Антонен Арто. Театр и его двойник. М.: ABCdesign, 2019. Перевод с французского Натальи Исаевой
Антонен Арто, околдованный в Ирландии, где он сражался за право возвратить посох святого Патрика на родину, в сентябре 1937 года был арестован и брошен в дублинскую тюрьму, затем в смирительной рубашке депортирован во Францию, и там после неудачной попытки отравления его заперли в лабиринте психиатрических клиник. Несмотря на то, что на улицах Парижа вспыхнуло кровавое восстание, возглавляемое двойником Андре Бретона, а на сторону бунтовщиков перешло множество полицейских, душа Арто решила покинуть эту проклятую землю в одну из белых ночей — вроде тех, о которых рассказывал Достоевский. Но «нужно было, чтобы некая иная душа заняла его место в том же самом теле; я и есть этот его продолжатель».
Несомненно, самый сильный раздел недавно изданного тома Арто — это философские эссе, написанные в лечебнице Родеза, и письма, адресованные психиатру Гастону Фердьеру. Когда-то издатель Жан Полан жестоко пошутил, что, быть может, Арто не стоило выпускать из психбольницы, ведь лучшие свои вещи он написал именно там. Итак, на русском языке впервые опубликованы тексты, обозначившие пределы сюрреализма, — произведения, за создание которых автору пришлось заплатить девятилетним заключением в лечебницах и пятьюдесятью сеансами электрошоковой терапии.
О впечатлении от прочтения этих текстов не так-то просто рассказать, поэтому сначала несколько слов о структуре нового издания и его отличиях от предыдущих. Несмотря на романы, выпущенные Kolonna Publications в 2000-х, самой известной книгой Арто на русском языке до сих пор оставался сборник «Театр и его двойник», вышедший в издательстве «Симпозиум» почти двадцать лет назад. В составленный Вадимом Максимовым том вошли основные тексты французского автора по философии театра и несколько драматических произведений. Однако разговор об Арто, не ограничивающийся театральной темой, прервался, едва начавшись. Рассеянные по разным сборникам и журналам, его ранние эссе давно превратились в библиографическую редкость, а почти все вещи, написанные в 1940-е годы, так и остались непереведенными. В этом смысле масштаб нового издания и заслуги переводчицы Натальи Исаевой трудно переоценить. Можно придираться к отдельным неточностям перевода, но куда важнее, что сам стиль мышления Арто здесь вполне узнаваем и способен захватывать свойственным лишь ему способом: «Дорогой друг, я вовсе не утверждал, будто хочу непосредственно воздействовать на эпоху; я говорил, что театр, который мне хотелось бы создать для того, чтобы вообще оказаться возможным и принятым этой эпохой, предполагает иную форму цивилизации».
Несмотря на знакомый заголовок, содержание нового тома выходит далеко за пределы знаменитого трактата «Театр и его двойник». Конечно, публикацию манифестов театра жестокости в нескольких переводах можно только приветствовать. Каждый из них имеет свои достоинства и недостатки, по-разному акцентируя многие идеи и образы оригинального текста. Впрочем, вошедший в новый том вариант уже знаком русскоязычным читателям и представляет собой отредактированную версию перевода Сергея Исаева, впервые опубликованного еще в начале 1990-х годов. Если говорить о театральных текстах, достоинством новой книги в большей степени является впервые переведенная на русский драма «Ченчи», многие реплики которой звучат как сценические кредо Арто: «я буду мучить душу, продолжая пользоваться телом; и когда будет сделано все, что только может совершить живой человек, пусть они только попробуют обвинить меня в дурном актерстве и сомнительном театральном вкусе».
Но самое главное: впервые в рамках одной книги представлены ключевые произведения Арто, не связанные с театром, — философские и поэтические эссе, а также эпистолярий. И хотя объем переведенных текстов — с учетом пространных и даже избыточных комментариев — не так уж велик, важен сам факт их собрания в одной книге. Переписка с Жаком Ривьером, «Пуповина лимба», «Нервометр», «Искусство и смерть», отдельные тексты из Родеза — не верится, что все это наконец появилось на русском под одной обложкой. Выстроенные в хронологическом порядке, эти тексты позволяют последовательно проследить за всем, что происходило с Арто, — от погружения в эстетику сюрреализма до срыва 1937 года и распада-воскресения его письма в 1940-е годы.
