Гарольд Блум. Западный канон. Книги и школа всех времен / пер. с англ. Д. Харитонова. — М.: Новое литературное обозрение, 2017. — 672 с.
Мария Нестеренко: против
В 2017 году, спустя двадцать три года после выхода, «Западный канон» Гарольда Блума наконец-то издан по-русски. Трудно представить более несвоевременную книгу, ведь время яростных споров о каноне давно прошло. Поэтому без вступительной статьи, объясняющей место opus magnum Гарольда Блума в литературной теории последней четверти ХХ века, «Западный канон» в русском контексте провисает.
По словам Блума, он пишет о включенных им в Западный канон двадцати шести писателях с «примесью ностальгического чувства». Нечто похожее возникает и при чтении самой его книги, и дело не в современном состоянии Canon Theory, а в том, что позиция, при которой канон непременно нужно защищать (а не изучать, например, механизмы его формирования), да еще и объясняя выбор текстов их «возвышенностью», выглядит несколько наивно. Чтобы понять, почему Гарольд Блум так ярится против так называемой Школы ресентимента, нужно обратиться к истории «культурных войн» в американской академии. Восьмидесятые годы — время, когда в американских университетах утвердились различные левые течения: постмарксизм, постколониализм, феминизм, queer studies, culture studies, black studies, «при всем разнообразии общим знаменателем этих течений является восходящее к Фуко, а через него к Ницше, представление о властной, принудительной природе культуры и знания». Именно их Блум и обвиняет в ресентименте.
На первоначальной стадии споров о каноне объектом критики становился сам список включенных туда книг, написанных «белыми мертвыми мужчинами», то есть авторами, которые говорят от лица большинства: гетеросексуальных мужчин, европейцев и христиан. Именно это не устраивало представителей новых течений, они видели в каноне инструмент угнетения. Действительно, канон оказался уязвим по многим параметрам: феминистов возмущала гендерная диспропорция представленных авторов, постколониалистов — сосредоточенность на европейском контексте и, следовательно, обслуживание имперского дискурса и т. д. Так или иначе, к эстетической повестке присоединяется повестка социально-политическая, которую отвергали защитники канона, считавшие его инструментом сохранения традиции и культурных ценностей. Само это понятие восходит к канону священного писания, а чтение канонических авторов похоже на сакральную практику изучения Библии: мы возвращаемся к главному тексту европейской культуры вновь и вновь. Таким образом, канонические (классические, образцовые) тексты призваны как бы заместить собой всю национальную или мировую литературу.
Механизм формирования канона можно рассмотреть социологически (как и поступают представители различных studies) или исходя из имманентных свойств произведения. В первом случае попадание текста в канон интерпретируется как результат стечения различных обстоятельств, не имеющих прямого отношения к тексту, — происхождение автора, его экономический и социальный статус и т. д. Сторонники второй точки зрения считают, что канонизация происходит благодаря исключительным свойствам самого текста. Для первой группы сыграли большую роль работы французского социолога Пьера Бурдье и его теория социальных полей. Наиболее значимой для социологического лагеря является книга Джона Гиллори «Культурный капитал: проблема формирования литературного канона (1993 год, на русский не переводилась). Согласно Гиллори, канон — это инструмент социального контроля. Отсутствие в нем авторов, представляющих те или иные группы, не причина, а следствие такого контроля. Чтобы понять его механизмы, нужно изучать сами институции, и в первую очередь образовательные, поскольку часто именно возможность адаптировать текст под школьные нужды способствовала его воспроизводимости.
«Западный канон» Гарольда Блума лишь верхушка айсберга, на волне этой полемики вышло очень много книг. Михаил Гронас в статье, посвященной «культурным войнам», приводит названия некоторых работ, написанных сторонниками канона: «Про(ф)хвосты: профессура и смерть высшего образования»; «Война против интеллекта: эпизоды из истории упадка дискурса»; «Низшее образование: расовая и сексуальная политика в университете»; «Обесценивание Америки: война за нашу культуру и наших детей»; «Самозванцы в храме: американские интеллектуалы разрушают университеты и крадут у студентов будущее». Уже по названиям видно, что канонопоклонники делают акцент на нравственно-этической составляющей. Среди этих работ особенное место занимает последняя из перечисленных, которую в 1987 году написал Алан Блум. С точки зрения этого консервативного автора, Америка — венец Просвещения, а европейские веяния только разрушают великую американскую культуру. Алан Блум «бездоказательно свел канон к просвещенческому рационализму». Впрочем, были и менее прямолинейные работы, опирающиеся на нравственно-эстетические ценности канона.
