Борис Капустин. Рассуждения о «конце революции». М.: Издательство Института Гайдара, 2019
Борис Гурьевич Капустин известен как человек, прямо скажем, нескучный. Философ, исследователь левой теории и практики, профессор Йельского университета, яркий лектор — не будем утомлять вас перечислением всех его качеств и достижений.
Новая книга «Библиотеки журнала „Логос”» — 150-страничный томик, посвященный тому, что Капустин называет «тезисом о конце революции». А вернее — его развенчанию. Стержнем эссе (позволим себе определить жанр за автора текста) стал анализ большого мифа о Революции, в какой-то момент присвоенного левыми политическими силами и затем практически без боя отданного врагу из правого лагеря.
Всякий, кто более-менее следит за левыми на разных уровнях, будь то фейсбучная возня и съезды игрушечных интернационалов или же серьезные мейнстримные дискуссии (гендерные, экоактивистские et cetera), без труда замечает деталь, объединяющую столь неоднородное движение. Что общего может быть у портрета Сталина на митинге КПРФ и надписи «Ешь богатых», оставленной юным анархистом на стене родной школы? И лик вождя народов, и романтически-хулиганская надпись на заборе давно лишились своего идеологического наполнения, став в лучшем случае маркером декларированного радикализма или же пустым мемом. Мечта о мировой революции отошла на второй план, уступив место в левом дискурсе «реальной» политике (выборы на разных уровнях, «работа с населением», зачастую отдающие оппортунизмом акции протеста) и низовым инициативам (создание волонтерских микроорганизаций, групп взаимопомощи, семинаров). С относительно недавних пор широкие обобщения и утопические планы переустройства мира — орудие правых самых разных мастей: успешных популистов, отчаянных фанатиков, интеллектуальных шарлатанов.
«Сейчас левые, если этот термин еще сохраняет какой-то смысл в настоящих условиях, более радикально, философски обстоятельно и политически бескомпромиссно отрицают революцию, чем их правые оппоненты, точнее, чем те правые теоретики, которые перестали быть оппонентами левых по вопросу о революции», — более чем справедливо замечает Борис Капустин. И далее: «Отношение <...> левых к „концу революции” глубоко шизофренично. С одной стороны, именно они дали, пожалуй, самые яркие образцы глубокого анализа нынешней неолиберальной революции именно как революции (понимая под ней радикальную трансформацию ключевых общественных институтов, господствующих идеологий и „систем ценностей”, смену элит у кормила власти <...>). Но, с другой стороны, это — настолько „неправильная” революция (в смысле лишенности какого-либо освободительного содержания, которое должно быть у „настоящих” революций), что она может служить лишь дополнительным доказательством поломки „политической онтологии” революции и, следовательно, подтверждением „тезиса о конце революции”».
Разбору идеи о крахе освободительного проекта революции и тому, как на смену революции пришло «сопротивление» (то есть «исход от власти», а не борьба за нее), посвящена основная часть эссе. Борис Гурьевич выделяет шесть основных аргументов, к которым чаще всего обращаются те, кто заявляет о невозможности коренных изменений в капиталистическом обществе.
6. Демократия — «гроб революции». Этот тезис предельно ясен и близок не только сторонникам авторитарных моделей общественного устройства. Капустин признает:
«Действительно, демократия в тандеме с капитализмом оказалась очень эффективным методом „умиротворения” социальных конфликтов — ей удалось заместить (якобы устаревшую) „двустороннюю классовую борьбу” „односторонней”, которую против всего общества ведут „хозяева мира”, причем так, что общество практически прекратило сопротивляться (не считая всяких шоу типа „Оккупай Уолл-стрит”)».
Проблема в том, что под демократией мы обычно подразумеваем ту форму правления и каталог ценностей, которые послевоенный Запад экспортировал в Восточную Европу, Ближний восток и некоторые другие регионы. Это именно что спайка демократии и капитализма, революция которой оказывается консервативной, нивелирующей понятие демоса, народа как субъекта власти. Такая демократическая система по самой своей природе не тождественна социальному равенству. Даже само слово «революционный» в подобном обществе скорее услышишь применительно к новой модели смартфона, чем к серьезной политической силе.
Борис Капустин
Но, указывает автор, демократия — это метод, который, как всякий метод, на практике может быть применен по-разному. Нынешняя демократия, используя доказавшие эффективность рычаги, может нивелировать социальные противоречия, идя на уступки обществу. Но она никогда не сможет достигнуть своего абсолюта, целиком сведя конфликты на нет и не оставив лакун для революции.