Первые письма из клиники Родеза подписаны именем Антонена Нальпа: он позаимствовал девичью фамилию матери, утверждая при этом, что ее же носили Иосиф и Мария из Нового Завета. Однако конец 1943 года был ознаменован декларациями освобождения от колдовства и возвращением Арто. И хотя тексты, подписанные этой фамилией, сначала в большей степени демонстрируют желание убедить врача в собственном выздоровлении, каждый из них становится шагом на пути к воскрешению. Такими же способами возвращения субъекта станут многочисленные автопортреты и гимны новому телу без органов.
В письмах и эссе, созданных в Родезе, преднамеренно стерты грани между мыслью и галлюцинацией, метафорой и бредом, но при этом многие абзацы читаются как манифесты антипсихиатрии: «Всякий раз, когда вы мне говорите о необходимости моего ИСЦЕЛЕНИЯ, господин Фердьер, мне кажется, что меня ударили ножом в самую сердцевину моего сердца и моего сознания». В последние годы жизни Арто неустанно проклинал бывшего лечащего врача, но, кажется, Фердьер стал одним из тех самых двойников, отношение к которым у создателя театра жестокости никогда не было однозначным. Согласившись в разгар Второй мировой войны принять находившегося на грани истощения пациента в стены своей лечебницы, Фердьер несомненно сыграл важнейшую роль в его судьбе. Курс лечения электрошоком, вероятно, способствовал реабилитации субъекта, но он же принес Арто чудовищные мучения — словно одна половина его сознания восстанавливалась исключительно благодаря разрушению второй.
В письмах из Родеза постоянные упреки Фердьеру чередуются с благодарностями, а размышления о поэзии — с мольбами остановить безжалостную терапию: «я бы предпочел скорее уж умереть тотчас же и на самом деле, чем заново входить в эту искусственно вызванную кому». Однако Арто тут же рифмует это невыносимое состояние с проблемой мышления, волновавшей его буквально с первых дней писательства: на протяжении всей жизни мысль оставалась для него «льдинкой, которая застряла в горле». Позднее эта тема окажется важной для многих французских философов — от «вывиха и крушения» мысли у Делёза до «мысли того, что не мыслит» у Рансьера.
Литературный дебют Арто — это письма издателю Жаку Ривьеру, основным стержнем которых стала та же самая тема невозможности мышления. Человек еще даже не начал мыслить — вот что больше всего волновало молодого поэта. И масштабное возвращение именно к этим вопросам (если вообще можно говорить о том, что он когда-либо их оставлял) развернется в текстах, написанных в Родезе: «неисчерпаемый мир мысли был тут — мир, от которого, как мне где-то в глубине души хорошо известно, у меня был ключ, однако же он никогда не решится мне этот ключ вручить, поскольку ни одна из этих мыслей не была мною, — пусть даже они и были всем, что я реально мыслил». Кажется, что принудительное электролечение никогда и не прекращалось. А ведь эти сеансы действительно имели жуткий биографический пролог: в четырехлетнем возрасте Арто лечили от менингита с помощью электротерапии. Выцветшая открытка из детства, отправленная в лечебницу Родеза.
И все же его ранние тексты, несмотря на пронзительность, кажутся чем-то вроде первого тома еще не прожитой трагедии. После прочтения произведений, написанных в 1940-е годы, совсем уж наброском выглядит «Письмо главврачам психиатрических лечебниц» — одно из первых сюрреалистических воззваний за авторством Арто, в котором психическое расстройство именовалось столь же логичной последовательностью человеческих мыслей, как и любая другая. В поздних текстах исчезнет эта бравада на тему безумия: нет, Арто не перестанет отстаивать неотъемлемого права поэзии и философии на срыв, на галлюцинацию, на истерику, но он хорошо узнает и вторую сторону помешательства, которую назовет околдованностью и порчей. Арто продолжит исследовать разрушение и воскрешение субъекта, так и не сделав последний выбор в пользу одного из этих состояний.
