Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Константин Бурмистров. В поисках Зефиреи. Заметки о каббале и «тайных науках» в русской культуре первой трети XX века. М.: Новое литературное обозрение, 2024. Содержание
Изучение эзотерических мотивов в культуре Серебряного века, сколько бы на эту тему уже ни было сказано, по-прежнему представляет собой необъятную задачу, которой явно продолжит заниматься еще не одно поколение религиоведов и филологов. Константин Бурмистров, известный специалист в области иудейской религиозной философии, выбрал близкую для себя область рецепции еврейского эзотеризма в российской культуре начала ХХ столетия, однако и ее предпочел сузить до каббалистических идей у нескольких наиболее интересных ему мыслителей. Андрей Белый, Максимилиан Волошин и Борис Поплавский (а также примкнувший к ним Георгий Шторм) — вот те оккультные рыцари, о которых пойдет речь в книге Бурмистрова, сопровождающейся, впрочем, обширными экскурсами в область того, как каббала воспринималась в разных кругах российского общества.
Начать здесь стоит хотя бы с того, что под каббалой в России тех лет могли пониматься совершенно разные и даже противоречащие друг другу вещи. Это и «теософская каббала» мадам Блаватской, утверждавшей, что черпает тайное знание не от коверкающих его со времен Моисея евреев, а непосредственно из Древнего Египта; и каббала масонских и квазимасонских лож; и восходящая еще к делла Мирандоле идея «христианской каббалы». Каббалой могли называть и не имеющие вообще никакого отношения к иудаизму предсказания, гадания и нумерологические фокусы (упоминания именно такой «кабалистики» встречаются у Одоевского и Пушкина), и, собственно говоря, тайное иудейское учение, которое, будем честны, интересовало русских символистов едва ли не в последнюю очередь.
Поглотивший несметное количество оккультной литературы и непосредственным образом вовлеченный в антропософское движение Андрей Белый отдавал должное каббалистическому учению о десяти сфиротах, которые, впрочем, пущего сладкозвучия ради предпочитал именовать «зефиротами». Истолковывая это учение в собственном, несколько гностическом духе, Белый образовал от «зефирот» название Зефиреи, исчезнувшей «страны мудрости», а Бурмистров позаимствовал у него это слово для заглавия своей книги. Белый был знаком и с каббалистическими идеями об Адаме Кадмоне, и с представлениями о существовании предвечного человеческого языка, и с настоящими каббалистами, несколько насмешливо выведенными им в образах профессора Шмидта и студента Чухолки из «Серебряного голубя».
В целом, как показывает Бурмистров, «упоминания о каббале (каббалистике, «кабалле») встречаются в сочинениях, письмах, дневниковых записях Андрея Белого на протяжении всей его творческой биографии». При этом Белый никогда не проявлял интереса ни к изучению иврита, ни к иудаизму и еврейской философии. Каббала была важна для него как часть «праисторического (в понимании теософов) знания», а также в своей связи «с числами и буквами (то есть математикой\нумерологией и языком), астрологическими расчетами и некоторыми магическими операциями».
Каббалистическими образами очаровывался и Максимилиан Волошин, что нетрудно заметить хотя бы по главе «Космос» из поэмы «Путями Каина». В ней хорошо видно, как Волошина завораживала история о рождении Адама Кадмона, Космического Макроантропоса, из отражения Бога в темных первозданных водах, и так называемая каббалистическая аксиома о всеобщей одушевленности, в соответствии с которой «камень становится растением, растение — зверем, зверь — человеком, человек — духом, дух — Богом». Стоит ли говорить, что эти идеи, сами по себе отсылающие к сравнительно аутентичным каббалистическим представлениям, были почерпнуты Волошиным не из первоисточников, а из книг Элифаса Леви и Блаватской, да и вообще он считал каббалу не специфически еврейским учением, а частью всечеловеческой «тайной мудрости».
Третий герой книги Бурмистрова — советский писатель Георгий Шторм — нужен автору не столько как самостоятельная фигура, сколько для того, чтобы сшить с его помощью повествование о трех других персонажах в единое целое. Шторм вдохновлялся записями Белого о строительстве антропософского собора Гетеанума, был ближайшим конфидентом молодого Бориса Поплавского в белогвардейском Ростове-на-Дону конца 1910-х и нес по немилосердной жаре гроб с телом Максимилиана на вершину горы Кучук-Енышар. Перечисление благопристойного автора исторической прозы в одном ряду с записными оккультистами может обескуражить читателя, знакомого со Штормом по сочинениям об адмирале Ушакове и Михаиле Ломоносове, однако и в этом омуте водились по молодости свои астральные лярвы. Путь в литературу Шторм начал с поэмы «Карма Иога», чье содержание Бурмистров характеризует как «в высшей степени эзотерическое». Это сочинение Бурмистров приводит целиком и — по всей очевидности, первым в отечественном литературоведении — подробным образом разбирает.