Книгу Блума после ее выхода в 1994 году профессиональное сообщество восприняло довольно прохладно. Возможно, дело в подчеркнутой субъективности ее автора, а возможно — в том, что время прямолинейных высказываний в защиту канона прошло, хотя от полемической работы Алана Блума «Западный канон» отделяет не так уж много, всего семь лет. Зато непрофессиональные читатели восприняли книгу с большим интересом: она стала бестселлером. Что касается русского литературоведения, то у нас проблема канона никогда не стояла столь остро. Есть отдельные исследования (стоит отметить коллективную работу «Хрестоматийные тексты: русская педагогическая практика XIX в. и поэтический канон», выпущенную Тартуским университетом в 2013 году) и, кажется, единственная обобщающая работа, написанная Борисом Дубиным: «Классика, после и рядом» (2010).
Проблема канона по-прежнему волнует исследователей, но, как показало время, социологический метод оказался более продуктивным и плодотворным для Canon Theory. Взять хотя бы относительно недавнюю работу Франко Моретти «Дальнее чтение»: с его точки зрения задача исследователя «не столько изменение сложившегося канона (открытие предшественников или альтернативы им), сколько коррекция того, как мы смотрим на всю литературную историю в целом — каноническую и неканоническую вместе». Поэтому выход на русском книги Гарольда Блума сейчас проходит скорее по разряду «филологических памятников».
Иван Мартов: за
Критиковать «Западный канон» Гарольда Блума сегодня легко — да и в начале девяностых было несложно, поскольку ни в ранних, ни в поздних работах он не стремился к теоретической строгости и фундированности. Субъективность, предвзятость, неисторичность, неточность понятий, необоснованность выводов — список претензий можно множить и множить. Но все же именно сейчас кое-какая апология Блума и «Западного канона», пожалуй, возможна, пускай даже вопреки его собственной аргументации. Чтобы сказать пару слов в защиту этой экстравагантной концепции, возникшей много лет назад в далеком от нас культурном контексте, рассмотрим сперва некоторые из доводов Блума.
1. Что такое канон?
«Канон — слово по происхождению своему церковное — это выборка из текстов, борющихся друг с другом за выживание». По мысли Блума, сильнейший, который побеждает в этой схватке, наиболее оригинален и эстетически состоятелен (именно поэтому в центре Западного канона находится Шекспир), а эстетическая ценность в свою очередь проистекает из «борьбы между текстами: в читателе, в языке, в аудитории, в спорах внутри общества» и художественного влияния. Один «сильный» писатель воздействует на другого, тот поддается влиянию, но в то же время пытается избавиться от него и превзойти предшественника. В результате таких отношений выстраивается череда авторов вроде Данте, Чосера, Сервантеса и так далее, а карлики остаются в тени гигантов: «Сильное, каноническое творчество невозможно вне процесса литературного влияния».
Даже Блум не спорит с тем, что канон не растет сам по себе как грибы в лесу, но возникает в результате социокультурного процесса канонизации: «Светский канон — „канон” тут значит „список одобренных авторов” — появляется, по сути, лишь в середине XVIII века», он складывается благодаря усилиям писателей и компетентных критиков (вроде самого автора книги) и потому, несмотря на свое эстетическое совершенство, может быть не только вознесен до небес, но и разрушен.
2. Кто разрушает канон?
