Peter Godfrey-Smith. Metazoa: Animal Life and the Birth of the Mind. New York: Farrar, Straus and Giroux, 2021. Contents
Ищем субъекта на дне морском
В книге «Metazoa» (если не вдаваться в подробности, под этим словом подразумеваются вообще все многоклеточные) Питер Годфри-Смит занят поиском ответов, но не менее ценным для нас оказывается его умение правильно задавать вопросы.
Рассуждая о том, можно ли в принципе говорить о субъектности относительно представителей животного мира, он рождает целую плеяду дополнительных вопросов: как мы в принципе можем говорить о субъектности? стоит ли любую субъектность уподоблять человеческой? что мы имеем в виду, когда называем одних существ «разумными», а других «неразумными»? способны ли мы безошибочно отделить первых от вторых? разум бывает только одного сорта или есть одаренные по альтернативному сценарию? если известный нам разум стал таковым в результате эволюции, то были ли (а может, и есть?) другие его варианты?
«Если бы я не был материалистом, я был бы нейтральным монистом», — пишет Годфри-Смит, демонстрируя умение не впадать в крайности. Называясь материалистом, из парадигмы монизма автор себя, разумеется, не исключает, поскольку монизм предполагает сведение всей цветущей сложности к чему-то одному: либо к материальному субстрату, либо к миру идей в максимально широком понимании (не только в платоновском), либо к чему-то третьему.
Это «что-то третье» (нейтральный монизм) и привлекает Годфри-Смита своим потенциалом устранения оппозиции «сознание-тело» без скатывания в физикализм/идеализм соответственно. Но стоит только начать думать в этом направлении, как вопросов возникнет больше, чем ответов. А чтобы удержаться на этой позиции, избегая редукции к одной из сторон, нужно уметь сохранять равновесие — навык для дайвера незаменимый.
Три сердца в расхристанном теле
Вот Годфри-Смит ныряет и видит осьминога. Этому головоногому автор посвятил множество страниц своей предыдущей книги и в рецензируемой работе уделяет ему немало внимания. Осьминоги примечательны не только тем, что у них три сердца и кровь синего цвета. Эти беспозвоночные обладают высокоразвитым мозгом с зачатками коры — в нем 100–500 млн клеток (примерно как у кошки). При этом нервная система осьминогов не централизована, около ⅔ нейронов находится в щупальцах. В теле также присутствуют дополнительные «органы местного самоуправления» — соединенные между собой ганглии, нейронные узлы.
Инфографика National Geographic
Тело осьминога находится под своего рода смешанным контролем. Его щупальца относительно автономны — они не только изучают мир на ощупь, но и чувствуют запах и вкус. Нервная система отдельного щупальца включает также нейропетли (рекуррентные связи), дающие конечности нечто вроде кратковременной памяти «на минималках». Даже ампутированное щупальце какое-то время способно действовать — скажем, вытягиваться или хватать.
Если осьминог спокоен, его вторая правая рука может быть совсем не в курсе того, чем занимается четвертая левая, и так далее. Но когда нужно, расхристанное тело осьминога ведет себя вполне собранно и организованно.
Израильский нейробиолог Биньямин Хохнер поставил эксперимент, в ходе которого щупальца осьминога лишили возможности добраться до еды с помощью своих рецепторов. А стены лабиринта, где проводилось испытание, сделали прозрачными. Не сразу, но осьминог все-таки смог направить щупальца в верном направлении, используя глаза.
«У осьминогов нет карты собственного тела в мозгу. <...> Если осьминог действительно имеет какое-то представление, как устроено его тело в данный момент, он достигает этого понимания совсем не так, как мы», — пишет Годфри-Смит.
Два разума в одной голове
Устойчивое ощущение положения частей собственного тела относительно друг друга называется проприоцепцией. В историю медицины вошел частично лишившийся ее британец Ян Уотерман, в 19 лет подхвативший инфекцию, которая дала серьезное осложнение. Ниже шеи Уотерман ничего не чувствовал (и он не один такой), поэтому ему пришлось использовать зрение, чтобы заново научиться управлять собственным телом и слаженно двигаться.
Другой пример из человеческого мира — хирургическое «расщепление мозга». У некоторых людей, страдающих тяжелой эпилепсией, перерезают мост между двумя половинами мозга для предотвращения припадков («для краткости я скажу „половинки мозга”, хотя расщепляют только верхнюю его часть», — уточняет автор).
Такие люди ведут себя как вполне целостные личности. Хотя и не всегда — после проведения некоторых экспериментов могло показаться, что у них два разума в одной голове (например, «правши» могли определять правой рукой, какой предмет они ощупывают, и выбирать такой же на картинке, но не могли его назвать). Нейробиологи пришли к выводу, что рассечение мозга ведет к «рассечению сознания» на правополушарное и левополушарное, поскольку разная информация обрабатывается разными полушариями.