Увы, то, что практически отсутствует в новом издании, — самые последние тексты, написанные уже после освобождения из лечебницы. Впоследствии именно они с пристальным вниманием будут прочитаны постструктуралистами: «Арто-Момо», «Здесь покоится», «Покончить с божьим судом» (в сборнике поздний период представлен только новым переводом эссе о Ван Гоге). Этот обрыв истории заставляет обратить внимание на некоторые сюжеты, которые оказались прерваны на полуслове. Так, например, в книгу включены письма Фердьеру о Льюисе Кэрролле и вдохновенное эссе о нем, написанное в Родезе, но нет более поздних «глав». Уже через несколько лет Арто будет говорить о его «притворной детскости», а публикацию своих переводов назовет «антиграмматическим покушением на Льюиса Кэрролла», осознав, что основоположник нонсенса превращал в шутливую игру именно то, что причиняло ему самому нестерпимые мучения.
Но, пожалуй, главной недосказанностью сборника является отсутствие радикально антирелигиозных произведений Арто, созданных в последние годы жизни. Практически все его тексты, написанные с 1937-го по 1945 год, переполнены эзотерической символикой, и Наталья Исаева справедливо замечает, что «именно в тетрадках из Родеза в полную силу проявился интерес Арто к метафизике, особенно к мистическим и „энергетическим” направлениям религиозной философии и теологии». Однако эта история имела важное продолжение. Весной 1945 года Арто напишет Роже Блену: «Я вышвырнул в окно божественную литургию, евхаристию, бога вместе с его христом, чтобы стать самим собой». Первейшей среди многочисленных причин своего воскресения Арто отныне будет называть избавление от религиозных демонов: индуизм, тайны розенкрейцеров, каббала — все это теперь будет восприниматься им как следы прежней околдованности.
Весьма показательным примером может стать не вошедшее в сборник письмо Жаку Превелю о Кафке. Стиль, поклонниками которого были ближайшие друзья Арто, Марта Робер и Жан-Луи Барро, вызовет у него самого весьма однозначные ассоциации: «Думаю, с меня довольно дерьма, в которое меня по уши погрузил Кафка своей вонючей эзотерикой, своим каллогорическим символизмом, а также иудаизмом, который и в самой глубине задницы, и в каждой чешуйке содержит малодушные соскохуйлочленотыки, которые так затрахали меня за прошедшие десять лет. Впрочем, теперь я готов выдернуть эти занозы, так как не собираюсь больше слышать о них ни слова».
Период умопомрачения Арто совпал по времени с его погружением в разнообразные религиозные учения, включая числовую магию каббалы (лучше всего это видно в тексте 1937 года «Новые проявления бытия»). Выйдя из больницы Родеза, он при столкновении с любыми намеками на этот стиль, можно сказать, на секунду возвращался в 1937 год. Антирелигиозность станет для него основой восстановления субъекта, а кульминацией разрыва со всеми религиями окажется последний радиоспектакль «Покончить с божьим судом», текст которого все еще не переведен на русский.
Впрочем, вспоминая о том, что полное собрание сочинений Арто включает почти тридцать томов, сложно ожидать, что все периоды его творчества могут быть равномерно представлены в рамках одной книги. Поэтому новый сборник скорее стоит рассматривать как указание на пространство для новых изданий, и главным его достоинством, вопреки заголовку, стал как раз выход за пределы театра. Но при этом самые разные этапы деятельности Арто оказываются связаны проблемой, которую он пронес через всю свою жизнь: «Существует нечто, разрушающее мое мышление; нечто, что мешает мне быть тем, чем я мог бы быть, но оставляет меня, если можно так выразиться, в подвешенном состоянии».