Молодой Пруст в письмах (1885–1907) / сост. А. Михайлова; пер. с франц. яз. и коммент. Е. Гречаной. СПб.: Лимбус Пресс, ООО «Издательство К. Тублина», 2019
Дорогой друг,
Самая прелестная вещь, которую я когда-либо видел, это отражение, когда я был в деревне, в зеркале, прикрепленном к окну, кусочка неба и пейзажа с купой деревьев-братьев. И мне кажется, что вы только что навсегда подарили мне это неизбежно беглое обаяние уже далеких минут.
В письме, приблизительно датированном августом 1904-го, Пруст благодарит свою добрую подругу и помощницу в переложении Рескина, Мари Нордлингер, за подарок — акварель «Деревья в Санлисе». Эта скромная картина висела в спальне писателя до его смерти. Возможно, Пруст ценил ее не только в качестве дружеского дара, но потому, что видел в ней пример атома своей творческой вселенной. Обдумывая экранизацию «Обретенного времени», Рауль Руис подобрал этим атомам название — время-измерение. Гарольд Пинтер в сценарии неосуществленного фильма Джозефа Лоузи (по романам Пруста) предложил схожую единицу утраченного времени — желтый экран, маленький фрагмент картины Вермеера.
Пруст восстанавливал утраченное время, а как нам восстановить образ самого писателя, умершего сто лет назад? Пруст не Шекспир; сохранились портреты, автографы, рукописи, вещи, воспоминания современников. Безусловной единицей утраченного Пруста являются его письма.
В 1970–1993 гг. во Франции вышло 21-томное издание писем Пруста 1880–1921 гг. (дополнено в 2004-м), подготовленное Филипом Кольбом. В 2002 г. появился том избранных писем в русском переводе Г. Зингера (160 писем). Известный литературовед Андрей Михайлов задумал расширенное русское издание корреспонденции Пруста, но успел сделать лишь предварительный отбор. Михайлов скончался в 2009 г., а сборник из 249 писем молодого Пруста вышел на русском языке лишь десять лет спустя. Переводчик и комментатор Е. Гречаная установила хронологические рамки с 1885-го по 1907 гг. (есть пять более ранних писем), мотивируя их тем, что дальнейшая жизнь Пруста — написание книги жизни — совсем другой этап. Иначе говоря, письма молодого Пруста могут быть прочитаны и как роман воспитания, с уже известным финалом.
Размышляя о своем предназначении, Марсель довольно скоро нащупал дорогу: Я еще слишком молод и не знаю, в чем состоит счастье жизни. Но я уже хорошо знаю, что оно не состоит ни в любви, ни в дружбе (письмо Сюзетте Лемэр, 1 ноября 1894). В несколько более раннем письме отцу Пруст перечисляет карьерные дороги — адвокатуру, брокерство, библиотекарство, дипломатию, но совершенно угнетенным тоном. Уже ступая на жизненную стезю, Пруст был заворожен феноменом Времени: Мне казалось, что если года сменяются, то люди остаются теми же, и что будущее, средоточие наших желаний и мечтаний, предопределено тем самым прошлым, повторения которого в будущем мы совсем не хотим, а между тем это будущее так ясно звучит веселыми и мрачными голосами колоколов, которые мы прежде раскачали (письмо Роберу Монтескью, 3 января 1895).
Итак, в письмах молодого Пруста следует искать и находить следы, ведущие в будущее — на страницы его романного цикла. В «Поисках утраченного времени» огромное значение имеют пересечения имен и местностей, нравов и местоположения.
Штемпели на конвертах писем помогают проследить топографическую траекторию молодого Пруста: детство на ул. Николо, Пасси, Отей; каникулы в Иллье (позже к названию местечка добавили литературное Комбре), курорты во Франции и Швейцарии; переселение на бульвар Османн после смерти родителей. То, что вы говорите о квартире на бульваре Османн, мне хорошо известно. Я не видел ее по меньшей мере пятнадцать лет, но помню, что она была верхом уродства, торжеством дурного буржуазного вкуса в ту эпоху, которая еще не отодвинулась в прошлое, чтобы стать безобидной. Это что-то слишком уродливое, чтобы выйти из моды. Но я поведал вам о сладостной и грустной притягательной силе, влекущей меня туда, несмотря на еще большее отвращение, которое внушает мне квартал, пыль, вокзал Сен-Лазар и многое другое (письмо г-же Катюсс, подруге матери, 12 декабря 1906).
