Александр Гранах. Вот идет человек. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2017. Перевод с немецкого Ксении Тимофеевой
Строго говоря, «Вот идет человек» — это не роман, а мемуар, воспоминания великого немецкого актера-экспрессиониста Александра Гранаха. Дело только в том, что события этой биографии настолько удивительны, ее не просто можно читать как роман — она оставляет читателю самому решать, не подсунули ли ему вместо правды жизни художественный вымысел. Впрочем, не так уж важно, не присочинил ли где автор: спокойный и сочувственный тон, которым он рассказывает о чудесах, становится одним из главных достоинств этой удивительной книги.
Настоящее имя Гранаха — Йешайя или Сайка. Его «переименовали» в Александра в театре, чтобы имя Йешайя на афишах не смущало берлинских бюргеров. Он родился в большой еврейской семье в местечке Вербовец, рядом с Городенкой, то есть в сегодняшней Западной Украине. Семья была большой и бедной: так, на всех детей зимой были одни сапоги, и, надев их, они по очереди выходили на улицу. Но антисемитизм в Вербовец еще пришел не вполне. И каждую неделю отец Гранаха садился с соседом-украинцем Юзом Федоркивом жаловаться на отошедших от традиции сыновей («мои не крестятся, твои не молятся») и спорить о боге: как удивительно, что тот создал столько живых существ, но разобщил их и не дал им единой религии. Эта мечта о единстве, заложенная дружбой еврейской и украинской семьи, как мы увидим, впоследствии станет главной мечтой Гранаха — той, что он перенесет и на сцену.
Старший брат героя женится, чтобы на полученные с приданым деньги купить родителям пекарню, — и вся семья переезжает в город. Отсюда начинаются крутые перемены, сопровождающие биографию Гранаха: ему ни разу не удастся удержаться на одном месте. Герой будет работать уличным разносчиком кваса, помощником пекаря, секретарем профсоюза, вышибалой в борделе, в четырнадцать лет окажется в любительском театре во Львове, увидит его и влюбится навсегда. В девятнадцать лет Гранах уже в Берлине — полирует гробы, чтобы заработать на обучение у великого режиссера Макса Рейнхардта. Затем война, служба в австрийской армии, итальянский плен, пеший побег из плена. Вообще побег становится здесь главным сюжетом. Первый побег из дома с одноклассником по имени Розенкранц. Побег в Львов в поварские подмастерья. Побег в Берлин с сыном пекаря на прикарманенную выручку. Побег из итальянского плена в накладных козлиных усах и бороде, оставшихся от любительского театра в лагере для военнопленных. И уже за пределами событий книги — побег от нацистов в СССР в тридцатых и побег из СССР в Америку. Вот уж на чьей могиле справедливо было бы написать, что мир ловил его, но не поймал.
«Почти все европейцы не очень-то придерживаются правды», — жалуются автору дети его брата, уехавшего в Америку. Гранах написал автобиографию, в которой чем больше придираешься к деталям, тем очевиднее истинность целого. В самом начале тут есть невероятная история о дружбе двух деревенских дурачков: младшего брата героя по имени «Рахмонесл», что значит «сострадание», и его украинского ровесника — Благодарение Богу. Когда первого затравила толпа, и он кинулся в колодец, второй замерз насмерть, пытаясь объятиями согреть его могилу. И как и со всеми дальнейшими историями в книге, правдивость тут не так уж важна. Тут с первой страницы испытывается читательская способность к вере. Как актер на сцене не сомневается, что зритель поверит в его перевоплощение, так и нам надо поверить большой и живой толпе героев (одних братьев и сестер рассказчика тут с добрый десяток). Каждый образ бьет в точку: так, например, первое, что видит автор в Берлине, — это тележка, в которую запряжены женщина и собака с высунутым языком. Все-таки не зря Гранах актер-экспрессионист. Он и сам рассказывает, что на первых своих декламациях орал с таким чувством, что зрители затыкали уши. У каждого тут есть роль и характер. И каждому автор находит слова сочувствия и понимания — начиная с его «доброго отца» и «маленькой матери».
Книга Гранаха заканчивается в 1919 году. Герою 29 лет, он получает роль, о которой мечтал всю свою жизнь — «Шейлока» в «Венецианском купце». И тут, перед началом репетиций, режиссер, «белокурый глупый юнец», вызывает актера и объясняет ему, что своим спектаклем театр хочет «задать трепку евреям». Все в итоге как-то улаживается, но очевидно, что роль Шейлока становится для Гранаха гораздо большим, чем просто ролью. И постскриптумом к книге оказывается страстное актерское размышление о Шейлоке и его значении, «je suis Shylock», в котором шекспировский герой становится в интерпретации автора дальним предком обитателей украинских местечек, а играть его в пьесе — значит мечтать о времени, когда человек научится любить ближнего как самого себя. Здесь роман, который на своем протяжении мерещится то томиком из «Библиотеки приключений», то смесью плутовского романа с романом воспитания, окончательно становится книгой о сочувствии и сострадании. Для этого, конечно, талант нужен немалый: не просто чтобы написать сочувственную книгу, а чтобы сделать сострадание главной темой своей жизни и уже не отступать от нее.
