Джон Херси. Хиросима. М.: Individuum, 2020. Перевод c английского Михаила Казиника и Никиты Смирнова
75 лет назад — 6 августа 1945 года, в 8 часов 15 минут по местному времени, — самолет ВВС США впервые в истории сбросил ядерную бомбу на японский город Хиросиму. Погибли свыше ста тысяч человек, сотни тысяч пострадали, Япония капитулировала. Год спустя журнал The New Yorker отдал целый номер (первый и пока последний жест такого рода) под репортаж Джона Херси, который провел несколько месяцев на месте катастрофы и, собирая материал, общался с десятками свидетелей.
Херси восстанавливает картину бомбардировки через истории шестерых хибакуся, то есть «подвергшихся воздействию взрыва» (японцы стараются не использовать термин «выжившие» — акцент на жизни может пониматься как неуважение к священному статусу мертвых). Вот камера по очереди наводит резкость на героев, точными деталями набрасывает портреты, затем — серия длинных выматывающих планов «того самого дня», фиксация последствий, затемнение, эпилог — 40 лет спустя.
Текст Херси (многократно признанный лучшим журналистским текстом в Америке XX века, предвосхитившим идеи «новой журналистики») производит эффект конгениальный описываемому феномену. Ужас звенит, словно ионизированный воздух, под ребрами дрожь сопереживания, царит оглушенность. Этот эффект обеспечивает хирургически точная интонация. Эмоциональный термостат наблюдателя выставлен ближе к нулю, минимум рассуждений, маскировка собственной оценки, фокусировка на действиях, словах и поступках — соблюдение этих принципов воссоздает картину рукотворного ада в обжигающей близости.
Придерживаетесь ли вы закона «лишь бы не было войны» или призываете ядерный смерч на головы человечества — эту книгу надо знать.
«Возвращаясь, он заблудился, огибая упавшее дерево, и, пока искал дорогу, услышал из кустов голос: „У тебя есть попить?” Мелькнула военная форма. Думая, что там только один солдат, он подошел с водой. Но, пробравшись сквозь кусты, он увидел около 20 человек — всех в одинаково чудовищном состоянии: лица полностью обожжены, глазницы пусты, жидкость из расплавившихся глаз стекала по щекам. (Вероятно, когда взорвалась бомба, их лица были обращены вверх, возможно, они были зенитчиками.) Их рты представляли собой распухшие, покрытые гноем раны, которыми они уже не могли пить даже из носика чайника. Тогда отец Кляйнзорге сделал из высокой травы соломинку и напоил всех водой. Один из них сказал: „Я ничего не вижу”».
Кристен Годси. Почему у женщин при социализме секс лучше. Аргументы в пользу экономической независимости. М.: Альпина нон-фикшн, 2020. Перевод с английского Натальи Кияченко
Коротко и по порядку: Кристен Годси — американский этнограф и славист, гендерная исследовательница стран Восточного блока, питает хорошо обоснованные симпатии к их социалистическому прошлому.
Откуда взялся тезис, вынесенный в заглавие книги? Из социологических исследований, проведенных в объединенной Германии в конце 1980-х — начале 1990-х. Полученные данные показывают, что женщины из восточной части страны испытывали в два раза больше оргазмов, чем женщины из западной. Т. е. там, где женщины работали, трудились по дому и жили беднее, они получали больше сексуального удовлетворения, чем там, где женщины не работали и массово пользовались всевозможными техническими благами вроде кухонных комбайнов. Эти наблюдения подтверждают интервью Годси с представительницами разных поколений в той же Германии, Болгарии, Чехии и т. д.
Чем же объясняется столь парадоксальное, на современный взгляд, наблюдение? Тезис автора можно резюмировать так: социально-экономическая реальность определяет нашу повседневность куда глубже, чем можно подумать. По Годси, при капитализме женщины куда более уязвимы и дискриминируемы, чем в системе, где есть надежная государственная поддержка от государства, помогающая получить образование, устроиться на работу, ухаживать за собой и за детьми самостоятельно. В такой ситуации секс и отношения становятся свободным выбором, а не попыткой себя продать подороже партнеру побогаче.
Иными словами, социальная защита развивает равенство полов, которое, в свою очередь, изымает из секса элемент товарного фетишизма, освобождая место для вещей поприятнее. В качестве подкрепления своим (чуть ретроутопическим) рассуждениям Годси приводит массу любопытных малоизвестных фактов, из которых следует, что страны Восточного блока уже в 1950-е были значительно прогрессивнее и раскрепощеннее, чем те же США.
Словом, женщина из телемоста Ленинград — Бостон была права во всем: в СССР секса нет (sex однокоренное с «секцией», т.е. частью), но есть любовь (преодолевающая буржуазные частности).
«Чехословацкие исследователи начали изучать женский оргазм еще в 1952 г., а в 1961 г. организовывали целую конференцию о препятствиях для сексуального удовольствия женщины. Согласно их профессиональному мнению, женщины не могу получать полное удовольствие от секса, если экономически зависят от мужчин».
Дмитрий Капустин. Антон Чехов: путешествия по Азии и Европе. М.: Новый хронограф, 2020
Как известно, перед смертью Чехов сказал Ich Sterbe и выпил шампанского. Также известно, что гроб с телом везли в Петербург в вагоне с надписью «Для перевозки устриц». Гротескная рифма между этими деталями очевидна, хотя я раньше не замечал — факты существовали разорванно, сами по себе.