Письма
Наиболее интимные адресаты Пруста — это сверстники-интеллектуалы, однокашники по Кондорсе и Школе политических наук, сыновья и дочери известных родителей: Даниэль Галеви и Анна де Ноайль, Жак Бизе и Мари Нордлингер, Робер Дрейфус и Антуанетта Фор, Фернан Грег и Мари Бенардаки, Робер де Бийи и Сюзетта Лемэр, Рейнальдо Ан и Луиза Морнан, Бертран Фенелон и Мари Эредиа, Константин Бранкован и Антуан Бибеско, Люсьен Доде и Мария Мадрасо. В письме к подружке Пруст сообщает новости Елисейских полей, отчасти знакомые и нам, читателям первого тома: Бланш по-прежнему очень ласковая, ее ангельское личико одновременно шаловливо и покорно. Мари Бенардаки — очень хорошенькая, но все легче возбуждается. Она подралась с Бланш, которую побила и которая (но здесь нет связи) очень благодарит вас за письмо (письмо Антуанетте Фор, 15 июля 1887).
Взаимосвязь имен и местностей, столь значимую в романах, Пруст поэтично определяет в письме подруге из артистического мира: Как мне хотелось бы прогулять с вами по улицам Блуа, которые должны быть прелестной рамой вашей красоты. Это старая рама, эпохи Возрождения. Но и новая, ибо я никогда вас там не видел. А в новых местах те, кого мы любим, кажутся нам словно обновленными (письмо Луизе Морнан, 9 июля 1903).
В кругу погодков Пруст совершил свои литературные дебюты. В 1892 г. Фернан Грег стал редактировать журнал «Пир» (выпускники Кондорсе думали о Платоне). В 1894 г. поэтическая молодежь круга Эредиа придумала шуточную Канакскую академию (по имени народа французской Каледонии), и вскоре Пруст такими словами приветствовал своих «соакадемиков»: Только у канаков Королева сочетается браком с певцом, что намного возвышает этот народ над всеми прочими (письмо жениху и невесте — Мари де Эредиа и Анри де Ренье, 13 июля 1895).
Истории нравов и местоположений Пруст открывал, прокладывая пути в стороны Свана и Германтов. В жизни и письмах буржуазная и культуролюбивая сторона Сванов — это салоны Штраусов, Доде, Франса — Каиафе. Тамошние вкусы слишком социологичны, противоположны поэзии, они несколько вульгарные и мещанские. Тамошние нравы подчас причудливы и восходят к «Мещанину во дворянстве»: Ж. де Траз, как старый буржуа, лежал в ванной, покрытый простыней, высунув одну ногу, дабы можно было удалить мозоли. Г-н Артюр изображал сперва старого еврея, затем академика. Он весьма игрив, г-н Артюр Беньер, он сказал мне, что воспользовался возвышением, находясь на сцене, чтобы сверху разглядеть декольте дам, и добавил: «Содержимое их корсажей напоминает внутренность чемодана. У одних там было всего полдюжины пар носков, у других дюжина, у третьих вообще ничего. Моя золовка словно уезжала надолго» (письмо Роберу де Бийи, 26 января 1893).
Стороной Германтов были резиденции аристократии Третьей республики — Караман-Шиме, Греффюлей. Там правил изощренный этикет: У семейства д`Э (потомок Орлеанов, наследник Бразилии) вид добрых и очень простых людей. Хотя я демонстративно не снимаю шляпы и не двигаюсь при их появлении, «в ссоре со времен Ренна», но, оказавшись со стариком в одно время перед дверью, я пропустил его вперед. И он при этом снял шляпу в знак сердечного приветствия, и вовсе не снисходительно, но как славный старец. Так меня не приветствовал здесь ни один человек из тех «простых буржуа». Кстати, граф д`Э скользит, а не идет по паркету, но я не решаюсь делать вывод, наподобие Кювье, что это доказательство хороших манер: я не знаю, с чем больше связано это катание, с начинающейся подагрой или с воспоминаниями о жизни при дворе (письмо матери, 14 сентября 1899).