Так называемая «Школа рессентимента» — «феминисты, афроцентристы, марксисты, вдохновленные Фуко „новые истористы” и деконструктивисты» (ирония этого перечисления в том, что хотя сам Блум не был таким поклонником Деррида, как его коллеги Поль де Ман, Джеффри Хартман и Джон Хиллис Миллер, всех четверых американских критиков причисляют к Йельской школе деконструктивизма). Они редуцируют сущность литературы и тащат в литературную критику классовую борьбу, символический капитал и авторов второго ряда, забывая о Шекспире или сводя его творчество к социальным взаимодействиям, дискурсам и т. п., то есть втягивают историю литературы в актуальную политическую борьбу, а именно этого, по мнению Блума, делать нельзя, поскольку эстетика — дело частное, а не общественное. Тут можно было бы возразить: ведь если Шекспир такой великий и непревзойденный (а именно на этом неутомимо настаивает автор «Западного канона»), то какое ему дело до каких-то там марксистов и феминисток? Но не все так просто.
Хотя Блум и пытается представить соревнование каноничных авторов как древнегреческий агон, в котором одерживает победу и получает лавровый венок избранник богов, а отношения между предшественниками и последователями концептуализируются им с помощью специфически прочитанной теории Фрейда (писательство как героическая борьба против власти «отца»), все равно его логика больше похожа на логику laissez-faire, и потому так неприятно вмешательство в литературную науку всевозможных «марксистов»: писатель честно конкурирует со своим эстетическим товаром на литературном рынке и добивается успеха сам и только сам, а леваки, любители пихать палки в колеса достойным людям, и сюда лезут со своими бесполезными рабочими, женщинами и афроамериканцами. Одним словом, атланту снова мешают расправлять плечи — но, с другой стороны, сложно не согласиться с тем, что от изменения в Библии слова «он» на «он/она» или замены в университетских программах белых мертвых мужчин афроамериканскими писателями третьего ряда ни женщинам, ни афроамериканцам, ни науке о литературе лучше не станет.
3. Почему нужно защищать канон?
В чем же заключается непреходящая ценность Западного канона? Неужели так мало написано о Данте и Шекспире и так редко переиздаются их великие произведения, что нельзя их потеснить и уделить побольше внимания несправедливо забытым писательницам или социальному и культурному контексту, благодаря которым появились на свет «Гамлет» и «Божественная комедия»? Дело, конечно, не в этом, а в самом способе чтения текстов. «К сожалению, по-старому ничего уже не будет, потому что внимательное и вдумчивое чтение как искусство и страсть, легшее в основу нашего дела, держалось на людях, которые с младых ногтей были фанатичными читателями», — сетует Блум, и он по-своему прав: времени для медленного чтения великих классических произведений сегодня почти не остается.
Культурная ценность такого чтения стремится к нулю, ее нужно заново обосновывать, и вот как это делает американский критик: «истинное назначение Шекспира и Сервантеса, Гомера и Данте, Чосера и Рабле — способствовать развитию глубинной сущности человека. Вдумчивое чтение Канона не сделает человека лучше или хуже, не сделает его более полезным или более вредоносным членом общества. Диалог рассудка с самим собою — не социальное в первую очередь явление. Западный канон дает человеку одно: возможность должным образом распорядиться своим уединением — уединением, итоговая форма которого есть столкновение человека со своей смертностью».
Чтение — экзистенциальная практика, которая помогает человеку разобраться (или даже примириться) со своей смертностью и одиночеством. Если бессмертен Шекспир и его произведения, то и мы, его читатели, в каком-то смысле можем приобщиться к этому бессмертию: «Будь мы бессмертны в буквальном смысле слова, или удлинись наш срок, скажем, до ста сорока лет, все споры о каноне можно было бы оставить. Но нам отпущен некий срок, а затем наше место пустеет, и заполнение этого срока дурной литературой, пусть и во имя любой социальной справедливости, не представляется мне обязательством литературоведа». О том же самом говорит и переводчик книги Дмитрий Харитонов: «Блум это очень хорошо объясняет. Читать надо, потому что все умрут, потому что всем с собой тяжело — и мы с книгой как-то учимся себя терпеть. Может быть, чтение действительно подготовит тебя к старости, болезни и смерти, может быть, даст тебе некоторую идею бессмертия — и тебе будет не так страшно умирать».