5. Глобализация как препятствие для революции. Этот аргумент вытекает из общего антиисторизма капиталистической системы мира. Если мы соглашаемся с тем, что революция есть модернизация общества, то под влиянием глобализации даже самые отсталые страны осовремениваются и подходят к концу истории и, соответственно, концу революции.
«Аргумент о глобализации как препятствии революции парадоксален <...> в другом отношении — в том, в котором он вынужден как-то сочетаться с аргументом о революции как-аспекте-модернизации <...>. Последний аргумент допускает революции на периферии мировой системы, поскольку там еще происходят „модернизационные процессы”, ведущие к „плато современности”.
Методологически парадокс заключается в том, что один из этих двух аргументов делает невозможным другой: мир либо един, что предполагает аргумент глобализации, <...> либо мир есть простой агрегат стран, лишенных системного единства и существующих в разных исторических временах — в досовременности (проходя модернизацию) или в Современности (завершив модернизацию)».
4. Негативное влияние на революцию изменившегося международного фактора. Принято считать, что крах Советского Союза стал окончанием левого революционного проекта. Коммунистический Кремль идеологически и материально поддерживал западных революционеров и национально-освободительные движения в странах Третьего мира, которые теперь остались без средств к существованию.
По мнению Капустина, такое упрощение революционных процессов, происходивших во второй половине ХХ века, — элементарная пропагандистская уловка. В реальности СССР выступал на международной арене силой не просто не революционной, но контрреволюционной. Для этого достаточно вспомнить опыт соцблока, члены которого были насильственно обращены в сателлиты без собственной политической воли. И можно обратить внимание на то, до чего натянуты и даже враждебны были отношения Москвы с государствами, революция в которых была не навязана сверху, а стала результатом автономных действий масс: Югославия, Китай, Албания.
«Так что же, в самом деле, изменилось с распадом советского блока и развалом СССР? Прежде всего, то, что на смену биполярному миру пришел однополярный (разумеется, оспариваемый под лозунгом „многополярности” теми, кто остался за дверями „клуба избранных”). Это — колоссальное изменение. Любой однополярный мир, каков бы ни был его политико-экономический окрас, в принципе неблагоприятен для любых протестных движений, не говоря уже о радикальных освободительных движениях, стремящихся ударить по больным точкам существующего статус-кво. <...> Надолго ли все это?»
Очевидно, пертурбации последних лет заставляют ответить на этот вопрос скорее отрицательно, нежели положительно, а пресловутый «конец однополярного мира» — нечто большее, чем риторическая уловка.
3. Революции вызывает социально-политическая отсталость. Сторонники этого аргумента указывают, что перевороты были неизбежны лишь в отсталых обществах с «несовременными» политическими режимами. Разумеется, нашему читателю на ум первым делом придут революции 1905 и 1917 годов как примеры наиболее близкие и кровопролитные. Однако Капустин с ходу перечисляет другие революции, случившиеся не в царской революции, а в передовых индустриальных обществах: Веймарская республика, австрийская революция 1918-го, французский май 68-го.
«Однако самое занятное состоит в другом: те, кто пытаются эмпирически доказать, будто революции никогда не случались в „индустриальных обществах”, обходят молчанием самые масштабные и, добавим, самые фатальные из случившихся в них революций — революции, которые произошли справа, а не слева, нацистские и фашистские революции в Германии, Италии и других странах. Они-то полностью отвечают и дополнительным критериям, предъявляемым к „настоящим” революциям, и „стандартному” определению революции».
-
2. Разочарование в революции. Массы больше не верят в возможность позитивной революции, а без массовой поддержки столь глобальные перемены невозможны. Так по крайней мере считают сторонники данного аргумента. Но Капустин скептически относится к самой постановке проблемы. Во-первых, самоочевидно, что никто не может объективно судить о том, кто представляет массы и тем более не может оценить по несуществующей школе их степень очарования или разочарования. Во-вторых, так ли вообще важна на практике «очарованность революции»? Здесь Борис Гурьевич делает меткое, хотя и для многих неприятное, замечание:
«Обильные исторические свидетельства показывают то, что массы, собственно говоря, никогда не были охвачены стремлением к революции до того, как она уже свершилась. И это относится, в том числе, к самым „образцовым” из „великих революций“».