Дороги в обе стороны (Сванов и Германтов) шли через сумеречную полосу, где затаился респектабельный полусвет и потаенный разврат. У великосветской куртизанки Одетты был прототип в лице креолки Лоры Хейман, любовницы дядюшки Пруста. На его похоронах случился небольшой, но изящный эпизод: Когда во время похоронной процессии без цветов (такова была воля моего дяди) появился велосипедист с венком, когда я узнал, что его прислали вы, я заплакал, не столько от печали, сколько от восхищения (письмо Лоре Хейман, 12 мая 1896).
Факты тайного разврата перо Пруста превратило позднее в безжалостное исследование закоулков Содома и Гоморры. Но рассуждения о нетипичной сексуальности, в том числе и собственной, появились уже в юношеской переписке: Есть молодые люди, которые любят других субъектов, хотят всегда их видеть (как я — Бизе), которые любят их плоть, пишут им страстные письма и ни за что на свете не станут заниматься тем, чем занимаются мужеложники. Однако обычно любовь берет верх, и они вместе мастурбируют. Но не насмехайся над ними, это в общем-то влюбленные. И я не знаю, почему их любовь — сквернее, чем обычная (письмо Даниэлю Галеви, 22 мая 1888).
Все эти стороны прустовского света неустанно озарял своим присутствием барон Робер Монтескью-Фезансак — поэт, аристократ, богемьен: Под предлогом сравнения моих незначительных сочинений со своими он сравнил себя с Соломоном, а меня с муравьем. Это сравнение было мне досадно, и я ответил ему, что он всегда старается выбрать красивую роль, на что он возразил: «Мне незачем стараться: я и так в этой роли» (письмо г-же Штраус, 7 мая 1905). Вполне возможно, что он стал бы образцом не только для литературного барона Шарлю, но и для настоящего Марселя Пруста, однако существовало неодолимое препятствие — тяжелая астма Марселя: Когда в тот вечер в Гризолле г-н де Клермон-Тоннер был так добр, что помог мне, как ребенку, спуститься по темным пролетам лестницы, я перед тем выпил семнадцать чашек кофе, чтобы перестать задыхаться и быть в состоянии приехать; поэтому я немного дрожал, и шаг мой был нетвердым (письмо маркизе де Клермон-Тоннер, 12 декабря 1907).
Потому лишь изредка Пруст выступал в роли созидателя светской жизни. Подробно документирован в письмах данный им званый ужин с концертом 1 июля 1907. Читателю следует обратить внимание на досадную оплошность переводчицы, спутавшей любовницу Габриэля Форе, пианистку Маргарет Хассельманс, с ее отцом.
Комната Марселя Пруста в музее Карнавале, Париж
http://www.carnavalet.paris.fr
Светский интеллектуал Пруст должен был иметь и имел свои строгие и обдуманные суждения о главных проблемах французской культуры. Он посмеивался в кулак над авантюрами Буланже и осуждал национализм. Пруст был против отделения церкви от государства: Мне кажется, что нехорошо не приглашать больше на вручение премий кюре, представляющего в деревне нечто более сложное для определения, нежели то, что символизируют аптекарь, продавец табака и оптик, но все же вполне достойное уважения, хотя бы благодаря одухотворенной колокольне на фоне заката, которая с такой любовью сливается с розовыми облаками (письмо Жоржу де Лорису, 29 июля 1903).
Будучи сыном католика и иудейки, Пруст посильно участвовал в кампании дрейфусаров, и вот как он пересказывает аргументы противников: Сегодня я видел одного моего друга, который выступает за то, чтобы Дрейфуса осудили. И доказательство тому — виновность Эстергази. «Поскольку Эстергази писал пресловутое сопроводительное письмо, а почерк Дрейфуса очень похож на почерк в этом письме и на почерк Эстергази, значит, душа его такая же подлая» (письмо Константину Бранковану, 19 августа 1899). Известен факт, что Пруст передал заключенному в Мон-Валерьен Пикару экземпляр своего сборника рассказов «Утехи и дни». Пруст констатировал глубокий раскол в обществе; он чувствовал его особенно точно, потому что служил в армии и ценил армейскую атмосферу: Я сожалею, что здоровье не позволило мне продолжить службу. И когда на армию так отвратительно нападают, меня переполняют скорбь и гнев (письмо Пьеру д`Орлеану, 30 ноября 1899). Вообще следует отметить, что Пруста подчас напрасно сравнивают с комнатным растением, тогда как он был лихим дуэлянтом: Я немедленно соглашусь на поединок; я считаю, что только такого рода встреча может ослабить то нервное напряжение, которое я сам не раз испытывал и причиной которого, судя по всему, мне теперь пришлось стать, о чем я сожалею (письмо неустановленному лицу, 22 июня 1904).