Амос Оз. Иуда. М.: Phantom press, 2017. Перевод с иврита Виктора Радуцкого
Израильский классик Амос Оз — один из главных претендентов на Нобелевскую премию и неплохо прочитанный в России автор, не в последнюю очередь благодаря прекрасным переводам Виктора Радуцкого. Но счастливо зачитываясь его книгами, мы смутно представляли себе политические убеждения Оза. А его газетные выступления, однако, ничуть не менее важны литературных: сам Оз утверждал, что на столе его две ручки — синяя для прозы и черная, — чтобы послать свое правительство к черту, и он никогда их не путает. Вышедший в 2014 году роман «Иуда» (он более известен под названием «Евангелие от Иуды») заставляет подозревать, что автор лукавил: это, несомненно, большой и мастерски написанный роман, в котором так же несомненно посылают к черту правительство Израиля.
Дело происходит зимой 1959/60 годов, в Иерусалиме, где главный герой, студент по имени Шмуэль Аш, разом теряет девушку и финансовую поддержку от родителей, вынужденно бросает университет и находит работу по объявлению: жить в мансарде старого дома в Иерусалиме, вести интеллектуальные беседы с живущим в доме стариком Гершом Валдом и робеть перед живущей в доме красавицей Аталией. Как выясняется вскоре, Аталия — невестка Валда, ее муж Миха Валд погиб во время Войны за независимость, а ее отец Шалтиэль Абрабанель был единственным членом сионистского правительства, выступавшим против создания Еврейского государства, за что его обозвали предателем и изгнали. В общем, самое правильное место для вчерашнего студента, который любит поговорить, увлекается темой «евреи глазами Иисуса» и фигурой Иуды Искариота — единственного, как убеждается Шмуэль к концу романа, настоящего христианина.
Главная, очевидная тема «Иуды» — предательство и его истинный смысл. «Предатель» Шалтиэль Абрабанель — фигура нарочито вымышленная, на самом деле в 1948 году никому и в голову не приходило мечтать о создании единого сообщества арабов и евреев. Но уже в 1959-м Валд вспоминает его как «возможно, единственный здравый ум, еще оставшийся в Иерусалиме». Тем временем Шмуэль фантазирует об Иуде: а если его любовь к Иисусу была настолько велика, что он подстроил Распятие, чтобы дождаться Воскрешения, и покончил с собой, когда чуда не случилось. Тогда получается, что христианство именно Иуде обязано своим рождением. В общем, предатель опять оказывается единственным праведником. Обо всем этом в романе разговаривают долго и вдумчиво — ведь работа Шмуэля в том, чтобы вести беседы, а это он умеет лучше всего.
Но было бы несправедливо свести роман Оза только к демонстрации идей. С той же силой это роман о взрослении и становлении, где герой, большой телом, но не мыслью, пьянеющий от идей, недоделанный и неприкаянный, живущий только по кольцевой дороге «от сна, из которого он был вырван поутру, и обратно под теплое одеяло», на протяжении одной зимы становится человеком. И роман о Иерусалиме — городе, где герои выходят только на одинокие ночные прогулки, где на домах еще видны следы войны, а в квартирах — репродукции Ван Гога, «Доктор Живаго» обложкой вверх и «рвущий душу сумеречный напев губной гармошки». Городе, который точно так же пахнет отчаянием, как, скажем, памуковский «Стамбул» меланхолией, и одного этого задокументированного отчаяния довольно, чтобы понять послание Оза из тщательно воссозданного 1959 года в современность.
Моник Швиттер Двенадцать раз про любовь. М.: Текст, 2017. Перевод с немецкого Ольги Козонковой
Моник Швиттер родилась в Швейцарии, живет в Гамбурге и считается одним из главных голосов немецкого молодого поколения. Ее немного переводили на русский — в 2014 году выходила книга «Память золотой рыбки», четырнадцать историй о трюках человеческой памяти, подготовленная совместными усилиями участников переводческого семинара при Гете-институте. «Двенадцать раз про любовь» хоть и зовется романом, но устроена весьма похоже. Героиня романа отправляется в путешествие по собственной памяти, когда решает забить в гугл имя бывшего возлюбленного и узнает, что он покончил с собой. Двенадцать главок ее рассказа изначально спланированы как двенадцать имен мальчиков. Но что-то идет не так. Тихо посидеть и помечтать о бывших возлюбленных мешают всякие неприятности в личной жизни — например, выясняется, что муж рассказчицы, Филипп, которым должен был завершаться парад бывших, играет на тотализаторе и засадил семью в долги, то есть от него в рассказе никак не отделаться и на своем почетном последнем месте он стоять не хочет. А еще в конце парада вылезает старая травма, и становится окончательно понятно, что все это не о парнях, то есть не только о них.
Книга Швиттер не громкая и не самая необходимая, наверное, все же обладает одним качеством, которое делает ее важной. Вот такие молодые немцы, как она, — а это уже второе, если не третье поколение таких прозаиков и прозаиц — выработали свой язык и стиль для разговора о повседневном. Прежде всего этот язык подходит для разговора «о женском», о том самом обычном женском опыте, который вчера еще казался слишком незначительным для литературы. Между тем вопящие младенцы, вчерашние любови и воспоминания о них, закопанные, полузабытые травмы вполне себе составляют суть женского быта и важны не меньше, чем такие же повседневные самокопания мужчин, которые мы как раз привыкли считать литературой (да хоть на Дюрренмата посмотрите!) Единственная проблема с прозой Швиттер в том, что все это как-то слишком очевидно не из нашей жизни: не те номера трамваев, не те улицы, рождественские каникулы в Швейцарии, летние — на овечьей ферме во Франции, занятия театром, какая-то сплошная буржуазия кругом. Детали тут не наши, но само движение по собственной жизни к пониманию, принятию и прощению хотелось бы повторить и на своей почве.