Книгу востоковеда и специалиста-международника Дмитрия Капустина можно читать по-разному: например, как коллекцию подобных колоритных подробностей из жизни писателя — благо она написана легко и популярно.
Можно — как дотошный биографический материал с массой фотодокументов, которые раньше не попадали в печать, основанный на документах — в том числе недавно найденных. Эта работа (не столько о Чехове, сколько о его дорогах) впервые собрала под одной обложкой хроники азиатских и европейских трипов Антона Павловича, ликвидируя белые пятна и небылицы вроде «временной японской жены».
Наконец, можно читать ее как трэвелог — как источник грез, собственных планов и предвкушений; как напоминание о том, зачем вообще путешествовать. Так, если верить автору, Чехов использовал «страсть к передвижению» как катализатор личной независимости, выравниватель жизненной неустроенности, самоочевидный усилитель вкуса жизни и средство урвать «кусочек общественной жизни».
«Важным (и пикантным) ориентиром пребывания Чехова на острове было рандеву с „черноглазой индуской”. Оно могло иметь место только в первую (и единственную) ночь писателя в Коломбо, ибо на другой день он уехал в Канди. <...> С помощью ланкийских коллег удалось установить по буддийскому календарю что рандеву 10 ноября (т. е. 22-го по н. ст.) 1890 г. имело место как раз накануне полнолуния (26 ноября). А кокосовый лес был совсем рядом — сразу за гостиницей Galle Face или возле загородного ресторанчика, например».
Чель Болюнд. Неизвестная Астрид Линдгрен. Редактор, издатель, руководитель. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2020. Перевод со шведского Ксении Коваленко
В мире музыки история Астрид Линдгрен могла бы выглядеть примерно так: никому не известный музыкант, назовем его для простоты Дэвид Боуи, приходит на загибающийся рекорд-лейбл — пусть он условно зовется RCA. Там прилежно варится в рутине, слушает демо, продюсирует приглянувшиеся, ведет переговоры, а еще попутно записывает собственные альбомы, которые выпускаются тут же, «по месту работы». Все довольны, лейбл выходит в числе ведущих, однако об усердных трудах мистера Боуи никто толком не знает, поскольку блестящий автор и успешный издатель о них до самой смерти не распространяется.
Линдгрен мало говорила о своей 24-летней работе в издательстве Rabén & Sjögren, где трудилась первым в Швеции редактором детских книг, выпускала в свет свои собственные, а с какого-то момента руководила всей издательской политикой в целом. Избегание огласки объясняется в том числе прагматическим желанием писательницы избежать подозрений в фаворитизме, а также нежеланием публично выступать вершительницей судеб чужих книг. Информация об этом периоде жизни мамы Карслона собиралась из переписки, интервью с коллегами, рабочих документов и т. п.
На выходе мы имеем скучноватый производственный роман, реконструирующий издательскую кухню второй половины XX века. Чтение несколько специализированное — из него следует, что создание всемирно известной шведской литературы во многом обязана протестантскому трудолюбию и бизнес-хватке фермерской дочки.
«Бьорн, братец мой дорогой, спасибо тебе за „Старушку-крошку”, нам всем она страшно понравилась! Надеюсь, ты получил деньги и развеял их по ветру или купил себе лишний домик, а то и что-нибудь еще.
Однако сейчас я нежно беру тебя за запястье и дрожащим голосом вопрошаю: „Не мог бы ты сделать другую обложку?” Посмотрев ее, мы единодушно решили, что обложка должна продавать книгу.
Нам бы хотелось, чтобы старушка плыла с красным воздушным шаром — тогда в ней будет очаровательная простота, что так к лицу обложке книги про Эмиля и просто просится на прилавок...»
Евгений Бабушкин. Пьяные птицы, веселые волки. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2020
Есть такая манера. Писать рублено, короткими предложения. Писать «про простую жизнь», но с выкрутасами. Парадоксально. «Он сидел с пистолетом во рту и смотрел на волны». Выглядит многозначительно. Мастером такой манеры был Дмитрий Горчев. Премию его имени писатель Бабушкин получил в 2016 году. Пишет он похожим образом. Но не всегда.
Бабушкин мрачнее Горчева, меньше «юморит», его проза порезана на крупные лохмотья и развешена на остросоциальные крючки — бытовое насилие, бедность, повседневный абсурд, одиночество до суицида. Мрачняк этот подспудный, не затапливающий, и несносность манеры полностью искупает авторская позиция.
Писатель не парит вне повествования, не смакует, не эстетизирует, не обличает, но мирно сожительствует и страдает вместе со своими героями. Возможно, поэтому это чтение способно оказывать в конечном счете терапевтический эффект: если поделить с кем-то мученье, каждому достанется мученья поменьше. К тому же, если тебя издает АСТ, есть возможность вернуть людям их собственный быт и переживания в «отраженной» обеззараженной форме.
«Тузик жил звонко, но недолго. Сначала прыгал выше звезд, потом оказался сукой и ощенился. А перед смертью всех заразил лишаем. „Я красивая? Красивая?” — лысая Зина ходила кругами. Зине было четыре. Тузику тоже. Он умер, как артист. Брызнул кровью, лег посреди двора, и первая снежинка растаяла на резиновом носу».
Ознакомиться подробнее можно с помощью маленького текста из сборника, опубликованного на «Горьком» целиком.