Культура занимала Пруста гораздо сильнее политики. В живописи он высоко ценил голландцев: «Вид Дельфта» кажется мне одной из пяти-шести самых красивых картин в мире, как и портрет женщины того же Вермеера тоже в Гааге и (не столь прекрасный, но прелестный) вид улочки в Дельфте, его же, в доме Сикса в Амстердаме (письмо принцессе де Караман-Шиме, 28 июня 1907). В архитектуре Пруст критически интересовался деятельностью Виолле-ле-Дюка: Гениальный архитектор испортил Францию, искусно, но без вдохновения отреставрировав столько церквей, руины которых были бы трогательнее, чем их археологическое латание при помощи новых, ничего не говорящих нам камней и муляжей (письмо г-же Штраус, 8 октября 1907). Вектор его литературных предпочтений был направлен от декаданса к неоклассицизму — творчеству Эредиа и Банвиля. Темные образы Малларме он сравнивал с отражением цветов и солнца на поверхности катафалка. У Бодлера отмечал прежде всего демократическое братство строк «Вина тряпичников».
Ян Вермеер «Вид Делфта» (1660—1661)
Wikimedia Commons
Пруст был англоманом; в письмах там и сям встречаются комплиментарные оценки английской словесности: «Маугли» Р. Киплинга, «Миддлмарч» Дж. Элиот, «Новым 1001 ночи» Р. Стивенсона, «Лавке древностей» Ч. Диккенса. Главной английской фигурой для Пруста был Джон Рескин, которого он переводил на французский, заранее прощая ошибки перевода себе и заблуждения — оригиналу: Даже когда Рескин отступал от истины, рассуждая о картинах других, его ошибки представляли собой чудесные картины, которые следует любить сами по себе. И мы вдвоем постараемся представить их во Франции в виде полных любви копий (письмо Мари Нордлингер, помогавшей ему с переводом (я выучил английский глазами и не умею ни произносить слова, ни понимать их), февраль 1904).
Эта гуманная снисходительность к своим и особенно чужим промахам отличала Пруста с молодых лет. Он посылал свой сборник «Утехи и дни» другу со следующими важными словами: Люби мои недостатки, и они, лучшее, что есть во мне, принесут плоды. Наши достоинства принадлежат нам в меньшей мере и не рождают потребности в столь родной нежности (письмо Пьеру Лавалле, 12 июня 1896). Состояние морального беспокойства и в то же время умение критиковать себя есть неотъемлемые свойства большого писателя, и это ярко подчеркивает ответ Пруста на соболезнования по поводу кончины его отца: Я сознаю, что всегда был тем, что отравляло его жизнь, но старался доказать ему мою любовь. Иногда меня возмущали некоторые его слишком уверенные, слишком категоричные утверждения, и я вспоминаю, что недавно в воскресенье, когда мы говорили о политике, я сказал то, чего не должен был говорить. Не могу вам передать, как меня это теперь мучает. Словно я был жесток с кем-то, кто уже не может защищаться (письмо г-же Анне де Ноайль, 3 декабря 1903). Пруста-корреспондента, да и собеседника, отличала незабываемая для мемуаристов деликатность. Филипп Супо, уроженец того же, что и Пруст, буржуазного круга, но бывший в молодости сюрреалистом, подметил эту черту великого писателя: В его чрезмерной, исключительной вежливости было, возможно, что-то дерзкое.
Письма молодого Марселя свидетельствуют о том, что к 36 годам он был интеллектуально и чувственно готов к созданию ретроспективной исповеди, готов был перевести свою бедную душу на белые листы бумаги.