***
Вернемся к тому, с чего начали: что эта книга может дать нам сегодня и как поддержать хрупкую (а мы старались рассматривать наиболее важные и наименее противоречивые тезисы Блума) аргументацию «Западного канона»? Казалось бы, нынешняя культурная политика вертится вокруг «традиционных ценностей» и как раз предполагает насаждение выверенного, унифицированного и однозначно истолкованного канона, а по опыту прошлого века мы хорошо знаем, что кроме скудости и бездумного повторения ничего не значащих формул это мало что дает — поэтому не удивительно, что многим милее критические и субверсивные практики.
Однако если посмотреть внимательно, станет очевидным, что кроме отдельных энтузиастов дела до канона сегодня никому особо нет, тем более западного. В прошлом веке освоение вершин европейской (и не только) классики было важным и почетным занятием — причем и до 1917 года, и после, — достаточно вспомнить великое издательство Academia или запущенную еще при Сталине серию «Литературные памятники», но сегодня это занятие маргинальное и никому не нужное, оно напоминает скорее хобби, чем хоть сколько-то продуманную культурную программу. Появление нового перевода Данте или Рабле в наши дни — дело почти невозможное, заниматься этим некому и незачем, а университетская жизнь устроена так, что компетентные специалисты почти не в состоянии готовить переводы, издания или популяризовать классиков. В прошлом году с помпой праздновали четырехсотлетие со времени смерти Шекспира и Сервантеса, и несложно догадаться, сколько заслуживающих внимания книг о них было выпущено к этой дате (примерно ноль), да и изданные ранее в сущности можно пересчитать по пальцам. В такой ситуации субверсией будет перевод какого-нибудь классического исследования, посвященного творчеству Сервантеса, а не гендерная или деконструктивистская критика «Дон-Кихота».
Блум, несмотря на всю консервативность своих взглядов, прав, когда говорит о вневременной ценности западной классики (а русская классика — при всех оговорках — является ее неотъемлемой частью), но дело, конечно, не только в героизме ключевых авторов канона, стяжавших силу и славу и тем самым облегчивших нелегкое существование своих признательных читателей. Шекспир и Сервантес достигли эстетического совершенства и независимости от предшественников, обобщили и представили с помощью художественных средств множество ключевых для нашей культуры тем, но в то же время их творчество вобрало в себя идеи, интенции и столь нелюбимые Блумом «социальные энергии» их эпохи. Не понимая, как и чем жили крупнейшие художники прошлого, мы ограничиваем понимание настоящего — не только из-за близкой дистанции и необходимости в опосредовании другим культурным опытом, но и по причине лавины информационного мусора, в которой мы вынуждены с недавнего времени существовать. Чтобы останавливать бесконечные потоки бессмысленного шума, эмблематичным выражением которого является фейсбук, нужны надежные ориентиры, за века доказавшие свою состоятельность, и лучше Западного канона для этого пока ничего не придумано. Конечно, сложно согласиться с Блумом, когда он говорит, что все мы вышли из Шекспира, но пренебрежительно отбрасывает в сторону западную философскую традицию — Платон с Аристотелем сделали для нас уж точно не меньше Великого Барда. Но вот с этим утверждением сложно поспорить: «Библейских семидесяти лет теперь хватит лишь на то, чтобы прочесть некую подборку из написанного великими писателями, принадлежащими к тому, что можно назвать западной традицией; обо всех мировых традициях и говорить не приходится. Читающий должен выбирать, ибо на то, чтобы прочесть все, буквально не хватит времени, даже если только и делать, что читать». Лучший способ избавиться от мусора — обратиться к тому, что является его прямой противоположностью, и нет ничего дурного в том, что из-за чтения Достоевского или Пруста на вопрос «Каково ваше мнение о плохом сериале, который все обсуждают, или получившем громкую премию романе, который завтра все забудут» придется недоуменно развести руками.
Каноны необходимо разрушать. Потом их следует выстраивать заново и снова разрушать — только в таком взаимодействии тени прошлого могут заговорить с нами и перестанут тупо смотреть на нас бледными одинаковыми портретами из школьных и университетских учебников. Без живого контекста, состоящего из писателей второго и третьего ряда, классовой борьбы, гендерных проблем, идеологических уловок, прозрений и предрассудков, монументы прошлого немы — но и без недостижимых вершин, превозносимых Блумом, сложно понять ценность менее одаренных авторов, да и всех остальных читателей и современников писателя.