Но, напоминает Капустин, еще представители Франкфуртской школы признали крах революции, себя объявили пораженцами, а все последующие восстания — видимостью революции. Хрестоматийный пример такой позиции — слова Жака Лакана, обращенные к демонстрантам в мае 68-го: «Будучи революционерами, вы желаете получить господина. И он у вас будет». Для критически настроенного интеллектуала некий невидимый и всемогущий Господин оказывается попросту несвергаемым в окончательно сложившейся исторической ситуации. Здесь автор переходит на едва ли не гневный публицистический пафос, вообще-то не свойственный всей книге:
«Разве не стоит ответить на все утверждения о неустранимости господина единственно верной в данном случае бодрой наивностью: «Ну и что? Почему нам не следует выкинуть несколько самых отъявленных негодяев, если мы не можем выкинуть их всех разом и окончательно? Почему вы называете революцию, добивающуюся такого результата, „видимостью”? „Видимость” она или нет — судить не вам, разочарованным интеллектуалам, а только нам, тем, кто вкладывает в революцию душу, кто практикует ее, кого она превращает в нечто новое и большее, чем мы были до того, — в тех, кто „делает историю”».
1. Дисбаланс сил между революционерами и лоялистами. Любая революция рано или поздно столкнется с силовым сопротивлением, будь то требования освободить условное пространство или же прямое кровопролитие. Обывательская (в нейтральном смысле этого слова) логика подсказывает, что в такой ситуации преимущество на стороне тех, у кого есть реальная физическая сила — армия, полиция и тому подобные структуры.
Безусловно, даже у вооруженных мятежников вряд ли есть шансы против дисциплинированной армии, подчиняющейся своим командирам. Максимум, что выжимали радикалы из подобной ситуации, — городская герилья, плавно переходящая в войну на износ. Но для успешной революции, как считает Капустин, сила вовсе не главное. И здесь он обращается к наблюдению, принадлежащему еще Энгельсу:
«Никакое восстание не может победить, если оно разворачивается в чисто военном ключе — как „битва между двумя армиями”, если руководители правительственных войск, „отбросив всякие политические соображения, начинают действовать, исходя из чисто военной точки зрения...”, если инсургенты не могут „поколебать дух войск моральным воздействием”».
Как в середине XIX века, так в наше время политическая воля преобладает над реальной силой. И важнейшая задача участников революции «в том, чтобы не допустить ее дегенерацию в чисто военное противостояние, в том, чтобы она развивалась как нравственно-политическое явление».
Думаем, читателю не надо ходить далеко за примерами. Опыт неудачных переворотов, перешедших в войну всех против всех, мы видим со времени Арабской весны. Успешные революции, разрешенные радикальной политизацией протеста, мы, впрочем, тоже наблюдали, хотя и склонны меньше о них думать.
Итак, по мере наших способностей мы пересказали, пусть и весьма грубо, основные пункты эссе Бориса Капустина, его позицию и претензии к мейнстримным левым интеллектуалам. Но какова практическая польза для читателя и к кому оно вообще может быть обращено?
На наш взгляд, ответ на этот вопрос кроется в главном недостатке книги, который одновременно является ее главным достоинством. Книге не хватает обращения к конкретным примерам из современности. Понятно, что автор — философ, а не публицист, и ему важно искать универсальные обобщения и не комментировать сиюминутные события, которые на следующий день кажутся не тем, чем были вчера. Инструментарий Капустин берет соответствующий, апеллируя исключительно к устоявшимся авторитетным трудам, составляющим джентльменский набор левого интеллектуала: Арендт, Адорно, Жижек, Валлерстайн, Вебер и так далее. И это замечательно. Замечательно потому, что Капустин не стесняется, имея на то полное право, препарировать устаканившиеся догматы, к которым до сих пор обращаются лишь за тем, чтобы обратиться.
Но самое главное — полемическое эссе превращается в лаконичный путеводитель по основным именам левой мысли ХХ века, разбирая их идеи, возникшие в кризисные моменты. Для интересующихся этим направлением человеческой жизнедеятельности «Рассуждения о „конце революции”» станут хорошим учебником, который поможет понять логику предыдущих поколений марксистов и критиков марксизма, не попав при этом под ненужное обаяние их авторитета. Для читателя уже прочно вовлеченного в левый дискурс книга Капустина будет поводом для переоценки ценностей. Ну или возможностью отвести душу, поругавшись с книгой и ее невидимым автором.
Завершить же рассказ об этом эссе хотелось бы одним из наблюдений, с которых оно начинается.
На стыке XIX и XX веков ведущие интеллектуалы своего времени встречали новую эпоху преисполненные абсолютного восторга. Окрыленные достижениями науки, они объявили двадцатое столетие той вехой, когда история завершится, если уже не завершилась, и человечество целиком посвятит себя лишь развитию прежних достижений. Грядущий век был объявлен «эрой разума, а не страстей». А потом случилась Первая мировая война.
Будьте бдительны.