках позитивной экономической науки. В конечном итоге, хотя прорыночные рекомендации классического либерального подхода сохранились, его дух оказался утрачен, что сказывается на экономической науке до сих пор.

С точки зрения Дэвида Коландера и Крейга Фридмана, современное недоверие к экономической науке во многом связано с той поспешностью, с которой многие экономисты переходили от высокоабстрактной теории к практическим рекомендациям, не учитывающим обстоятельства времени и места, а также реальное распределение выигрышей и проигрышей. Так, практически единодушная поддержка свободы международной торговли в теории обернулась весьма неравным распределением выгод от глобализации, и даже если общие выгоды и превысили общие издержки, то те, на кого легли эти издержки, вряд ли могут утешить себя тем, что весь мир стал ближе к точке оптимального равновесия. В качестве средства противостоять подобной поспешности авторы предлагают вернуться к классическому барьеру между экономической теорией и экономической политикой, умерить амбиции и постараться обсудить возникающие разногласия в духе «аргументации перед лицом небес».

Несмотря на проведенную авторами огромную работу, по прочтении книги остается некоторое количество вопросов. Прежде всего, можно ли считать, что в эпоху классической политической экономии этот барьер между теорией и политикой был столь прочен, как полагают Коландер и Фридман? Стремление переходить от невероятно упрощенных абстрактных моделей к непосредственным практическим выводам не зря окрестили «рикардианским пороком» в честь Давида Рикардо, писавшего как раз в период между Адамом Смитом и Джоном Стюартом Миллем. Коландер и Фридман склонны видеть в этом исключение, но Рикардо был одним из главных экономистов эпохи, имевшим немало последователей. Столь же склонен был выводить из простейшей теории непосредственные политические предписания и Томас Мальтус, сильнейшим образом повлиявший на общественное мнение той эпохи. Более того, даже если допустить, что в классическую эпоху этот барьер скорее существовал, чем отсутствовал, то отказ от этого барьера, по Коландеру и Фридману, понадобился чикагцам для борьбы против послевоенного кейнсианства. В этом случае объяснение, предлагаемое авторами, — в лучшем случае половина истории, так как отказ от классической либеральной методологии начался скорее в Гарварде и MIT, но этот сюжет практически не затронут в книге.

Много вопросов вызывает и реалистичность возвращения к модели «аргументации перед лицом небес». Допустим, в середине XIX века, когда писал Милль, эта модель могла функционировать, так как дискуссии велись в чрезвычайно узком круге британских джентльменов. Тем не менее сейчас, когда джинн уже выпущен из бутылки, а экономическая наука невероятно конкурентна, поддерживать ее в качестве общего правила затруднительно. Мало кто из ученых не согласится с тем, что этот идеал хорош, но для его практического воплощения необходимо коренное изменение институтов науки. Кроме того, не очень ясно, как именно его провести, поскольку такая перестройка затронет интересы множества влиятельных агентов.

Наконец, действительно ли главные проблемы экономической науки проистекают из отказа от либеральной методологии? Защищаемые Фридманом и Коландером принципы похвальны, и мало кто будет спорить, что должная скромность, понимание границ возможного в науке и признание важности неэкономических факторов способны улучшить взаимодействие между теорией и практикой, но сами по себе они не способны решить ни внутритеоретические проблемы, ни то, каким образом функционирует производство экономического знания в целом. В какой мере на производство и распространение этого знания повлияла идеология? В какой мере финансирование определялось взглядами ученых и предполагаемыми выводами их исследований? В какой мере целью этого методологического поворота было стремление приблизиться к стандартам естественных наук? Это лишь малая доля возможных вопросов, которыми задаются сейчас историки экономической науки, изучающие этот период. Ответственны ли Фридман, Стиглер и Директор за некоторую часть догматизма в экономической теории второй половины XX века? Да, безусловно. Были ли они единственными ответственными за уменьшение плюрализма мнений? Нет, круг подозреваемых здесь весьма широк.

Значит ли это, что книга не стоит прочтения? Совсем нет, потому что заявленная в подзаголовке тема раскрыта подробно и аргументированно. Эволюция чикагской школы показана весьма наглядно, и становится понятно, как развитие высокоабстрактной математизированной теории на самом деле зависит от споров, предубеждений, борьбы за назначения и влияния. По ходу книги Дэвид Коландер и Крейг Фридман неоднократно цитируют проведенные ими интервью с ключевыми фигурами того времени, и информация «из первых уст» невероятно занимательна — чего стоит только рассказ великого историка экономической мысли Марка Блауга о том, как он спорил с Милтоном Фридманом (спойлер: Блауг хотел оппонента придушить). Одна из последних глав, показывающая, в какой мере классический либеральный подход присутствует и сейчас в трудах некоторых из известнейших живых экономистов, предлагает нетривиальный взгляд на достижения наших современников. Но заявленный в заглавии книги вопрос все же оказывается слишком сложным и многосторонним — и читатель должен быть готов к тому, что при всей помощи авторов книги ему самому придется искать на него ответ.