Последующая биография Шторма, как можно предположить, столь же увлекательная, сколь и малоизученная: так, перебравшись в Москву, он становится «личным учеником одного из наиболее авторитетных оккультистов того времени, „рыцаря Внутренней Башни“, Марии Вадимовны Дороговой», и в дальнейшем его фамилия фигурирует в следственных документах дел о «советском эзотерическом подполье». При всем при том Георгий Петрович умудрился не только избежать попадания под каток сталинских репрессий, но и реализовать себя в качестве автора исторической прозы для юношества.
Больше всего пространства в книге посвящено Борису Поплавскому, и это неудивительно, ведь даже для своей среды и эпохи, когда, по выражению Бурмистрова, «само время бредило оккультизмом», эзотерическое мировоззрение этого человека было одним из самых сложных и глубоких. Ситуация осложняется еще и постольку, поскольку «рукописное наследие Поплавского имело сложную, почти детективную судьбу, до сих пор не опубликованы, не разобраны, частично не найдены многие его тексты, дневниковые записи, теоретические работы», а это значит, что любые рассуждения на этот счет с неизбежностью останутся лишь предварительными.
Поплавский увлекается эзотеризмом с ранней юности, в каббале же его наибольшим образом интересует метафизика пола. Разделение на мужское и женское есть универсальный принцип устройства мироздания, и в соответствии с ним объясняются даже устройства государств, ведь отношения между правителем и народом подобны эротической взаимосвязи между мужчиной и его любовницей. Так, Россия, с точки зрения Поплавского, «погибла оттого, что Петр сбрил бороду и, куря трубку в виде члена, пел похабные песни на улицах Москвы, из-за плоского протестантизма Петра, ибо кончился царь-батюшка, наместник Христов. Каббалистически это муж-монарх, не уважающий своей жены-народ и насилующий ее не в любви и не в согласии, не природно и не благостно. Отчего народ и родил уродливое беспочвенное дитя — интеллигенцию». Продолжая ту же логику, революция 1917 года стала разновидностью каббалистической катастрофы, в результате которой божественное присутствие (Шхина) окончательно покинуло Россию-жену и рассеялось по миру.
Противоположностью такой разделенности является состояние божественной андрогинности, в каковом Адам и Ева пребывали до грехопадения, а символ возвращения к оному — сексуальное соединение. Именно тема андрогинности, как убежден Бурмистров, становится одной из центральных или даже главной «в той религиозно-философской системе, которую Поплавский пытался разработать». Тени андрогинов промелькнули в образах любовников по страницам романов Поплавского «Аполлон Безобразов» и «Домой с небес», однако полноценно разобраться в его мучительных раздумьях на этот счет возможно только по еще не опубликованным рукописям.
Книга Бурмистрова — образцовый пример историко-филологического расследования, в ходе которого автор скрупулезно установил круг чтения своих героев и продемонстрировал, откуда в их творчество проникли те или иные идеи и образы, а также определил, как меняли свой облик сами эти идеи, переселившись из каббалистических трактатов в оккультную и теософскую литературу.
Тем не менее основных выводов из прочитанного можно сделать два, и оба они, вполне вероятно, уже очевидны бдительному читателю. Первый из них заключается в том, что каббала в собственном смысле традиционного эзотерического учения евреев ни для кого из героев книги Бурмистрова, помимо Поплавского, не представляла собой специфического интереса. Остальным хватало каббалистических идей в пересказе Блаватской, Папюса или Леви, смешанных в одно оккультное попурри с символизмом карт Таро, мартинизмом, нумерологией, «древней мудростью Востока» и иными носившимися в воздухе идеями, общего между которыми могло быть не сильно больше, чем у сфирот с зефиром. Поразительно, что у героев Бурмистрова благодаря их таланту и эрудиции из всего этого получались не хаотичные нагромождения произвольно натасканных со всего свету обломков, а вполне оригинальные религиозно-философские системы.
Следующей напрашивается мысль о том, что герметичность некоторых из этих систем может показаться непроницаемой, — и дело тут не только в недостатке источников, но и в самом изменившемся мировоззрении человека эпохи. Возникающие на страницах книги Бурмистрова бездны и эманации, Микропрозопы и Макропрозопы, а также треугольники из Люцифера, Бафомета и Вельзевула и без того рискуют произвести на читателя впечатление столь же инопланетное, как обсуждение размера чресел и ширины лба Бога из небезызвестного трактата «Шиур Кома», — однако же, если верить автору, по-настоящему трудные для восприятия вещи были оставлены им за пределами исследования.
Так, объясняя, почему он решил воздержаться от публикации философско-эзотерических текстов Поплавского в качестве приложения к своей книге, Бурмистров пишет об очень серьезных проблемах с их контекстуализацией и утверждает, что «примечания здесь не помогут, для понимания этих текстов необходима специфическая точка зрения, которая, возможно, „находится“ в месте, сегодня от нас закрытом или нами не замечаемом. <…> Среди многого другого, утраченного в прошлом столетии, был и этот взгляд — свободного искателя в духовном мире, у которого рационализм и логическое мышление мирно сочетались с мистическим опытом, вниманием к оккультному символизму и ощущением ткани времени, сквозь которую просвечивают древние мифы и пророчества».
C другой стороны, никуда не исчезли написанные обладателями такого взгляда тексты — а это значит, что страну Зефирею мы еще сможем посетить хотя бы в своем воображении.