Но позже, после серии других экспериментов, отсекли это предположение. Испытуемых сажали перед экраном, на котором возникали разные объекты. Нужно было определить момент их появления, сказать, справа или слева они появляются, и идентифицировать каждый (предполагалось, что это вызовет наибольшее затруднение у «рассеченных» людей). Но вне зависимости от «правого» или «левого» появления предмета, его видели «как бы целым мозгом». Однако испытуемым не удавалось сравнить два разных объекта (например, квадрат и круг).
В общем, мозг, несмотря на рассечение, каким-то образом сохранял единое сознание — по меньшей мере, в отдельных его проявлениях.
По мнению профессора Бристольского университета Сьюзан Хёрли, так происходит потому, что «некоторые связи могут проходить не внутри черепа от нейрона к нейрону, а по путям, простирающимся в мир и обратно, — в виде петель» (чтобы понять, как это работает, предлагаем ознакомиться с тестом Вады, при котором временно инактивируется одно из полушарий мозга).
«Эволюция породила новый вид существ с новыми видами взаимодействия с миром <...> Это произвело субъективность и свободу действий. <...> Превратив тела животных в центры восприятия и действия, эволюция учредила уникальные особенности нервных систем. <...> переплетения бесчисленных клеточных активностей, <...> ритмы их электрического „дыхания” и крупномасштабная координация — это „материя” ума».
Не надо думать, что наш разум является следствием этих процессов — он и есть эти процессы, подчеркивает Питер Годфри-Смит.
Растение — сообщество, а не личность
Минимальной (если не сказать «зачаточной») активностью одарены и такие примитивные животные, как губки (регулируют ток воды внутри своих пористых тел) и серпулиды, похожие на пучки перьев с глазами. Да и почему только животные? Растения тоже «далеко не инертны — они могут чувствовать и реагировать».
Серпулиды. Фото: Matt Kiefer / Flickr
«Представьте, что у нас есть небольшое существо, которому с точки зрения эволюции выгодно стать больше. Есть два способа сделать это. Первый — сохранить ту же форму и попытаться построить то же тело в большем масштабе. <...> Другой подход — просто повторить имеющуюся форму, а затем снова, и еще раз, и еще. Добавьте к своему телу „близнеца”, а потом еще одного. <...> Этот процесс создаст <...> лоскутное одеяло из повторяющихся единиц. Результат немного похож на ситуацию с клетками, которые многократно делятся, образуя тело, подобное нашему. <...> Так обстоит дело с кораллами и в значительной степени с растениями».
В этом смысле растения больше похожи на сообщества, а не на отдельные личности, отмечает Питер Годфри-Смит.
С кочевыми вольвоксами и хищными венериными мухоловками все относительно понятно — они активны. Но и их более статичные коллеги тоже действуют, причем на самых разных уровнях. Стоит, например, гусеницам лишь притронуться к листу резуховидки (дальнего родича капусты) на предмет того, чтобы его сожрать, растение посылает «сигналы бедствия», схожие с системой нейромедиаторов у животных («глутамат <...> выделяется из одной клетки и влияет на ионные каналы в других»). Если повредить один листок, о надвигающейся беде довольно скоро «узнают» стебель и другие листья. И смогут запустить защитную химическую реакцию — начать выделять токсины.
Субъект — дом опыта
Новая книга Питера Годфри-Смита начинается и завершается метафорой вхождения в сад. Вот автор ныряет с аквалангом где-нибудь в проливе Лембех в Индонезии и видит морской «цветник» — но его окружают представители не флоры, а фауны. Асцидии, коралловые полипы, упомянутые ранее губки — все это животные, хотя их тела и чрезвычайно похожи на экзотическую растительность.
В конце книги автор вспоминает, как тридцать лет назад, будучи студентом, посетил конференцию, посвященную Людвигу Витгенштейну — мыслителю, «максимально обстоятельно <...> обосновавшему, что тот тип мышления, с которым обычно имеют дело философы, основан на иллюзиях».
(Книга Годфри-Смита вообще эдакий в хорошем смысле микс: под одной обложкой уживаются Декарт и каракатица, которая спит и видит сны, а потому меняет цвет; рассуждения о квалиа и работе калифорнийского профессора геологии Гирата Вермейи, ослепшего в три года; истории об эмоциональной жизни пчел и кромешном существовании глубоководных кальмаров-вампиров, etc).
«Я сижу в саду с философом; указывая на дерево рядом с нами, он вновь и вновь повторяет: „Я знаю, что это — дерево”. Приходит кто-то третий и слышит его, а я ему говорю: „Этот человек не сумасшедший: просто мы философствуем”», — такую картину предлагает нам Людвиг Витгенштейн.
«Мозг становится чем-то вроде арены. <...> Субъектность — это дом опыта, в котором он [опыт] живет», — пишет австралийский биолог и аквалангист.
«Мы входим в сад».